гневе. – И впрямь озабоченная; и уж точно не слегка». Тем временем эта прелюбодеятельница продолжила:
- Честно тебе скажу, Женька, если бы у меня был хоть самый малюсенький шансик приручить твоего дикаря, уж поверь мне, - я бы им воспользовалась, и уж никак бы не отдала его тебе. Но поскольку у меня нет даже этого шанса (а это - без всякого сомнения), то Артем по праву принадлежит тебе. Женя, да это подарок судьбы, понимаешь, и если ты его не примешь, то ты, Женя, полная неизлечимая дура, более того, ты мне больше не подруга…
- Что?! Ах, вот как ты… Даже так? – неожиданно для всех вспылила Онуфриева, все это время будучи спокойной.
- Да, Женька, да; представляешь себе, даже так. Ты знаешь, Женька, какая я сука, и как всякая сука, за свое счастье я дерусь, но покуда с Артемом мне счастья не светит, то не такая уж я и пропащая сука, чтоб это самое счастье не досталось моей подруге. По крайней мере хоть расскажешь в самых мельчайших деталях, какой он в постели.
Завершив это, тезка громко, без стеснения засмеялась.
- Вот дура! – крикнула Онуфриева. Она обиделась, но на этот раз не всерьез, а понарошку.
- Шучу я, шучу, ха-ха-ха!
Когда моя тезка наконец-то просмеялась и стала более-менее серьезной, она сказала:
- Ну, так что, решено? Согласна?
- Кать, ты знаешь… - начала было Женька; но собеседница ее перебила, причем сделала это самым беспардонным образом.
- Знаю, - сказала она. – Отчетливо знаю: сейчас муж приедет, и все такое. Так вот, Женечка, забудь своего Петьку, забудь этого борова бессердечного; хотя бы на сегодня. В конце-то концов, супружница, блин, богобоязненная, неужто ты не имеешь права на счастье и на чистую демократическую любовь? А?.. Эх, Женька, вот смотрю я на тебя, и у меня сердце кровью обливается: красивая, умная, роскошная ты баба, а вот цены себе не знаешь, сцены тут разные строишь. Смотри. Не ровен час, продешевишь. Видела бы ты, какой ферзь на тебя глаз положил, - ноги бы взмокли, честное слово!.. Ладно, не красней. Слушай лучше; короче: твой сегодня не приедет…
- Как? Как не приедет?!
- А вот так! Не приедет – и все. Я ему позвонила, сказала, что сама тебя сегодня заберу; сказала, что в салон поедем, а потом - ко мне, с ночевкой. Наврала, конечно. А с другой стороны, кто сейчас не врет? Что делать-то оставалось? Не оставлять же твоего Петрушу один на один с фактом развода?.. - Ты совсем, что ль, рехнулась?! – вконец отчаялась «Женька». Голос ее вибрировал на высоких нотках.
- Вот и я о том же, - как ни в чем не бывало, продолжала тезка. – Ничего страшного – походишь пока в любовницах.
- Что-о-о?!
- А что? Да не стыдись ты – рано еще. Лучше прибереги свой стыд для осознания супружеской неверности, для адюльтера, так сказать.
- Ну, все! С меня достаточно! – едва не плача, произнесла Онуфриева. – Я никуда не еду.
- Так! Опять за свое. Дура ты; ведь он любит тебя! Понимаешь?!
- Он меня совсем не знает…
- Узнает.
- Да ведь я его даже не видела…
- Увидишь.
Это были последние их слова, которые я расслышала; зато услышала писк каучуковой подошвы, вслед ей услышала цокот полиуретановых набоек и – что хлопнула коридорная дверь. Думается мне, что моя тезка взяла Онуфриеву за руку, вывела ее из уборной, и потащила на свидание.
Меня никто не обнаружила (пока!); ни Евгения Георгиевна, ни моя тезка Катька не промолвились даже словом о женщине, которая вроде как подруга Евгении Георгиевны, которая вроде как пришла и куда-то вдруг провалилась, но из здания точно не выходила, - то есть обо мне. Стало быть, охранник все-таки сдержал слово и о моем приходе никому ничего не сказал. Госпожу же Онуфриеву и ее подругу заботило отнюдь не я, а скорее собственные персоны. Удивительно, но интересы наши кое в чем все же совпадали: меня мало радовало то, что я останусь незамеченной; меня, собственно, больше интересовал только что подслушанный разговор, а именно, его первопричина и главный виновник – Артем. Уже в начале закулисной беседы у меня не было трудности в правильной идентификации этого таинственного субъекта. Более того, у меня не осталось сомнений, что это именно тот Артем, о котором я подумала и которого я уже имела несчастье видеть: Артем, о котором вели речь г-жа Онуфриева и ее подруга, был никто иной, как человек, назвавший себя «А. Злобный». Многое говорило в подтверждение правоты моего умозаключения. Начну по порядку. Постыдно даже предположить, что кафе, о котором шла речь, может быть каким-то другим кафе, а не кафе Сирени с одноименным названием. Чье же еще! Это – раз. Далее. Давеча Сирень мне пояснил, что литера «А» с точкой перед словом «Злобный» (не знаю уж – фамилия это или так, кличка) означает ничто иное, как имя Артем. В этом случае налицо идентичность имен. Это – два… «Красивый». Журналист, конечно, не в моем вкусе, но в целом… да – хорош. Пусть будет три. «Богатый». Тезка упоминала про машину: наверняка имела в виду «ягуар» А. Злобного. Безусловно, это – четыре. И, наконец, приведенная цитата из латыни, слетевшая с уст этого загадочного «ферзя», и которую г-жа Онуфриева (надо отдать ей должное) в точности процитировала. Известно, что Злобный и при мне так же во всю полоскался латынью. И это – пять. Ну, и что это, по-вашему, разве совпадение? Думаю, что нет. Впрочем, даже не думаю, а уверена, что нет. Может быть, случай? Похоже, что да, и в этот раз именно он, именно случай.
И именно этот игривый и шальной случай до озноба испугал меня. Как под типографским прессом у меня сдавило легкие. Я вздрогнула. Если кому-то доводилось в безмолвном лесу, зимой, при неожиданный обстоятельствах встретить волка, мало того, если кому-то не посчастливилось встретиться с ним взглядом и видеть его холодные, расчетливые и совершенно негуманные желтые глаза, - тот меня поймет, и не будет изумляться, и скажет: «О, да, я испытал то же самое!». Однажды у меня случилась такая встреча. Около пяти минут я видела волчьи глаза. Между нами было всего метров пять, не больше. Я – одна, и он – один. Мы стояли молча и смотрели друг на друга. Эти пять минут для меня стали целой вечностью: время как бы остановилось, и восстановило свой ход только после того, когда зверь потерял ко мне интерес; он безразлично отвернулся и ушел прочь. Вот он, случай! – который пугает, который приводит в ужас, от которого, только после того, как все кончится, кровь в венах начинает стыть. Я не могу назвать причину, из-за которой невзлюбила журналиста А.Злобного, - просто невзлюбила, но вот то обстоятельство, что этот заблудящий тип волею судеб уже в который раз, как заяц, перескакивает мне дорогу (хотя и косвенно), заставило меня призадуматься. От журналиста веяло холодом, корыстью и, пожалуй, даже смертью. Почти то же можно было прочесть в глазах того волка: в них был холод, в них была смерть, только вот корысти в них не было, как не было и предательства. Добрых, благородных, заслуживающих уважение начал в этом «ферзе» я не увидела. Я тогда еще недоумевала: что может быть общего у по-детски доброго Сирени и насквозь злобного Злобного? Они такие разные. Какие, к черту, они друзья! У них же нет ровным счетом ничего общего! И уж тем более я не понимаю, о какой любви этого «эксклюзива» может идти речь. Если уж А.Злобный кого-нибудь и способен полюбить, то только А.Злобного – себя любимого. И при чем здесь Онуфриева Е.Г.? Смех разбирает при одной только мысли, что в нее кто-то может влюбиться. Право, смешно: она же стерва!.. Впрочем, Злобный, наверное, не настолько осведомлен по ее персоне, чтобы знать, какая она стерва. А с другой стороны: два сапога – пара. И тезку свою, Катьку, как я хорошо-то понимаю теперь. То-то она недоумевала: что он («ферзь») в ней (в «Женьке») нашел? Конечно, Катька сказала ей намного деликатнее, сказала: «… чем ты лучше меня?». Но смысл-то примерно одинаков, и она, говоря последнее, однозначно думала и имела в виду первый вариант, то есть мою редакцию. Да, А.Злобный, темный ты человек. Как в народе-то сказывают? Чужая душа – потемки. Верно-то как. Это, ферзь, про тебя. А еще вернее будет, что не любовь у тебя в сердце, а нелюбовь в голове; какие-то дурные намерения, или что-то другое, что-то пострашнее. Только вот, что это «что-то»? Что ты там задумал в своей, надо признать, умной голове? Что, черт тебя побери? И покуда любовь тебе чужда (а это так – убеждена), что же тогда понадобилось тебе от доверчивой, наивной г-жи Онуфриевой, от замужней женщины, от дуры – не тебе чета?.. Чего ты задумал, злобный «ферзь»?.. И какое, черт тебя подери, касательство к твоим планам имею я?!
Так, сидя на расколотом биде, протекал односложный перекрестный допрос в моей шумной голове. Потому этот допрос и стал безрезультативным, что изначально носил односложный и односторонний характер: я спрашивала, с пристрастием спрашивала, но журналист все время молчал, не сказал ни слова, не дал ни одного дельного ответа; сама же я ответов не знала. В конец отчаявшись по поводу моей несостоятельности как аналитика и дознавателя, я прекратила дальнейшие попытки что-либо понять. Обреченно вздохнула, в сердцах сплюнула; успокоилась. И почти тут же вспомнила, зачем я сюда пришла и почему, собственно, я здесь, в уборной. К тому же проснулся мой внутренний голос, доселе почивавший.
«Да, Екатерина, отвлеклась».
И деловито так: «Действительно пора: время-то тикает».
Я помассировал пальцами затекшую шею, и вполголоса осведомилась:
- Сколько, кстати, там на твоих… на биологических… натикало?
«Да уж семь скоро, - сказал голос. – Пора?.. Иль нет?
Я посмотрела на свои. Думала, померещилось или часы встали: минутная стрелка так же, как и в прошлый раз, показывала пятьдесят пять минут, и только поглядев на часовую, поняла, что все в порядке, что часы идут и прошел ровно час. Ну, надо же! Как время летит… - и в который раз удивилась временной осведомленности внутреннего голоса. Но удивление свое не выказала: пусть помнит, кто из нас главный, так сказать, у руля.
- Рано еще, - все так же тихо сказала я. – Стемнеет – пойдем… - и для остроты добавила, - подельница, блин.
К своему опять-таки удивлению мнимая подельница ничего мне не возразила; на этот раз промолчала, чем меня только обязала и порадовала. Я встала, скрестила пальцы обеих рук, потянулась вверх, поизгибалась в стороны, вправо, влево, назад, вперед, сделала несколько приседаний, выпрямилась и постояла так с минуту, - как-никак час просидела без движения, - и опять села на прежнее место. Вернулась к своим размышлениям.
Помнится, вчера в девять вечера было уже темно. Сейчас семь, стало быть, мне предстоит снести еще около двух часов унылых ожиданий, и если в этот промежуток времени не произойдет ничего из ряда вон, то время начинать активную экспроприацию, а если по-русски сказать – пора и грабить. Впрочем, не верно: я сюда не грабить пришла… и не отнимать… и не разбой чинить. Я, если хотите, сюда пришла предотвратить ничто иное, а экономическое преступление, а именно – незаконный отмыв денег. Но это – что уж так себе врать – для себя, для души, опять же. Ну, отвлеклась. Короче, предстоит мне целых два часа изнурительных ожиданий; и где?..
Кстати, о сортирах. Вернее, об ожиданиях в них. Впрочем, и ожидания здесь ни при чем; скорее, о присутствии. Самое длительное такое присутствие у меня было в девичестве. Очень подробно помню. Пятнадцать лет мне
