закончить... Итак, когда эти споры попадают в организм другого существа, пусть даже и человека, то организм этот постепенно перестраивается в такой вот гриб. Причём процесс трансформации довольно-таки быстрый — что-то около десяти часов всего... Так, кстати, едва не погиб Евгений Платонов, открывший этот мир, — добавил Шпагин после некоторой паузы.
— Позволь, это же какого Платонова ты имеешь в виду? — встрепенулся Ермаков. — Уж не планетолога ли, что на «Канопусе» летал?
— Его самого. А ты что, был с ним знаком?
— Немного. Так вот, значит, почему его комиссовали.
— Не, — сказал Шпагин. — Сардар он исследовал двенадцать лет назад, а комиссовали его только в прошлом году. Возраст, наверное.
— А может, это другой какой-нибудь Платонов, — предположил Спирин. — Фамилия-то довольно распространённая.
— Двух планетологов с фамилией Платонов я не знаю, — пробормотал Ермаков.
На некоторое время снова наступило молчание.
— Он действительно чуть не погиб, — сказал Шпагин. — И всё потому, что никак не могли синтезировать препарат, убивающий споры. А время поджимало. Уже началась трансформация, и чтобы она не стала необратимой, решено было накачать Платонова препаратами, консервирующими биоклетки, и засунуть в криогенную установку. Как выяснилось позже, лучшего решения трудно было и придумать. Едва температура тела понизилась до семи градусов, как все споры тут же погибли. Оказывается, они не выдерживали низких температур. Ведь на Сардаре температура никогда не опускается ниже тридцати градусов по Цельсию. Плюс семь для них просто трескучий мороз.
— А мне вот что интересно, — сказал Шепелев. — Ты, кажется, упомянул, что на Сардаре, кроме этих грибов, других животных нет. К чему же им тогда такие способности?
— Наверняка там когда-то были и другие животные...
— Но в процессе борьбы за существование перешли на сторону противника, — закончил за Шпагина Якушев. — Я же говорю, типично угасающий мир.
— Ну, хорошо, — сказал Спирин. — Сардар, грибы, английские офицеры, корни по несколько сот метров — всё это, может быть, кому-то и интересно, но я только одного никак не могу понять, какое отношение это имеет к нашему разговору?
Шпагин утомлённо на него посмотрел.
— А такое, — сказал он с досадой, — что не нужно нам находиться в плену традиционных представлений. Нужно учиться видеть предмет с как можно большего количества позиций. Это поможет лучше понять происходящее. Ведь как часто бывает, что изнанка предмета на поверку оказывалась его истинным обличьем, а то, что считалось раньше истинным обличьем, — всего лишь ложным представлением возгордившегося интеллекта.
— И что ты предлагаешь?
— Я предлагаю поиск причин происходящего не ограничивать сугубо научной сферой, а подключить сюда и все прочие: исторические, духовные, социальные, культурные, метафизические, если хотите. Я глубоко убежден: все, что происходило, происходит и будет происходить с человечеством, имеет причины в нем же самом.
— Даже стихийные бедствия?
— Даже стихийные бедствия.
— Одна из гипотез, но не более, — сказал Спирин. — Ни опровергнуть, ни доказать подобное утверждение нет никакой возможности.
— Можно, по крайней мере, попытаться, — сказал Шпагин. — Знаете что, я предлагаю реконструкцию.
— Реконструкцию? — переспросил Якушев. — И на какой же срок?
— На последние восемьсот лет.
На некоторое время снова наступило молчание. Реконструкция — это была такая интеллектуального толка игра, придуманная скуки ради космолётчиками прежних поколений ещё в незапамятные времена. Суть её заключалась в следующем. Брался какой-нибудь исторический период, и, чтобы иметь о нём максимально полное представление, вспоминалось как можно большее количество мало-мальски значительных событий, имевших в этот период место. Цели подобной реконструкции были разные: расширить представление об историческом прошлом человечества, глубже понять его настоящее, спрогнозировать будущее и прочее, прочее, прочее. Игра почти всегда получалась увлекательной, особенно если в ней участвовало много людей, но в данный момент, судя по некоторым признакам, предложение первого штурмана отклика у присутствующих не нашло. Всё-таки подобное действо требовало, как правило, определённого умственного напряжения, чему явно не способствовало игривое настроение у большинства находящихся в кают-компании.
— Да ну её, реконструкцию, — сказал Якушев, потягиваясь. — Мозги ещё ломать. Я, между прочим, и так знаю, что ты хочешь сказать.
Все выжидательно на него посмотрели.
— Ну! — не вытерпел Спирин.
— Итак! — возгласил Якушев после короткой, но очень эффектной паузы. — Первое, на что нам нужно обратить внимание, — это корни. Да, дорогие мои, корни. Те самые корни происходящего, которые уходят в прошлое человечества. Второй не менее важный момент — это споры или, точнее, фантомы, заполонившие нашу Солнечную Систему в настоящем, которые — споры то есть — в неопределённом будущем должны привести человечество к третьему моменту, а именно: непонятной пока ещё нам трансформации. — Якушев хохотнул. — Ну, как я тебя?
— Мне больше нравится слово «преображение», — сказал Шпагин кисло.
— Не вижу разницы.
— И всё-таки она есть. Трансформация больше соответствует явлениям физического порядка, преображение же затрагивает сферу духовную, за которой физическое следует как послушный ведомый.
— Хорошо, пусть будет преображение.
— И всё равно, — сказал Спирин. — Это всего лишь гипотеза, и она по-прежнему не доказуема.
— А её и не обязательно доказывать, — сейчас же возразил Якушев. — Господа, разве вы не знаете, что подавляющее количество гипотез существует совсем не для того, чтобы их доказывали?
— А для чего же они тогда существуют?
— Для того, чтобы стимулировать интеллектуальное альбедо по отношению к превечной истине, скажем так.
— Ну, загнул.
— Или чтобы стимулировать интеллектуальное либидо по отношению ко всё той же превечной истине.
— Расшифруй, — попросил Шепелев.
— Чем больше в мире тайн, тем интереснее, — сказал Якушев туманно, и было непонятно — то ли он имел в виду все недоказуемые гипотезы вообще, то ли своё утверждение в частности.
— Болтун, — пробормотал всё же Спирин на всякий случай.
Все, кроме Шпагина, весело рассмеялись. Было видно, что первого штурмана всё ещё съедала жажда серьёзного разговора. Впрочем, поглядев на веселящихся товарищей, он тоже улыбнулся.
Тут Аверинцев, по-прежнему наблюдавший за космолётчиками сквозь приоткрытую дверь, заметил вдруг, что Сустав больше не спит и даже более того, явно вознамерившись стибрить что-нибудь со стола, приступил к осуществлению этого коварного замысла. Совершая плавные, не привлекающие внимания движения, он закинул на край столика сначала одну лапу, постоял так секунду-другую, поглядывая по сторонам — как, мол, реагируют на его действия сильные мира сего (сильные мира сего вроде бы ничего не замечали), потом закинул на столик вторую лапу и вдруг точным выверенным движением стремительно подцепил на коготь ближайший ломтик ананаса и с быстротой молнии скрылся под столом. Последняя стадия операции заняла у него не более одной десятой секунды, тем не менее этот грабительский наскок не остался, конечно же, незамеченным.
— Вот же обнаглел, — пробормотал Дацюк. — Ни стыда, ни совести.
— Зато какая превосходная демонстрация борьбы за существование, — заметил Якушев.
— Да какая там борьба, — возразил Спирин. — У него же тут абсолютно никаких врагов.
— Это точно, — сказал Шепелев. — На борту у нашего Сустава и впрямь ни одного врага. А вот что касается других территорий, то их, врагов, даже целых два.
— Интересно, что же это за враги?
— Очень, надо сказать, свирепые. Первого зовут Бармаглот.
— Бармаглот?
— Угу.
— Что за чудище такое?
— Да есть одно, с «Терминуса».
— А, наверное, это тоже какой-нибудь бортовой кот, — догадался Ермаков.
— Кот — это очень даже мягко сказано. Скорее, котяра, здоровущий такой, мордастый. Сущий, надо сказать, бандит.
— И что же, этот Бармаглот обижает нашего Сустава?
— Борьба идёт с переменным успехом, — сказал Шепелев.
— Ясно.
— Ну а второй враг? — спросил Спирин.
— Второй не менее страшен. Общество борцов за права животных.
— Им-то что за дело до нашего Сустава?
— Требуют отпустить на свободу.
— А зачем?
Шепелев пожал плечами.
— Пути борцов неисповедимы, — заметил Якушев.
— А я вот, Виктор, с тобой не согласен, — заявил тут Шпагин. — Есть у нашего Сустава враги и на борту.
— Да не может быть! — воскликнул Якушев, патетически разводя руками. — Кто же этот несчастный? А ну подать нам его сейчас же!
Дацюк усмехнулся.
— Судя по всему, это я, — сказал он.
— Вы?!
— Ага. Терпеть не могу, когда со стола хватают без спросу, пусть даже это и всенародно любимые коты.
— Ничего, — сказал Шпагин. — Пусть питается, несчастное животное. Это он, наверное, потому, что ему просто не хватает витаминов.
— Хорошей трёпки ему не хватает, — проворчал Дацюк. — Эти, с позволения сказать, витамины в трансформированном полужидком виде я где только не обнаруживаю. И чего он так невзлюбил мой участок? Может, он мне за что-то мстит?
— Наоборот, — хохотнул Спирин. — Никакой вы ему не враг. Сустав это, конечно же, чувствует и на тайную нежную любовь, которую вы наверняка питаете к нему в своём сердце, отвечает таким вот простодушным незатейливым образом. Ведь подобные знаки внимания он не оказывает вроде бы больше никому.
— Сапогом бы его, — вздохнул Дацюк.
— Ваше счастье, что вас не слышат представители этого общества борцов за права животных, — буркнул Шпагин. — Простым порицанием вы бы не отделались... Суставчик! Ты где? — Шпагин заглянул под стол. — Иди сюда, мой хороший. Кис-кис-кис!
На мгновение усатая морда несчастного животного появилась из-под стола, но тут же исчезла опять.
— Вы его напугали, — объявил Шпагин с упрёком. — Он теперь будет прятаться целый день... Суставчик, ну иди же!
— Может, ему пряников дать, — предложил Ермаков, тоже заглядывая под стол. — Для крепости стула.
— Да сапогом его.
— Или отдать ему все ананасы. Ведь никто же не ест.
— Убирать будете сами.
— И чего он на песок не ходит, ума не приложу. Я ему специально морского привёз, крупного.
— Прошу вас, не налегайте так на бедное животное. У него очень тонкая психика, такая ранимая, совсем как у человека. В сущности, он ведь тоже в чём-то человек.
— Да, человек, только форма другая — когтистая, клыкастая и волосатая...
— Скорее, шерстяная.
— А интересно, какая бы из него получилась шапка?
— Нет, сейчас его трогать нельзя, у него линька.
— Да у него всегда линька. Все фильтры шерстью мне забил.
— Да прекратите же наконец! Он же всё понимает!
— Конечно, понимает, только сказать не может.
— А глаза такие умные-умные.
— Сапогом бы его.
— Суставчик! Суставчик! Кис-кис-кис! Ну иди ко мне, мой хороший!
Суставчик, однако, не появлялся. Продолжал сидеть под столом, сгорая, должно быть, от стыда за совершённый недавно проступок. Все присутствующие стали озабоченно заглядывать под стол.
Эх, космолётчики, подумал Аверинцев с невольной улыбкой. Покорители пространства, космопроходцы. Трепачи!
Он уже собрался было идти, но тут вдруг, сам не зная почему,
