Причём радость эта не только не исключала какого-либо конкретного действия (физического, чувственного, интеллектуального), утверждая пассивность, — а наоборот, наполняла каждое действие собой, открывала какие-то неведомые ранее сердечные глубины, придавала смысл бессмысленному механистическому существованию. Словно бы совершенно новый смысл жизни открылся Диксону вдруг. В-третьих, здесь происходили просто-таки невероятные вещи со зрением (а может, и не только со зрением, а и со всеми остальными чувствами). Если он ни на чём не фиксировал специально взгляд, как бы скользя бесцельно с предмета на предмет, то ничего особенного не происходило — окружающий мир воспринимался привычно, по законам эвклидовой геометрии, с уходящей вдаль перспективой, но стоило ему на чём-нибудь задержать своё внимание подольше, как тут-то всё и начиналось. Уходящая вдаль перспектива менялась с точностью до наоборот, причём не касательно всего мира, а только того предмета, на котором останавливался взгляд. Предмет, словно бы заснятый на слайды камерой со всё более увеличивающейся степенью визуального разрешения, приближался скачкообразно, будто кто-то последовательно менял эти слайды, представляя предмет во всей его красе, причём вне зависимости от того, на каком от Диксона расстоянии он находился. Экспериментируя, Диксон какое-то время разглядывал окружающую местность: белый обелиск, покрытый, как оказалось, рельефными письменами непонятного содержания, располагавшуюся невдалеке рощу, паривших высоко в небе птичек, более всего походивших на земных ласточек, кусты, деревья, траву, лошадь. Потом он перевёл взгляд на поднимавшуюся из-за горизонта планету. Через секунду планета надвинулась, разом увеличившись чуть ли не втрое, потом надвинулась ещё, после чего восприниматься целиком перестала, превысив размерами поле зрения. Теперь только отдельные детали её поверхности фиксировал взгляд: тёмно-зелёный материк, покрытая лесом равнина, извилистая нитка реки, квадраты полей, город, крыши зданий, улица, идущие по тротуару прохожие, много прохожих, один из них — какая-то пышноволосая девушка — поднимает вдруг голову, внимательно смотрит на Диксона, между ними возникает какая-то связь; какая-то невидимая и устойчивая, словно натянутая струна, нить образуется вдруг между ними. От неожиданности Диксон отшатнулся, и в то же мгновение струна оборвалась, девушка исчезла, пейзаж смазался. В сердце у Диксона болезненно кольнуло, он попытался отыскать девушку снова, но это ему не удалось, всё время попадалось что-то не то: другие лица, решётчатые ограды, брусчатка мостовой, увитая плющом статуя мальчика посреди круглого бассейна, потрескавшаяся от ветхости тёмно-красная кирпичная стена, беседка в глубине парка, бордовая черепичная крыша, скамейки, фонарные столбы, конные экипажи. Тут Диксон заметил, что, оказывается, может наблюдать предмет не только с обращённой к нему стороны, но и со всех возможных ракурсов, было бы только желание. По какому закону это происходило, было совершенно не понятно, однако требовало всё это постоянных внутренних усилий, так что, в конце концов, он ощутил усталость, даже какую-то тошноту. Он прекратил поиск и стал прислушиваться к себе. Сердце у него бешено колотилось, в висках стучало. Возникло такое ощущение, будто он снова выпадает из окружающей реальности, будто всё вокруг он видит, как в каком-то диковинном призрачном сне. Должно быть, масса впечатлений, обрушившихся на него, оказалась слишком серьёзным испытанием для его неподготовленной психики. Ему стало не по себе. Он снова сел, чтобы не упасть, если вдруг потеряет сознание на более длительный срок. И тут словно бы могучий порыв ветра пронёсся над долиной. Окружающий мир заколебался, будто был не настоящий, а отражённый в заволновавшейся ни с того, ни с сего водной глади. Диксон же совершенно неожиданно обнаружил, что может, оказывается, видеть и ветер. Приходя откуда-то с небес, сильные прозрачные волны — не то сферические, не то кольцеобразные, трудно подобрать адекватные сравнения в образах привычного евклидового пространства — поколебали, казалось бы, сами основы этого мира. Причём, что удивительно, Диксон их, волны, не только разглядел, но даже, кажется, услышал. «Диксон! Диксон! Отвечай!» — почудилось ему вдруг, и это было совсем уже непонятно. Он испугался. Страх стремительно накатил на него всепоглощающей волной. В принципе, если быть до конца объективным, он мог бы и не испугаться. Каким-то крохотным уголком сознания он уже понимал, что всё с ним в этом мире происходящее целиком и полностью зависит только от его доброй воли, но... Слишком уж одновременно привычным и странным выглядел этот мир, и в этом была его главная странность. То Диксон чувствовал себя в нём в высшей степени превосходно, как, например, несколько минут назад, то в высшей степени неуютно, как, например, сейчас. Страх же казался намного, намного понятнее. Он был вроде удобной для бегства норки, в которую можно при случае юркнуть, даже если и осознаёшь вместе с тем всю нелепость подобного поступка. Знать бы только, к чему это приведёт. Как и все прочие испытываемые здесь чувства, на которых стоит хотя бы немного зафиксироваться, страх наполнил его целиком. И в ту же секунду окружающий мир исчез. Вместо него на короткие мгновения, сменяя друг друга, замелькали совершенно другие картины, из которых Диксон успевал разбирать только отдельные детали: выгоревшая под солнцем равнина, несомая ветром сухая трава; пустыня, по которой бредёт какое-то животное наподобие носорога; горячее белое солнце, остановившееся в зените; мокрый глинистый берег реки, грязь; тёмная непроглядная ночь, какое-то неопределённое протяжное уханье во тьме, плеск; и, наконец, подземелье, низкий сумрачный свод, закопчённые стены, факел, чадящий в стене, грязная лужа, в которую Диксон со всего маху шлёпнулся, звучащие не то в мозгу, не то откуда-то сверху слова: «Ах, несчастная, несчастная жена Лота! Зачем, зачем же она оглянулась?!»
Диксон вскочил, озираясь, отыскивая источник раздавшихся в подземелье слов, но, судя по всему, сделал при этом накую-то ошибку, так как голос умолк и больше не возобновлялся. Вместе с тем реальность, возникшая вокруг, хоть и не особенно приглядная на вид, казалась более привычной, чем та, из которой он только что вывалился. Здесь не нужно было прилагать усилий, чтобы поспевать за ней. Течение времени тут, похоже, соответствовало привычному человеческому стандарту. Потом Диксона постигло странное предположение, ему вдруг пришла на ум безумная мысль, будто всё происходящее с ним — следствие попадания в какой-то гигантский космический ТВИР и что некие чрезвычайно могущественные инопланетные существа наблюдают сейчас за его поведением, преследуя какую-то только им понятную цель, делая какие-то только им понятные выводы. Потом он подумал, что, возможно, это никакой не космический ТВИР, а ТВИР самый обыкновенный, что он из него просто ещё не выходил, что никакой экспедиции к оранжевому шару (как и самого оранжевого шара) никогда не было и что всё вокруг происходящее — есть лишь грандиозная виртуальная мистификация, неизвестно для чего устроенная гораздым на выдумки Анатолием Васильевичем. И он даже крикнул, задрав кверху лицо: «Анатолий Васильевич, ну что за шутки такие!» — но ответом ему было молчание.
Тогда он включил фонарь и принялся озираться. В подземелье было относительно светло. Торчавший из стены факел, хотя и скудно, освещал это мрачноватое помещение. Диксон увидел, что своды с одной стороны понижаются, переходя в широкий тоннель. Там тоже имелись факелы. Поразмыслив, Диксон подошёл и заглянул внутрь тоннеля. В тоннеле было значительно суше, чем в зале, по обе стороны тянулись располагавшиеся друг над другом полки, на которых чего только не лежало: старые книги, свитки, пузатые склянки с торчащими этикетками, какие-то непонятного предназначения предметы (как предположил Диксон, магического), жёлтые черепа, связки высохших птичьих лапок, гирляндами свисавшими то там, то здесь, пушистые, обросшие паутиной и пылью метёлки. Время от времени попадались различного размера картины, большей частью изображавшие, судя по всему, какие-то концептуальные схемы мировоззренческого порядка, похожие не то на тибетские, не то на китайские мандалы. Только одна из них оказалась портретом, на ней был изображён плотно сбитый мужик в чёрном камзоле с огромным белым жабо, подпиравшем дряблые щёки. На голове у мужика был дурацкий, усыпанный жёлтыми звёздами синий колпак, под которым таращились на Диксона глупые, навыкате, глаза, а внизу имелась полустёртая временем надпись — «Сен-Жермен», латинскими буквами. Должно быть, это был сам хозяин подземелья, а также валявшегося на полках барахла. Всё было покрыто паутиной, пылью и грязью, неся на себе печать многолетнего запустения.
Посвечивая во все стороны фонарём, Диксон двигался по этому тоннелю. То и дело из-под его ног шарахались с писком крысы. Минут двадцать он шагал, и ничего особо интересного вокруг не происходило, потом впереди появился прямоугольник выхода. У самого порога поперёк тоннеля лежал запутавшийся в тряпье и поросший фиолетовыми грибами скелет человека. Диксон осторожно перешагнул через него и вышел на открытое пространство.
Насколько хватало глаз во все стороны расстилалась ровная, как стол, бурая равнина. Над самым же горизонтом висело огромное краснокирпичное солнце, очень похожее на то, что мастерски описал в своей «машине времени» Герберт Уэллс. Он оглянулся. Позади была дверь, из которой он только что вышел. Была она, как две капли воды, похожа на ту, что он видел около получаса назад на гребне косогора, с той лишь разницей, что эта была открытой. Тут он обнаружил, что почва под его ногами весьма недвусмысленно колышется (должно быть, это было болото), и он счёл благоразумным вернуться обратно в тоннель. Там он перевёл рацию в самый широкий диапазон приёма-передачи и стал вызывать Гиричека, мало, честно говоря, рассчитывая на успех. К его удивлению, в наушниках вдруг что-то щёлкнуло и незнакомый мужской голос произнёс:
— Кто говорит?
— Кто-кто, — проворчал Диксон. — Я!
— Кто — «я»?
— Гном из табакерки! — Диксон вдруг почувствовал раздражение.
На некоторое время воцарилась пауза.
— Валерий, ты, что ли? — спросил голос неуверенно.
— Нет, это не Валерий.
Снова на секунду-другую возникла пауза.
— Валерий, да ладно тебе. Эфир засоряешь.
— Повторяю, я не Валерий, Меня зовут Энтони Диксон. У вас Гиричек есть?
Диксон замолчал. Глупее диалога трудно было и представить. Ведь было совершенно ясно, что никакого Гиричека тут нет и в помине, что этот мир не Солнечная Система вообще, что кричать тут, следовательно, не имело абсолютно никакого смысла, и всё равно ничего он с собой поделать не мог. Раздражение всё больше и больше овладевало им. Оранжевый шар, незнакомая планета, странные фокусы с органами чувств, подземелье и теперь это идиотское бурое болото с наводящим тоску краснокирпичным солнцем — не слишком ли много для одного дня?
Он упрямо спросил:
— Мне нужен Эрнст Гиричек. Вы можете его позвать?
