преступную агитацию, они денно и нощно рисковали своей головой, а не только жалкую жизнью…
Как говорится, тюкнули тебя разок по черепу вот ты, и представился почти без мучений…
Ну а умирать мучительно и долго да еще при этом отвечать на вопросы – «ты кто вообще таков и где твоя семья живет»…?
Люди, польстившиеся на деньги - были ни живы, ни мертвы…
И каждый раз все зависело от одного лишь одинокого окрика с чьей-либо стороны…
Ну а, в особенности, этак оно было никак не в тылу, а на германском фронте, где вовсю не щадя при этом живота своего воевали, а не в окопах, как французы отсиживались лучшие сыны России.
37
Однако давно бы пора вернуться к тому, что некогда было и впрямь до чего отчетливо и никак не без весьма долгого же раздумья вовсе-то не вскользь начертано пером на бумаге тем еще, как есть изначально контрреволюционным Алексеем Толстым…
Поскольку именно сказанные им слова и могут вполне этак конкретно же послужить сущим апологетом исключительно здравого противостояния всему тому, что некогда вышло из-под того самого так и шелестящего по бумаге пера общемирового классика Льва Толстого…
Да только вот ведь оно как - в тылу непонятно с кем и вообще за чьи это только интересы воюющей армии любые доводы рассудка были попросту совершенно именно что никак вовсе уж совсем этак более чем явственно неуместны.
Раз каждый слушал, да себе на ус при этом мотал, что коли будет он, сгорая при всем том от стыда и вправду поддерживать тот абсолютно так ныне навек отживший свое - былой порядок, то совсем не иначе, а именно завтра его самого тоже ведь могут отправить воевать в действующую армию.
И совсем не то чтобы все они были подлыми трусами, а просто сам дух антипатриотизма буквально витал тогда в воздухе.
Еще душка Лев Толстой по той армии, в которой он некогда вполне достойно служил поручиком очень ведь даже эффектно плугом полумистического пацифизма вдоль и поперек сколь еще раздольно и совсем нерадушно весьма ведь славно до чего явно разом так и прошелся.
Ну а точно также этот общемировой классик в своих пространных книгах до чего печально постарался всячески отобразить как раз ту донельзя же насущную необходимость той ведь самой фактически повсеместной близости к ЕГО ВЕЛИЧЕСТВУ народу, а еще и сущую неправоту всякой той или иной барской собственности.
А между тем вся сила слов Толстого была именно что чисто вот явно необъятна и даже он сам со всей очевидностью ни сном ни духом вовсе не ведал к чему приведут в той еще царской России до чего только витиеватые и мудреные его разглагольствования об отнюдь, как оказывается, не так чтобы уж совсем исключительно неоспоримых правах барина на движимое и недвижимое его имущество.
Вот они его слова.
«- Нисколько, - Левин слышал, что Облонский улыбался, говоря это, - я просто не считаю его более бесчестным, чем кого бы то ни было из богатых купцов и дворян. И те и эти нажили одинаково трудом и умом.
- Да, но каким трудом? Разве это труд, чтобы добыть концессию и перепродать?
- Разумеется, труд. Труд в том смысле, что если бы не было его или других ему подобных, то и дорог бы не было.
- Но труд не такой, как труд мужика или ученого.
- Положим, но труд в том смысле, что деятельность его дает результат - дорогу. Но ведь ты находишь, что дороги бесполезны.
- Нет, это другой вопрос; я готов признать, что они полезны. Но всякое приобретение, не соответственное положенному труду, нечестно.
- Да кто ж определит соответствие?
- Приобретение нечестным путем, хитростью, - сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным и бесчестным, - так, как приобретение банкирских контор, - продолжал он. - Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах, только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi!
(Король мертв, да здравствует король).
Только что успели уничтожить откупа, как явились железные дороги, банки: тоже нажива без труда.
- Да, это все, может быть, верно и остроумно… Лежать, Крак! - крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую все сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. - Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, - это бесчестно?
- Я не знаю.
- Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…
- Нет, это несправедливо, - сказал Веселовский, - зависти не может быть, а что-то есть нечистое в этом деле.
- Нет, позволь, - продолжал Левин. - Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда.
Это несправедливо, и я чувствую это, но…
- Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? - сказал Васенька Весловский, очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
- Да, ты чувствуешь, но ты не отдаешь ему своего именья, - сказал Степан Аркадьич, как будто нарочно задиравший Левина.
В последнее время между двумя свояками установилось как бы тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они были женаты на сестрах, между ними возникло соперничество в том,
кто лучше устроил свою жизнь, и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок разговоре.
- Я не отдаю потому, что никто этого от меня не требует, и если бы я хотел, то мне нельзя отдать, - отвечал Левин, - и некому.
- Отдай этому мужику; он не откажется.
- Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу купчую?
- Я не знаю; но если ты убежден, что ты не имеешь права…
- Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье.
- Нет, позволь; но если ты считаешь, что это неравенство
несправедливо, то почему же ты не действуешь так.
- Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им.
- Нет, уж извини меня; это парадокс.
- Да, это что-то софистическое объяснение, - подтвердил Весловский
И далее
…продолжая думать о предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.
- Так так-то, мой друг. Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием.
- Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват.
- А что, в самом деле, не пойти ли? - сказал Степан Аркадьич, очевидно устав от напряжения мысли. - Ведь не заснем. Право, пойдем!
Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его.
"Неужели только отрицательно можно быть справедливым?" - спрашивал он себя».
38
И уж, какой все-таки Лев Толстой был донельзя вот подчас и впрямь недалекий (в качестве истинно великого мыслителя) довольно-то мелкотравчатый и ограниченный человек!
И совсем ведь недаром о нем до чего еще прочувственно и без тени почтения до чего явно же уничижительно отзывается Марк Алданов в его последней книге «Самоубийство»:
«…Впрочем, я и к Толстому, которого ты боготворишь, отношусь довольно равнодушно. Читал недавно его письма. До того, как он "просветлел", кое-что было интересно, но с тех пор, как он стал ангелом добродетели, адская скука. А что он несет о науке! Уши вянут!»
Или вот он еще один сколь этак только яркий пример жесткой критики социальных позиций Льва Толстого «Дневники» Михаила Пришвина.
«Так, оказывается, не прав Толстой, и я вижу ошибку его: он справедливость, которая расцвела в личности и происходит не от мира сего, переносит на массу чрева неоплодотворенного, на самую глину, из которой, по легенде, был сотворен человек, на ту материю, в которой нет сознания ни красоты, ни добра как вне мира сего существующих ценностей».
И тут ведь как-никак, а явно чувствуется восприятие некоторого рода мыслей великого прозаика, именно как мышления человека полностью так именно что совсем уж никак не от мира сего.
А все потому, что Лев Толстой был и близко не в состоянии понять, что даже и полностью двужильно впрягшись в плуг, дабы сделать буквально все, чтобы расстояние между помещиком и отсталым крестьянином совсем не увеличивалось, он суровой силой протискивает в средневековую тьму явные элементы чисто будто бы завтрашнего обыденного счастья.
А между тем чему-либо подобному в самое ближайшее время вовсе ведь никак и не может быть предано того еще вовсе же истинно ни малейшего самого конкретного облика.
Да и вообще и близко так оно считай ведь совсем не иначе, а все найденное новоявленной духовной сутью, разве что лишь самые отдельные абстрактные составляющие некоего вовсе уж иного мира человеческих стандартов.
А заодно, кстати, сколь же яростно отрекался Лев Николаевич совсем не от хищнической, а прежде-то всего именно от той сколь еще строго так чисто ведь общественно разумной психологии.
Вот еще один яркий отрывок из «Дневников» Михаила Пришвина.
«Спасения души в земледельческом труде, как проповедует Толстой, я не вижу: нельзя спасать дух посредством обработки капусты, как нельзя сделаться православным, переменив скоромную пищу на соленые огурцы. Но в это переходное время хорошо сделать орудием борьбы труд земледельческий, такой видимый для этих первобытных людей».
39
Однако на сей момент, все это были одни те абсолютно вот никак недостижимые на практике мелодраматические мечтания, вполне могущие в себе содержать, куда большую, чем она ныне сегодня есть высокодуховную, но разве хоть сколько-то донельзя так вполне конкретную, практическую правильность?
А сие весьма явственно под собою подразумевает, что все это обязательно будет иметь всецело вот крайне невзрачную, и чисто утопическую суть.
Ничего не поделаешь…
К величайшему на то сожалению довольно многие абстрактного рода идеи, яростно сосредоточившиеся всею своей ослепительно яркой мыслью именно на том отчаянно доблестном преображении всего человеческого рода в нашем суровом сегодняшнем настоящем, как правило, носят совсем отвлеченный и сколь безнадежно разве что совсем вовсе надуманный же характер.
То есть, в том чисто практическом смысле, они при всей своей чисто внешней величавости явно имеют, пусть и на редкость манящую развитые умы, однако нисколько не более, нежели чем всецело так иллюзорную, туманную и чисто разве что совсем надуманную сущность.
40
Ну что же вполне бы пора нам вновь как есть до чего только
