Вспомните: Иисус, Ганан и Варавва…
Пугливый Мистификатор еще раз перекрестился (на этот раз не для проформы, а истово и отрешенно наложил на себя тройной крест, и истовее и отрешеннее у него вышло более и весомее чем прежде). Он вложил в это дело всю душу и весь свой ужас, не подозревая о том, что еще недавно был его воплощением. Его испуганные голубые зрачки как часовые маятники заскакали туда-сюда и богобоязненный «ключник» рачительно забормотал молитву:
«………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………»
Со стороны это выглядело богохульно и комично одновременно. Перепуганный мистификатор молитву тараторил правильно: душевно, правдиво, не думая при этом о себе, не думая о Боге, думая как есть о грехе. Но вот слезть со стола при этом не соизволил. Вернее – забыл, наверное. С чего и следует, что в молитву он ушел с головой и о таких мелочах не счел нужным думать. Не замечал он, думается мне, и того, что на протяжении всей молитвы крестился торопливо (это не возбраняется), крестился левой рукой (о, и не это главное: чем же ему крестится, если правой нет), но главное как раз в том, что крестился он по старообрядски двумя пальцами, между которыми дымился и пыхтел отнюдь не благоухающий окурок.
Оценив эту сцену, я невольно улыбнулась. Степаныч тут же просек причину моей улыбки, уразумел, что опростоволосился, за что почему-то на меня обиделся, спешно спрыгнул со стола и уже после этого безжалостно раздавил свое благовоние в Семиной пепельнице. Потом о чем-то подумал, и высыпал содержимое пепельницы в левый широкий карман своей брючины. Тут он сухо кашлянул и сказал:
- Валечка, ваши слова богохульны, дерзки…
- Оставьте, прошу вас.
- Нет уж, я скажу. Я живу на этой Земле не первый десяток, знатоком людей не являюсь, но кое-что все же смыслю в них. И вы для меня не загадка. Да-да, Валечка, не загадка, и лишне тут кивать вам, лишне. Слушайте. Так, как вы, может говорить только человек ранее верующий, без сомнений и выгод верующий в Бога, а потом, из-за каких-то неизвестных мне причин, утративший эту веру. Да и не вы, Валечка, это говорите, совсем не вы. Скорее сатана излагает вашими устами. Впрочем, не в Боге тут дело… да и не в сатане вовсе. В вере, Валечка, в вере, которой у вас нет. Нельзя так. Как же вы сейф сломать надыбываетесь? Ведь не верите же, что сломаете?..
- Помогите мне, - прогнусавила я.
Степаныч молчал. Я тоже. Он был прав; прав во всем: у меня ни только не было краюхи уверенности, что я открою сейф, но и крошек этой уверенности у меня уже не было, - я не верила. Он это чувствовал, он это понял, он это знал. Он знал так же, как открыть этот сейф; и я это знала, потому и попросила его о помощи: «помоги мне, Степаныч, помоги, помоги мне, миленький, прошу тебя, молю – помоги», - мысленно взывала я к нему, пока он молчал, о чем-то мучительно размышлял, покусывая при этом нижнюю, желтую от табака губу.
А вера тем временем ко мне уже вернулась. Она, как птичка-растяпа, нечаянно залетела в открытую форточку и в замешательстве, ополоумевшая от безысходности, стала летать взад-вперед, вырезая восьмерики, с грохотом натыкаясь на стекла; она очухивалась, делала краеугольные дриблинги и финтила так до тех пор, пока я не изловчилась и не схватила ее за шершавый пернатый хвост и, боясь выпустить, прижала к груди, и только затем очень аккуратно засунула ее за пазуху, поближе к сердцу – спрятала. Видит бог, потерять веру я боялась, поэтому Степаныча не отвлекала, более не перебивала и терпеливо ждала, пока он посоветуется с богами.
Совещание длилось не долго – минуту, две ли, но вот этого времени мне вполне хватило, чтобы опомниться от увиденного и услышанного и более-менее понять в какую все ж таки ботву я угодила: в иррациональную крапивную или в ромашко-васильковую. Выяснилось, что и та и другая, в общем, подходят к моему теперешнему случаю. Одна кусается, обжигает, другая приятно пахнет, на ней можно загадать желание, погадать «быть или не быть», и в случае, если не на шутку повезет, то сие желание сбудется и окажется, что все-таки «быть». А может быть, это и есть тот самый Шанс? Степаныч-то? Авось сбудется? И не буду я сейчас задаваться вопросом: что у меня – паранойя или шизофрения? Ни то, ни другое меня уже не пугает. Я бы даже рада была, приболеть чем-нибудь вроде этого и напрочь лишиться рассудка, право слово – рада: все лучше, чем терпеть мои теперешние невыносимые душевные муки, все было бы легче, ох, как легче. Эх, была – не была!..
Тем временем я услышала степанычевский вступительный кашель. Посоветовался.
Он начал тихо, с препинаниями и ударениями на ключевых словах, скупясь на слова и, уж тем паче, не зубоскаля. Но это его малословие было предельно ясно и очень даже емко: на полном серьезе, без его окаймленной золотом улыбки, без шуток как прежде, без острот.
- Грустно, Катя (можно, я вас так буду называть?.. мне так удобнее). Катя…
Прервусь. К подобному разоблачению моей лживой сущности на этот раз я отнеслась спокойно. Во-первых, морально уже была подкована, ибо чудеса подобного рода для меня уже не были в диковинку: больно уж часто (особенно последнее время) я на них натыкаюсь, а бывает, что даже спотыкаюсь, как, например, сейчас. Во-вторых, дело тут вовсе не в чудесах, нет, не в них, дело тут, правду сказать, ни в ком ином, как в Степаныче – мастодонте-мистификаторе, иллюзионисте, колдуне, обманщике и бог весть кем он там еще является. А может быть, всеми сразу?.. А может быть, я даже не знаю, кем?.. и не могу, собственно, знать? Тогда пускай чудит. Пусть пошалит. И будьте уверены, мои любимые дамы и господа, что ко всем его шалостям я буду готова. Ох, как утвердительно-то, как уверенно сказала! Все ж еще как молода, как глупа моя бесшабашная голова! «Будьте уверены»! Резко. Ну, зачеркивать не буду. Но приписать – припишу: словом, постараюсь.
Так вот:
- Катя, - чеканя каждое словцо, выговаривал он, – я знаю многое, о вас мне известно многое, поэтому не удивляйтесь, потому же прошу вас ни о чем меня не расспрашивать. Большей пользой для вас будет слушать, поверьте. Я знаю то, что не знаете вы; в этом лишь мое преимущество, и только; поэтому внимательней. Согласитесь, Катя, открыть за вас сейф я не могу, - это не нужно ни мне и, уж тем более, ни вам; вы сами не примите этого от меня – не правда ли? Кроме того, я не имею на то права. Но намекнуть – вправе, и обязан, и постараюсь. И сделаю это только потому, что до сей поры вы были близки, я даже скажу, горячи к тому, чтобы самолично открыть его…
Он как-то внезапно замолчал, вдруг оглянулся на дверь и, уже более тихо и как бы торопясь, продолжил.
- … Если бы вы заблудились в своих выводах, в поисках, и забрели в дремучий, непроходимый лес, откуда невозможно выйти на ту единственную, верную тропинку, о которой вы только слышали, знали, что она есть, но никогда не видели, то… то я бы даже не подумал здесь появиться. Это так. Но поскольку вы были на верном пути и только лишь зашли в тупик, а точнее, я склоняюсь думать, вы всего лишь устали и присели отдохнуть. Поэтому я здесь.
Мне показалось, что его уши будто слегка шевелятся. Да и говорить он стал тише.
- Не у всех есть внутренний голос. Вам повезло – у вас он есть. И не важно, какие у него качества. Важно, что он есть. Так слушайтесь его…
Он на нет понизил голос; едва слышно прошелестел:
- Сядьте под стол… к сейфу…
Я повиновалась.
- Я тоже обожаю стихи, - дышал он. – Мне тоже нравится Высоцкий. Как же, как же:
Поэты ходят пятками по лезвию ножа
И режут в кровь свои босые души.
И стало тихо.
То были последние слова Степаныча. Впрочем, то были слова Высоцкого, но вот продекларировал их, собственно, Степаныч; сказал – и словно растворился, исчез, сгинул. На этот раз на…
Внезапная тишина меня испугала, но испугала не на столько, чтобы мне позорно забиться при этом в угол и не решиться воочию оценить масштаб этого испуга. Что я и сделала. Отважилась. Медленно, но храбро стала выпячивать голову и остановилась только тогда, когда мой взгляд оказался на три миллиметра поверх плоскости гендиректорского стола. Я, как перископ советской подводной лодки, шляющейся у побережья вражеской Аляски, бегло пошарила взглядом по сторонам. От Степаныча, как я уже обмолвилась, и след простыл. Чудак-человек, ловкач, мать его – женщина. А женщина ли?
- Что, душа, ска…
- Пи-и-и-у-у-у, - ответила совсем не душа, а внезапно, резко, наутек, врассыпную сиганула тишина, в щели, кто куда, как тараканы, ночью, на кухне: включи только свет – и айда, догоняй! То была та самая, уже знакомая мною пискля и истеричка – дверь, ведущая в общий коридор.
Но что же я так ругаюсь-то? Ведь предупредила же. Дверь-то и предупредила. Нервы; а душа-то права, ой, права. Ай да душа!
Шагов я не слышала, а только кто-то ключом продырявил замок первой двери – кхык, чуточку повозился с замком следующей двери – и его продырявили. За этой, последней дверью этот кто-то нервно и затаенно сопел. Затих, видимо прислушался, и тут я всем телом ощутила, как дверная ручка побежала вокруг своей оси; дверь раскрылась, замерла. В проеме вырос темный, костлявый силуэт.
Силуэт поводил носом, громко втянул воздух и презрительно выдохнул:
- Анашисты хреновы! Макулатурные курьеры! Тьфу! До сих пор воняет! Гады! Проблюваться можно.
Иван сухо сплюнул, пошарил в кармане штанов отвратительного мышиного цвета, достал то, что искал, звонко звякнул этим и затем чиркнул – фитиль зипповской зажигалки ярко вспыхнул и ослепил меня. Этот крохотный, но дерзкий огонек обжог мой взор, что оказало на меня благоприятное, отрезвляющее воздействие: я тут же нырнула под стол, зажалась в угол, скрючилась, затаилась.
- Так-так! – Иван зашуршал какой-то бумажкой. – Так-так! – И еще раз – возбужденно, нетерпеливо: - Ну, положим, от пары пачек у него не убудет… подлинно: не убудет, хи-хи-хи! – (скромно так, и подленько).
Он уже не хихикал, но, очевидно, покамест улыбался, и, очевидно, что все так же подленько.
Он нараспев произнес:
- Пять, два-а-а, ать…
Его шаги впитывал и поглощал щедрый ворс узбекского кюляма, но все же я их слышала, как слышала в тот же миг биение собственного сердца, как слышали их моя закипающая кровь и мой страх. «Боже мой! Боже мой! Что он делает?! Куда идет?! Боже мой, зачем?! Что мне делать?! Боже…» - уже кипела, уже бурлила моя кровь, которая, я была почти уверена, вот-вот свернется.
- … два-а-а, шесть, а-ть… - продолжал он отсчитывать, но не договорил: на «ать» он захлебнулся, уже падая в грохоте, по инерции выцедив это слово уже на полу, которое по интонации и по смыслу больше походило на неожиданное и неподвластное восклицание, что, впрочем, он тут же и произнес: - Ай! Черт!
А, собственно, произошло то, что могло произойти, могло случиться со мной, не будь я чуточку повнимательней, попроворней, пошустрей и, пожалуй, порасторопней. Не будь я такой, то непременно пошла бы по той же стезе, что и Ванюша, и так же как он теперь, налетела бы на этот злополучный огромный глобус, снесла бы его и так же как Ванюша растянулась бы на мягкий, пушистый кюлям. Со мной этого не случилось, и слава богу. Но вот Ванюше не повезло ужасно.
Он растянулся плашмя. Его
