О российской истории болезни чистых рук

определит соответствие?
- Приобретение нечестным путем, хитростью, - сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным и бесчестным, - так, как приобретение банкирских контор, - продолжал он. — Это зло, приобретение громадных состояний без труда, как это было при откупах, только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi!
(Король мертв, да здравствует король).
Только что успели уничтожить откупа, как явились железные дороги, банки: тоже нажива без труда.
- Да, это все, может быть, верно и остроумно… Лежать, Крак! - крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую все сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. - Но ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То, что я получаю жалованья больше, чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, — это бесчестно?
- Я не знаю.
- Ну, так я тебе скажу: то, что ты получаешь за свой труд в хозяйстве лишних, положим, пять тысяч, а наш хозяин мужик, как бы он ни трудился, не получит больше пятидесяти рублей, точно так же бесчестно, как то, что я получаю больше столоначальника и что Мальтус получает больше дорожного мастера. Напротив, я вижу какое-то враждебное, ни на чем не основанное отношение общества к этим людям, и мне кажется, что тут зависть…
- Нет, это несправедливо, - сказал Веселовский, - зависти не может быть, а что-то есть нечистое в этом деле.
- Нет, позволь, - продолжал Левин. - Ты говоришь, что несправедливо, что я получу пять тысяч, а мужик пятьдесят рублей: это правда.
Это несправедливо, и я чувствую это, но…
- Оно в самом деле. За что мы едим, пьем, охотимся, ничего не делаем, а он вечно, вечно в труде? - сказал Васенька Весловский, очевидно в первый раз в жизни ясно подумав об этом и потому вполне искренно.
- Да, ты чувствуешь, но ты не отдаешь ему своего именья, - сказал Степан Аркадьич, как будто нарочно задиравший Левина.
В последнее время между двумя свояками установилось как бы тайное враждебное отношение: как будто с тех пор, как они были женаты на сестрах, между ними возникло соперничество в том,
кто лучше устроил свою жизнь, и теперь эта враждебность выражалась в начавшем принимать личный оттенок разговоре.
- Я не отдаю потому, что никто этого от меня не требует, и если бы я хотел, то мне нельзя отдать, - отвечал Левин, - и некому.
- Отдай этому мужику; он не откажется.
- Да, но как же я отдам ему? Поеду с ним и совершу купчую?
- Я не знаю; но если ты убежден, что ты не имеешь права…
- Я вовсе не убежден. Я, напротив, чувствую, что не имею права отдать, что у меня есть обязанности и к земле и к семье.
- Нет, позволь; но если ты считаешь, что это неравенство
несправедливо, то почему же ты не действуешь так.
- Я и действую, только отрицательно, в том смысле, что я не буду стараться увеличить ту разницу положения, которая существует между мною и им.
- Нет, уж извини меня; это парадокс.
- Да, это что-то софистическое объяснение, - подтвердил Весловский

И далее.
…продолжая думать о предмете только что бывшего разговора. Ему казалось, что он, насколько умел, ясно высказал свои мысли и чувства, а между тем оба они, люди неглупые и искренние, в один голос сказали, что он утешается софизмами. Это смущало его.
- Так так-то, мой друг. Надо одно из двух: или признавать, что настоящее устройство общества справедливо, и тогда отстаивать свои права; или признаваться, что пользуешься несправедливыми преимуществами, как я и делаю, и пользоваться ими с удовольствием.
- Нет, если бы это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере я не мог бы. Мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват.
- А что, в самом деле, не пойти ли? - сказал Степан Аркадьич, очевидно устав от напряжения мысли. - Ведь не заснем. Право, пойдем!
Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его.
"Неужели только отрицательно можно быть справедливым?" - спрашивал он себя».

38
И уж, до какой — это все-таки степени Лев Толстой был подчас как есть чересчур недалеким (в качестве настоящего великого мыслителя) довольно-то мелкотравчатым и крайне ограниченным человеком!
И совсем уж недаром о нем до чего прочувственно и безо всякой тени почтения сколь уж на редкость уничижительно отзывается Марк Алданов в его последней книге «Самоубийство»:
«…Впрочем, я и к Толстому, которого ты боготворишь, отношусь довольно равнодушно. Читал недавно его письма. До того, как он "просветлел", кое-что было интересно, но с тех пор, как он стал ангелом добродетели, адская скука. А что он несет о науке! Уши вянут!»

Или вот он тот еще один исключительно так яркий пример весьма жесткой критики социальных позиций Льва Толстого «Дневники» Михаила Пришвина.
«Так, оказывается, не прав Толстой, и я вижу ошибку его: он справедливость, которая расцвела в личности и происходит не от мира сего, переносит на массу чрева неоплодотворенного, на самую глину, из которой, по легенде, был сотворен человек, на ту материю, в которой нет сознания ни красоты, ни добра как вне мира сего существующих ценностей».

И тут уж явно чувствуется, что по мнению Михаила Пришвина Лев Толстой превращал земной прах в душу и разом наделял его всеми свойствами людского духа.
Ну а это дело вовсе так абсурдное и никак неправое…
Ну а именно потому и можно будет сколь на деле признать до конца трезвомыслящим вполне определенное восприятие некоторого рода мыслей великого прозаика, именно как мышления человека полностью уж совсем не от мира сего.
Лев Толстой, в некоторых аспектах людского бытия был до чего более чем искренне наивен как только, что нарожденное дитя.
И даже вот будучи довольно же пожилым человеком Лев Толстой был и близко не в состоянии хоть как-либо понять тех самых довольно так простых вещей…
А именно, что даже коли полностью так двужильно впрягшись в плуг, дабы сделать буквально все, чтобы расстояние между помещиком и отсталым крестьянином никак не увеличивалось, он только-то суровой силой всячески протискивает в средневековую тьму самые явные элементы будто бы откровенно же завтрашнего обыденного счастья.
А между тем чему-либо подобному в это наше нынешнее и ближайшее время никак уж пока не может быть предано того самого и близко ни малейшего на редкость конкретного облика.
Да и вообще считай уж никак оно не иначе, а все найденное новоявленной духовной сутью, разве что лишь самые отдельные абстрактные составляющие некоего вовсе-то иного мира человеческих стандартов.
А заодно, кстати, уж до чего весьма вот яростно отрекался Лев Николаевич никак не от хищнической, а прежде-то всего именно от той строго как есть вполне до конца общественно разумной психологии.
Вот еще один яркий отрывок из «Дневников» Михаила Пришвина.
«Спасения души в земледельческом труде, как проповедует Толстой, я не вижу: нельзя спасать дух посредством обработки капусты, как нельзя сделаться православным, переменив скоромную пищу на соленые огурцы. Но в это переходное время хорошо сделать орудием борьбы труд земледельческий, такой видимый для этих первобытных людей».

39
Причем ясно ведь для чего!
Чтобы их весьма вот правильно политически подковав разом так затем еще до конца оседлать.
Ну правда при этом надо признать, что были и совсем другие мысли у более чем достойных уважения людей.
Однако на сей момент, все — это были одни те абсолютно никак недостижимые на практике мелодраматические мечтания.
Причем данные всполохи безнадежно скороспелых надежд вполне еще могут в себе содержать, и впрямь-таки значительно большую, чем она ныне имеется исключительно же высокодуховную, но разве хоть сколько-то самую конкретную практическую правильность?

А сие весьма явственно под собою сколь еще конкретно подразумевает, что все — это обязательно будет иметь крайне невзрачную, и чисто так ведь безнадежно утопическую суть.
Ничего тут вовсе никак не поделаешь…
К величайшему на то сожалению довольно многие абстрактного рода идеи, яростно сосредоточившиеся всею своей ослепительно яркой мыслью именно на том отчаянно доблестном преображении всего человеческого рода в нашем суровом сегодняшнем настоящем, как правило, носят совсем отвлеченный и явно надуманный характер.
То есть, в том самом чисто как есть практическом смысле, они при всей своей чисто внешней величавости имеют, пусть и на редкость манящую развитые умы, однако нисколько не более нежели чем чисто иллюзорную, как и безнадежно туманную и крайне обманчивую сущность.

40
Ну что же пора бы нам сколь еще вновь сходу вернуться к нашему весьма достопочтимому Льву Толстому.
Он был велик и славен всем своим до чего же чудодейственным умением «отобразить обыденную жизнь яркою акварелью своей фантастической памяти».
А все-таки личные взгляды Льва Толстого, как человека ею живущего, неизменно были воззрениями задавленного муштрой, уставшего от войны, артиллеристского офицера, отошедшего на мирный покой после тяжелой и однообразной службы вполне успевшей буквально-то вконец ему совсем опостылеть.
И это именно данный человек затем и становится всевластным властителем дум.
Ну а его слова либерально настроенная интеллигенция до сих самых пор ведь воспринимает, словно глас Бога, снизошедшего до нас сирых и до чего безнадежно навек обреченных негодяйкой судьбой, жить на обрывистом краю той самой драгоценнейшим алмазом столь благословенно издали сияющей старушки Европы.
И вот, чего еще именно можно найти на данный счет в книге Марк Алданова «Самоубийство» и, пусть он пишет лишь об одном самом так конкретном человеке, однако, на деле их тогда было миллионы и миллионы.
«Говорил жене, что начал читать Толстого двенадцати лет отроду: "Покойная мама подарила, когда я болел корью. Двенадцати лет начал и, когда буду умирать, пожалуйста, принеси мне на "одр" то же самое". За этой книгой он часто засыпал; мысли его приятно смешивались. "Как хорошо, что существует в мире хоть что-то абсолютно прекрасное, абсолютно совершенное!"… Но в этот вечер он заснуть не мог».

А если уж вполне на деле взять да сколь прискорбно обо всем том разом действительно призадуматься, то ведь за что это, собственно, Льва Николаевича Толстого от церкви некогда отлучили?
Человеком он был вроде бы религиозным и праведником слыл, с какой это ты стороны на него вообще уж только не глянь, а надо вот отлучили его, да и анафему ему в газетах повсюду объявили.
А может, все-таки явно так было за что?
Та церковь никак не была под тотальным гнетом, насквозь же пропитанного бедовыми догмами наиболее воинственно светского государства во всем этом мире.
Ну а потому кого именно канонизировать (как то до чего внезапно произошло при тех совсем не к спеху прозревших большевиках с Николаем кровавым) а кого от церкви отлучать она тогда уж точно решала полностью до конца именно что самостоятельно.

41
И Лев Толстой, гениальнейший писатель, однако, это именно он человек во многом всеми силами разрушивший российскую государственность.
Причем сделал он — это разве что в самую верную угоду сколь еще призрачным, никогда на деле нисколько и не