другой раз.
- В какой же? Следующего раза может не быть.
- Будет, вот увидите. Я вас умоляю, оставим, до лучших времен.
- И вы действительно думаете, что эти времена настанут?
- Екатерина Анатольевна, слишком много спрашиваете; утомляет. Хотя я отвечу: настанут, я это знаю, да, и это тоже, представьте себе, я знаю. Но, позвольте, настал и мой черед спрашивать. Мне тут намекнули, что меня будто бы спасла девушка. Молодая, симпатичная, даже красивая; замечательные короткие пепельного цвета волосы. Уж не вы ли? Екатерина Анатольевна? Но молчите, я сам угадаю. Я спрыгнул, когда вы отвернулись и пошли. Далее вы стали звать на помощь, но никто – ни этот сопляк, ни два тех старикана – не откликнулись на ваши призывы к спасению; вот тут вы сами сиганули с моста. Вы доплыли. Вы взяли меня за шиворот, и на всех парусах – к берегу. Но не долго вы, однако, со мной возились: к вам подоспела помощь, и вы меня сбагрили. Тот же ваш помощник попытался даже меня откачать, хотя вы уже в этом не принимали участия (эх, как бы мне хотелось, чтобы вы мне тогда делали искусственное дыхание!). Дальше…
- Дальше не надо, - прервал я. – А теперь постарайтесь объяснить, откуда вам известны все эти подробности, все то, что вам не стоило бы знать, все то, что вы не могли знать, потому как вы находились почти на том свете, почти у самых ворот в преисподнюю?
- О, как вы горячо, пылко это говорите! Знали бы вы, знали бы вы, как вы горячо, как вы близко к истине!
- О чем это вы?
- Об истине, - о чем же еще?! И о вас, конечно.
Я молчала, во все глаза смотрела на Дмитрия Ивановича и ждала от него пояснений. Но он довольно легко и увертливо сменил тему:
- Итак, отвечаю на ваш вопрос, коли уж вы действительно находитесь в затруднении его разрешить. И будьте уверены, здесь нет ничего сложного. Те два старичка и тот юноша шли по мосту, по той же стороне, где и мы с вами, стоявши, разговаривали. Разве вы их не заметили? Нет? Ну, вот видите, это-то и объясняет ваше недоумение: откуда ж таки я смог про них узнать? Немного внимания, Екатерина Анатольевна; что ж вы такая рассеянная? Видел, - вот и знаю.
- Это ничего не объясняет, ничего, - обозлилась я. – Откуда вам знать, что я вообще стала звать на помощь? Что никто не захотел помогать? Что я, в итоге, сама решилась и именно спрыгнула, спрыгнула? И взяла вас за шиворот, и к берегу, и о подоспевшем спасателе, и, наконец, все остальное, - все, что вы еще не сказали, но собирались?.. Да, действительно, было именно так, как вы сказали, и даже в той же последовательности, но как, каким образом, откуда?
Дмитрий Иванович досадливо вскинул руки.
- Ах, Екатерина Анатольевна, сколько сомнений на пустом месте! А ведь действительно: женщине не надо напиваться допьяна, чтобы быть пьяной, - женщину достаточно разозлить или ей самой как следует разозлиться. Не можете вы сгоряча трезво рассуждать, честное слово… одну минуточку, я все же докончу. Все гораздо проще, нежели вы себе возомнили. Сейчас сами в этом убедитесь. Вот послушайте. Нет, пожалуй, скажите мне: были бы вы сейчас здесь, разговаривал бы со мной, да и вообще, знали б вы обо мне, о моей вчерашней выходке, если бы ушли бесповоротно, не оглянувшись?
Я, надменно взирая, промолчала.
- Стало быть, нет, - по песьему скалясь, говоривший сам же и ответил. – Вы бы не могли знать всего произошедшего, не принимая в этом активного и непосредственного, гм, участия. Вот из этого-то и истекает то, что вы вчера как раз не ушли, а остались. Согласитесь – неоспоримо.
Я издала нечто среднее между «фью!» и «фить!».
- А я все же… все же выскажусь. В чем вы там еще усомнились? Ага, про помощь; теперь про помощь. Отсюда второй вопрос: чтобы стал делать человек, любой человек – будь то мужчина, будь то женщина, - если он вдруг доподлинно наблюдает, как с моста спрыгнул (или упал, или выпал - не важно) некто вроде меня. Да и не обязательно видеть, как кто-то спрыгнул, достаточно видеть, как кто-то тонет. В общем, чтобы очевидец стал делать в этой ситуации? Стал бы звать на помощь или ринулся сам спасать?
- Очень любопытно, как в этой ситуации поступили бы вы? – врезала я.
- О! Это другой вопрос, совершенно другой! – воскликнул Дмитрий Иванович. – Не обо мне речь. Я – совершенно другое дело; да и к тому же, я же утопленник.
- Ну, допустим, не утопленник, а бывший потенциальный оный. И все же я требую от вас ответа – прямого, а не косвенного. Я хочу слышать ваше мнение, раз уж мы коснулись этого.
- Сдалось вам мое мнение! Что с него толку? Сколько народу кругом! Останови человека-двух, спроси у них, у всех и у каждого: «от чего болит голова?» - в лучшем случае они у виска взвинтят, - вот вам и мнение. На то он и народ, что одинаково мыслит. Я к чему клоню, я к тому клоню, что русского человека (коим и вы, Екатерина Анатольевна, увы, являетесь), русского человека хлебом не корми – дай только ближнему помочь, вот хотя бы тому же утопающему. Бывают, правда, исключения, но это мизер, мизер. Поймите, у народов вообще, а у русского в частности – устойчивое единение мысли. Народная мысль – это своего рода фундамент, нет, даже не фундамент, не правильно выразился, не точно, а цемент – вот то верное слово. И эта мысль, как цепкий, первоклассный цемент, по кирпичику скрепляет каждого человечка, каждую единичку этого народа, скрепляет в огромную, монолитную, величественную стену – ну, вроде «Китайской» - или там крепость, или замок какой, или кремль. Вспомните, вспомните египетские пирамиды! Пирамиду Хеопса, например. Вот это была мысль! Вот уж где она проявилась как аксиома! - Дмитрий Иванович перевел дух и утер вспотевший лоб. - Вот я про что. А вы все в сторону, все в сторону меня норовите увести.
- Боже мой, Дмитрий Иванович, как же вы многословно увиливаете от ответа! – рассмеялась я, когда он вдруг внезапно смутился и остановился.
- Опять вы за свое! Все-то подоплеку какую ищите! Вы, прямо, как Фома-неверующий. У вас, часом, не Фомина фамилия? Нет? А жаль – вы бы ее оправдали. До сих хотите моего ответа? Так и быть, уважу вашу вопросительную сущность. Вам, наверное, то невдомек будет, что я сейчас скажу. Очевидно, это станет для вас ново и, безусловно (я скажу мягко), вас это удивит. Я – тот самый мизер, то самое исключение; я не брошусь спасать, не ударюсь в паникерство, не буду звать, кричать, умолять, чтобы спасли, ничего этого не будет. Честное слово, я буду пассивен и равнодушен. Равнодушен, но искренне заинтересован, заинтересован безмерно (ибо это удача!), возбужден и увлечен таким событием. Для меня, как для писателя, это стало бы действительно огромной удачей, подарком судьбы если хотите, эпизодом, который совсем редко удается застать врасплох, наблюдать воочию, любоваться им как зрелищем, вот так вот, как вы мною вчера, в действительном времени, в неожиданном месте, в реальной, в самой что ни на есть реальной действительности. И этот эпизодик уж я не упущу, и не отдам ни за какие коврижки, будьте уверенны! Вот этим-то я и не причисляю себя к основной народомассе, в этом плане я в сторонке, особняком, ибо я – по-настоящему творческая личность, и еще кое-кто, что, скажем, вам еще рано знать.
Дмитрий Иванович, преисполненный торжественности и превосходства во всем и над всеми (в том числе и над двумя кровожадными комарами, сосущими его собственную кровушку с его – и все о том говорило – великодушного позволения), свернул речь и вожделенно поглотил меня взглядом.
- Как это ужасно, - выговорила я. – О, это мерзко. Всё, каждое ваше слово! Как прав был ум, сказавший, что равнодушие хуже любого преступления, мерзче насилия, гаже самого жесточайшего убийства, ибо «с молчаливого согласия равнодушных» и свершаются все перечисленные злодеяния. Вы отвратительно… омерзительно равнодушны. А с каким черствосердечием вы это говорите. Как легко это у вас выходит: обыденно, непринужденно, без маломальского зазрения совести, - вот, вот, что ужасно! вот, что пугает!
- О, что вы знаете о равнодушии! – неистово взволновался Дмитрий Иванович. – Загляните в глубь! Что вам известно о его истинном значении! Эх, Екатерина Анатольевна, да вдумайтесь же в само это слово: здесь не надо плутать; человек ровный духом, успокоенный, разумный, созерцающий лоно природы, умиротворенность бытия, с пониманием относящийся к жизни и к смерти, осознающий бренность бытия как объективную данность, - вот что говорит это слово, вот что значит равнодушие. Поймите же меня, во взгляде на свершающуюся смерть нет ничего страшного. Что вас так пугает? Вот что я не могу понять, как не хотите и вы понять меня. Я-то – не могу, а вы – не хотите… Увы, а, может, и к счастью, сам же быв в подобной шкуре, я приобрел однозначный вывод: утопающему на самом деле совсем не страшно захлебнуться, покуда близость неизбежной смерти не пугает, она не такая ужасная, какой мы ее лелеем, напротив, смерть вдруг начинает радовать; ее, пожалуй, можно любить. Вы, Екатерина Анатольевна, себе даже не представляете, какое это удовольствие, какое облегчение, какая легкость – парящая и манящая, влекущая и зовущая. Очень великолепное чувство, буря восприятий, море удовольствий – верьте! Очень впечатляет, очень. Не жалейте утопающего, не делайте этого ни в коем случае, не надо. Поверьте, ему хорошо, ему лучше, чем когда бы то ни было.
По совокупности всех, только что услышанных слов, я ничего не приобрела. Все как раз наоборот. Я потеряла свою способность, врожденную способность: живо, слету, педантично и плодотворно переваривать, усваивать, сортировать, распределять полученную, хоть и объективную, но, как правило, разночинную информацию. Я уже не контролировала свой мозг. И сказала лишь только для того, потому как инстинкт самосохранения подсказывал: надо что-то сказать, не важно что, но надо, - время требует того.
- Дмитрий Иванович, вы зачем мне… все это… говорите? Дмитрий Иванович, вы больны, вам надо лечиться.
- Знаю. Особенно меня беспокоит селезенка.
- У вас с головой все в порядке?
- Врачи говорят, серьезная травма, вкупе с сотрясением. Ну да ничего, до свадьбы заживет. (Кстати, как хорошо, что вы не замужем.) Но селезенка беспокоит куда больше.
- Все ясно, - поначалу успокоилась я. (И напрасно.)
- Но, черт возьми, - пораженная вдруг своей мыслью, воскликнула я, - почем знаете, что я не замужем? И уж Боже упаси, только не говорите мне, что сама, не ведая того, заговорилась и выдала. Я все помню, я не могла, фантазируйте что-нибудь другое.
- Давайте не будем. Знаю, и все тут. У вас очи незамужние; ясные, незамутненные супружеской пеленой.
- Что вы сказали?
- Не важно.
- И вы еще настаиваете, чтобы я вас полюбила! Как? Как можно полюбить такое равнодушное существо, такое беспринципное и такое бессердечное? Я даже представить не могу, как может нравиться, располагать, симпатизировать такой неотесанный истукан, мужлан, человек как вы! Дмитрий Иванович, да вы же чудовище. Вас не любить, вам сочувствовать с трудом удается.
- Пожалуйста… Прошу вас, не говорите больше. У меня голова болит, я устал. Давайте завтра. Приходите. А сейчас уйдите… дайте отдохнуть. Но завтра непременно, слышите, - непременно жду.
Я резко встала и пошла к дверям, дабы не забыть ими как следует хлопнуть, и уже больше никогда, никогда…
- Екатерина Анатольевна, постойте…
Я обернулась.
- Завтра вы перемените
