тогда было. Пришла со школы домой – никого нет: родители на работе, Сережа в техникуме, Гаер (это наш кот (ныне старый, но еще живой)) – во дворе тети Пашину болонку гоняет; тетя Паша сердится, матерится. Обед на плите: «… подогрей и ешь; Сережа себя в техникуме накормит…», - это мама мне на календарном листе сопроводительную оставила. Помню даже дату на листке: 30-ое апреля, среда. Мамкину рекомендацию я, конечно, намеревалась исполнить (голодная была), но – потом, после, ибо было у меня более важное дело, обязанность одна перед собой же: по-маленькому уж шибко мне хотелось, да так, что «по-маленькому» и не убедительно звучит. Я поэтому, когда в подъезд забегала, и Гаера не оттащила от затравленной им собачонки, ибо спешила, ибо боялась не успеть. То-то тетя Паша кричала мне, когда я мимо пробегала: «Убери! Убери! Убери своего изверга! Прекрати эту бойню!.. убьет же, Катька! Смертоубийство! Не видишь?! Слепая?!» (Я отредактировала ее речь: обесцветила, лишила ее яркости, сочности, а то больно уж искренне звучало, что и цитировать боюсь).
- Некогда мне, теть Пашь! – крикнула я уже из подъезда, на ходу. – Не до него мне – тороплюсь!
Сказала, как отрезала; почто и болонка пострадала (благо, хоть не стала невинно убиенной). Даже на кухне, читая наспех мамину сопроводительную, я слышала, как на улице паниковала тетя Паша. Дочитав записку, я, психуя от немочи, судорожно отыскала роман Булгакова «Мастер и Маргарита» (читала тогда именно эту книгу) и побежала справлять нужду. Уже у заветной двери меня перехватил телефонный звонок. Я выругалась, хотела плюнуть и на звонок не отвечать, но воспитание отговорило и настояло-таки ответить. Звонила Рулька. Я лапидарно сказала ей: «Подожди минутку», не вешая на рычаг, отложила трубку, и заскочила в туалет. Успела!
… Раскрыла книгу на закладке и с двойным наслаждением погрузилась в булгаковский мир. Дело в том, что я еще с детства приучила себя читать в туалете книги; как учили – совмещать приятное с полезным (не буду уточнять, что «приятное», а что «полезное»). С хорошей книгой любое посещение туалета результативно – даже запоры не страшны. Так вот значит, сидела я со спущенными трусиками на унитазе и читала и получала от этого чтения огромное удовольствие. В тот момент, когда кот налил «королеве» в лафитный стакан «чистый спирт» и обиделся оттого, что та по недоразумению приняла спирт за водку, - раздался пронзительный и к тому же нервный звонок. По книге звонка не было – я убедилась. Это был не телефон. На этот раз звонили в дверь. Делать оставалось нечего – идти и открывать. Я сказала то, что не пишется в таких случаях, в сердцах захлопнула книгу, привела себя в порядок и пошла открывать…
- Она? – спросил усатый в милицейской форме. Рядом с милиционером стоял пожилой мужчина в белом халате, в очках с толстыми стеклами и с широченным железным чемоданом в руке. Доктор (а это без всякого сомнения был доктор) ничего не ответил и только покосился своими нереально большими глазами куда-то в сторону, в бок. Я ничего не сказала, ровно, как и ничего не понимала; потому и ждала от визитеров объяснений. Но объяснение последовало не от них. Я проследила за взглядом доктора и в равномерной последовательности увидела ответ на вопрос: из-за пилястра, разделяющего мою квартирную дверь и соседнюю, сначала показался знакомый греческий нос, следом – большие испуганные глаза, и уж затем – все остальное.
- Она… - еле слышно произнесла Рулька. И тут же налетела на меня, и уже обнимала, целовала и в радостях кричала: - Жива!!! Жива!!! Жива-а-а!.. Катька! Ты меня напугала…
- Это ты меня пугаешь. Что все это значит? Объясни.
Иринка, спеша, сокращая и заглатывая слова, сбиваясь и путаясь, но все же объяснилась. Она с трепетом поведала мне, что когда и по истечении десяти минут я не подошла к телефону, то «с ужасом поняла: тебя или ограбили, или убили, или – что хуже всего – изнасиловали…».
- Вот этого ты бы уж точно не пережила! – с жаром прокомментировала я последнее рулькино замечание. – Ох, как завидно бы тебе было! Так завидно! так завидно! – подвела я черту.
- Дура ты! – обиделась она. – Я с тобой серьезно, а… а у тебя все шуточки. Тогда кто же у тебя кричал?..
Милиционер по достоинству оценил мой юмор, Рулькину мнительность, воочию убедился, что я все-таки жива: меня не убили, не ограбили… не изнасиловали, потому и прервал наш диалог.
- Пойдемте, доктор, - улыбаясь, сказал он очкарику. – Вижу, здесь не по нашей с вами части. Ложный вызов. Сами разберутся, конечно же.
Напоследок милиционер выразил нам несколько ценных на его взгляд наставлений и ушел вместе с доктором. Ирина еще долго лопотала после, рассказывая мне о своих треволнениях. Я слушала с внимание и терпеливо. В итоге поняла действительную картину случившегося; собственно, кроме описанного ничего не случилось, если, конечно, не считать кое-какие дополнения, сумбурно внесенные Рулькой, и, за счет моих же нервов, мною расшифрованные. Оказывается, сидя на унитазе со спущенными трусиками, я напрочь забыла, что Рулька на другом конце телефонного провода терпеливо и педантично ждет очередную «минутку»: когда же я все-таки подойду и отвечу? Как известно, я не подходила. Тогда у нее возникли подозрения: а все ли у меня в порядке? После этого вопроса ее воображение распоясалось, чувства обострились. Тогда даже она, даже через открытую кухонную форточку услышала, как кричит тетя Паша. Конечно же, она не знала, что это кричала именно тетя Паша, - она просто расслышала чей-то «обреченный вопль». «Кто-то звал на помощь, - уверяла она меня. – Это был крик, он был далекий: как будто кого-то придавили подушкой». И со знанием дела подводила итог: «Так кричат или когда убивают или когда насилуют… Я подумала, что тебя». Далее все очень просто и логично: Рулька вызвонила в милицию, не забыла про скорую помощь, убедила и тех и других приехать, дала мой адрес, да и сама примчалась тем же маршрутом – спасать, может быть, обреченную подругу…
По рулькиным данным в туалете я находилась «как минимум час». Сейчас же мне предстоит провести в том же заведении гораздо, гораздо дольше. Я смирилась с этим фактом и посмотрела на часы. Почти еще один час позади; как все-таки время быстро летит, когда общаешься с памятью, когда общаешься как будто со своим старым, добрым другом. Часы, как и годы, проходят, а события и память о них остаются… до самой смерти… а то и дольше… а то и смерть над ними не властна.
Однако все это время меня не покидала тревога. Я боялась, как бы охранник, пропустивший меня, не пошел с обходом по кабинетам, комнатам и другим помещениям, и не просто с формальным обходом, а с обозначенной четко целью: найти меня, уличить в неискренности моих намерений и, возможно, пристыдить. О том, что в случае моего запала дело дойдет до закона и делопроизводства, я даже не думала. Во-первых, охранник не тот человек, который способен доставить мне неприятности. Да он скорее поведет меня под венец, чем в соседнее отделение милиции. И в последних, у меня припасена до боли «правдивая» легенда, но она скорее для того юноши, т.е. напарника моего «знакомца». Но об этом пока ни слова.
С тех пор, как ушла г-жа Онуфриева со своей подругой-эротоманкой, снизу никто не поднимался, - во всяком случае, я не слышала. Это показалось мне очень странным… и даже подозрительным. Уж один-то рядовой обход они должны были сделать; что ли хоть кабинеты проверили – все ли закрыты? Хоть бы просто пошныряли – ради формы… или той же разминки. Ан нет, не идут, иначе я бы услышала. Странно…
А может, заведено здесь так? Традиция опять же. Не ходить – и все тут. Не отлучаться. Карты, там, нарды, кроссворды – можно, а вот в обход – не положено. Ну, да бог с ними. Пойду-ка я сама с обходом: посмотрю, прислушаюсь… разомнусь в конце концов, а то тело уж отсидела – ноет все.
Я встала, вышла из кабинки и аккуратно прикрыла дверь, и тогда только поняла, что не чую своих ног, что они онемели. Чтобы вернуть им чувственность и подвижность, я несколько раз присела; в коленях при этом хрустнуло, что и напомнило мне о неправильном питании. Спустя время ноги обожгло болью, стало быть, начали отходить. Когда они совсем отошли, и я уже могла ходить, то подошла к двери, ведущей в коридор, и слегка приотворила ее. Дверь предательски скрипнула. Я невольно поежилась. Прислушалась. Тишина была такая, что я едва не отказалась от своей затеи. При такой тишине следует быть вдвойне осторожней, и, по-возможности, даже тише самой тишины. «Ходи, а не шаркай», - вспомнились мне слова брата; поучал меня так. «Хорошо, Сережа, не буду», - на этот раз я с ним согласилась и резко дернула дверь. Дверь слабо пискнула, но совсем слабо и тихо и совсем чуть-чуть. Но это «тихо» и «чуть-чуть» не помешало мне брезгливо поморщиться и прищуриться. Выждав некоторое время, и не услышав пугающих звуков, я убрала с лица прищур, убрала наибрезгливейшую мину и, помедлив, сначала выглянула в коридор (никого!), и уж затем туда вышла. Дверь прикрывать не стала, оставила как есть. Огляделась вокруг себя и крадучись пошла вперед, мягко ступая в полукедах, купленных накануне в магазине «Прекрасный пол».
Я дошла до лестницы, да и опять прислушалась: черт! – ни единого звука, кроме уличных, посторонних. Что они там – вымерли, что ли? Или Карамзина почитывают? – увлеклись. Так сказать, историю государства россейского осмысливают. Как знать?.. Что ли камнями доминошными постучали… для моего успокоения. Нет же – тихо. В этот момент у меня возникло отчаянное и почти неудержимое желание крикнуть: «Дома-то есть кто, что ли?!», и уже было открыла рот для этого, но как нельзя кстати вмешался внутренний голос.
«Дура, что ли! – крикнула она. – А?.. Совсем рехнулась?! Ишь, что удумала. - И на сколько позволяла ее грозная выразительность, добавила: - Я тебе крикну! ой как крикну!.. Екатерина Анатолььььььььььььевна!»
Стало быть, бдит неустанно… душа пернатая. Ну, и что после этого возразить? Обиделась, конечно, и ответить-то надо было, но вот не нашлась, не решилась: я с правдой, знаете ли, не ругаюсь; зато подумала: «А ведь все-то у нее под контролем!»
На лестничную площадку я все-таки вышла, не побоялась: охрана меня отсюда не увидит. Облокотилась на деревянные, полакированные и добросовестно отполированные перила и… и в этот момент снизу послышался щелчок, скрипнула открывающая дверь, послышались шаги (шага три-четыре) – и голос, молодой голос, не принадлежащий моему знакомцу, сказал:
- Вы посмотрите на него! Спит. Кто ж на посту-то спит? Ян? Не ты ли мне говорил?.. хи-хи-хи…
- Смейся-смейся, ехида. Я еще погляжу, кто последним посмеется, - в зевоте растягивая слова, сказал мой знакомец и еще раз, с громким выдохом зевнул. – Сказал бы я тебе, Ваня, в том же духе, да не хочу уподобляться.
- Да ладно тебе, Ян, не ворчи. Иди лучше в комнату, досыпай; на диване хоть по-людски поспишь. А я посижу, до часу… в час разбужу – сменишь. Как?
- Уговорил, - согласился Ян. Привстал он, кряхтя и шаркая стулом; прошел беззвучно, но на прощание громко хлопнул дверью, отчего я вздрогнула и даже чуть не вскрикнула; про себя выругалась…
Надо бы возвращаться назад, тихой сапой семенить в свою берлогу. Риск обнаружить себя был велик, чем и ужасен; но все ж таки не
