увидела его окровавленный затылок и сразу же поплыла к нему. В мгновение ока я оказалась возле и, схватив его одной рукой за шиворот, погребла его к берегу. Удивительное дело: почти сразу же выдохлась, но тут, к моей великой радости, ко мне на помощь подоспел еще один спасатель, приплывший, очевидно, со стороны набережной и, должно быть, видевший воочию, как Дмитрий Иванович сиганул с моста. Он молча принял у меня окровавленное тело, схватил его под руки и довольно успешно, в отличие от меня, отбуксировал «героя» вплоть до самого берега; я же весь оставшийся путь плыла рядом.
Желающих вызволить утопленника из воды вызвалось более чем, так что его выволокли ухом и уложили на паребрик. Собравшаяся толпа возбужденно гудела и все более и более множилась, только толку от нее было мало. И только лишь один человек, тот самый, что так кстати оказал помощь Дмитрию Ивановичу и, соответственно, мне, продолжал ее оказывать первому уже на тверди. Он делал все правильно, что подобно делается в этих случаях: без паники, без суеты и как будто со знаньем дела, со сноровкой и уже каким-никаким опытом (так мне показалось тогда; однако и немудрено, ибо кроме него никто ничего не делал). Для меня он лишь улучил момент и коротко бросил:
- Скорую я уже вызвал. Скоро будет.
Я кивнула мокрой челкой. От этих слов я немного успокоилась и, не взирая на множество жадных до меня глаз, села в своем промокшем до нити платье прямо на асфальт. В собственноручном последующем спасении же Дмитрия Ивановича я уже не принимала немалого участия.
Вскорости (как и обещал мне мой помощник) с маячками и воем прибыла неотложка. Выбежал врач. Человек в белом халате гаркнул на зевак и те тут же отпрянули, расступились и позволили ему беспрепятственно подойти к Дмитрию Ивановичу, дабы вершить свое чудо. Приятно мне было наблюдать, что вытворяет врач с утопленником, как он орудует своими могучими мясистыми ручищами, но не буду об этом подробно; скажу лишь коротко и к слову: чудо действительно случилось, а именно, Дмитрий Иванович воскрес, то есть его вернули к жизни прямо у меня на глазах. Он выплюнул фонтанчиком последнюю водичку из легких (надо сказать, нахлебался он дай боже), затем приподнял веки, но почти тут же опять их сомкнул в сопровождении мучительной гримасы, отчего-то исказившейся на его лице.
- Готовьте носилки, - приказал врач своему смазливому ассистенту. – Срочно в клинику.
Затем весьма шустро забинтовал Дмитрию Ивановичу размозженную голову и сказал уже явившимся носилкам:
- Острая постгеморрагическая анемия. Необходима трансфузия крови.
С этими словами сотоварищи ловко уложили Дмитрия Ивановича на носилки и отнесли и засунули в реанимобиль. Разумеется, я последнего высказывания не поняла. Что, впрочем, не помешало мне сперва напроситься в сопровождающие, а затем – по некоторым непредвиденным и непонятным для меня причинам – настоять на этом своем желании, сославшись при этом на свое будто бы знакомство с больным, и вроде бы даже соврала, что состою с ним в родстве. Собственно, до меня им не было времени, да и дела, поэтому меня коротко и недвусмысленно предостерегли, чтобы я только не мешалась под ногами и не закатывала прощальных «угробных» плачей. Я согласилась, пообещала. Так я оказалась в месте, где с пылу с жару, еще на колесах происходят странные, порой мифические явления, там, где варится вся эта таинственная врачебная кухня, где вершатся таинства и чудеса, в результате которых возвращаются к жизни «безусловно несовместимые с жизнью» люди.
Уже здесь продолжили активную реанимацию Дмитрия Ивановича.
- Массивная гемотрансфузия. Пятьсот миллилитров плазмы, - назначил врачеватель своему смазливому помощнику, и тот тотчас же исполнил указание и соединил нашего больного с капельницей.
Засим делались какие-то уколы, изучались зрачки, производился детальный осмотр, в целях выявления еще неизвестных травм и ранений, с жизнью, безусловно, совместимых, но от этого не менее значимых и требующих немедленного лечения. ( Таким образом у Дмитрия Ивановича еще обнаружили: закрытый перелом голеностопа, три сломанных ребра, сильный ушиб копчика и разрыв селезенки). При всем при этом целители изощрялись замысловатыми хирургическими манипуляциями и прибегали к несметным количествам медицинских терминов и специальных словечек, что мне и латынь не пригодилась, и я окончательно во всем запуталась.
Таким образом, еще капельница не истекла наполовину, а мы уже подъехали к больнице, и там, в приемном покое, меня успокоили, уверив, что с пациентом все станется благополучно, хорошо, путем, что самое худшее и скверное в своих последствиях уже миновало, а «расстраиваться и переживать о родственнике больно-то незачем – поберегите нервы». Но с «родственником» все-таки разлучили, укатив последнего на операционный стол. Когда носилки с Дмитрием Ивановичем скрылись за дверьми грузового лифта, мне посоветовали отправиться на хаус и пообещали, что непременно позвонят, то есть будут держать меня в курсе о самочувствии поступившего больного. На что я, собственно, поблагодарив, согласилась, оставила номер своего домашнего телефона, и отправилась, куда предложили, то есть домой.
Вот так, в общем-то, и началось мое знакомство с Дмитрием Ивановичем. И именно «началось», потому, как все только лишь начиналось. (Не будь этого знакомства, то я бы сейчас жила, наслаждалась жизнью и в ус не дула. Я бы, наверное, была бы самым счастливым человеком – счастливее всех вместе взятых. Не исключено… нет, скорее всего, так оно и было бы: я бы сейчас купалась вся нагая в грязевой ванне, вдыхала полной грудью сосновый воздух, который бы так меня пьянил, что и шампанского не надо, и поутру, рано-рано, на зорьке, омывала свои ноженьки в одном из предгорных ручейков, так кстати подвернувшемся на моей неспешной утренней прогулке, которых там, в этой далекой Белокурихе, наверное, видимо-невидимо. А потом бы я работала, работала довольная собой, зарабатывала бы деньги с удвоенной энергией, с упоением, с жадностью. Я бы работала для того, чтобы в итоге, еще раз на будущий год непременно окунуться в Белокуриху, или куда-нибудь еще, и устроить там себе еще один, очередной, не последний, каких будет много - неповторимый и незабываемый праздник души и тела. Я бы работала, а не воровала. Я бы поехала в Белокуриху, а не в унылое, вечно пасмурное и вечно дождливое Похвистнево, от одного только духа которого в душе грустно становится, а в горле першит, как при простуде, от которого противно, как с утра после веселых именин. Я бы как прежде ждала своего принца, как и прежде нарядного, с иголочки. И в поисках места он не позволил бы даме первой пробираться среди рядов, а сам бы расчищал ей дорогу, конечно в пределах дозволенного. И при этом, он бы никогда не посмел продвигаться к позади сидящим задом, - мой бы шел передом, а зрителям бы улыбался, да так, что все не только подгибали под кресла ноги, но и вставали, чтобы нас пропустить. И уж никогда бы он не устраивал фуршеты в зрительном зале. Длинными зимними субботами и воскресеньями я бы пила-попивала свой любимый крупно-листовой чай с долькой лимона и в прикуску с айвовым вареньем, читала бы интересные книги, поглядывала бы в окошко – на звезды и на луну, а в перерывах, может быть, пописывала бы стишки. Все было бы так. Все было бы так, не взирая на сослагательное наклонение. Но тогда у меня не было БЫ Ильи, и не было БЫ Кристины. Я бы не стала писать все, что сейчас пишу: не будь бы этого свидания, то и мы с вами, читатель, не свиделись бы.)
На следующий день я отложила до поры до времени все свои дела и поспешила навестить за идею пострадавшего Дмитрия Ивановича. По пути заскочила на рынок и в книжный магазин: купила фруктов, принятых в таких случаях (ибо они создают больным праздничное настроение и, таким образом, сопутствуют их скорейшему выздоровление), а в книжном приобрела великий роман Федора Михайловича «Бесы» - «будет, - подумала я, - новоявленному Кириллову поучительное прочтение».
Дмитрий Иванович, очень удачно, то есть щедро, загипсованный и забинтованный, еще спал. Но стоило мне положить пакет с фруктами на его тумбочку, как он повел носом, открыл глаза и безумно обрадовался моему пришествию.
- Мандарины? – излучая выгодную в его положении беспомощность, простонал он.
- Мандарины, - подтвердила я.
- И груши? Китайские?
Я посмотрела на пакет, но он не просвечивал, это исключалось: пакет был темно-синий, с какой-то перламутровой рекламой, непроницаемый.
- Китайские груши, - маскируя легкое удивление, нехотя признала я.
- Ах, хорошо, - удовлетворенно выдохнул Дмитрий Иванович и спрашивать больше ничего не пожелал. Лишь блаженно улыбнулся мне и, пошевелив загипсованным голеностопом, прищурился, будто бы теперь весь смысл и вся идея жизни его состояли в том, чтобы угадать по запаху мандарины, тем же макаром распознать груши, а истина будет уже в том, если снизойдет откровение в китайском происхождении этих фруктов.
Именно этой паузой я и воспользовалась и села на ожидавший меня стул; он стоял тут же возле койки.
- Руки-то у вас целы? – поинтересовалась я.
- Да как будто целы; а что?
- Страницы полистать на досуге.
- Да уж, да уж, досуга у меня теперь хоть отбавляй.
- В таком случае, рада с пользой его вам обеспечить и предоставить. Вот, возьмите.
- Что это?.. А, «Бесы», старик Достоевский! Ну, надо же; как, право, мило. Постойте, тут какой-то подвох, именно, - подвох. Точно-точно: уж не хотите ли вы, Екатерина Анатольевна, провести параллель между мной и Алексеем Нилычем, - этим Кирилловым, этим идейным самоубийцей, этим новоявленным спасителем всего человечества, мессией, боготворцем и проповедником никому не нужной свободы… и кем еще он там является?.. словом, между мной и тем, кто назвал себя человекобог. Так?.. Так! Вижу, что так! О, да, я угадал! Я прав, и прав потому, что верю, верю своим глазам, ибо вижу, вижу, как вы смущаетесь и злитесь на мою проницательность. Вижу, какую занозу вы мне готовили. Браво, Екатерина Анатольевна, брависсимо! Я польщен: этим подарком, вот этой книгой вы меня только что сравнили с человекобогом, правда, на мой взгляд, не совсем состоявшимся. Ибо мы не можем знать, стал ли он им, прострелив себе голову.
Дмитрий Иванович звонко захохотал, но тут же зашелся сиплым кашлем, поневоле схватился за грудь; его лицо исказилось в гримасе мучительной, нестерпимой боли, почти отчаяния, и в тоже время – с оттенком застывшего смеха; в его глазах, неожиданно для него самого, выступили слезы.
- Нет, мы не похожи в этом сравнении, - совершенно серьезно высказал Дмитрий Иванович, когда приступ боли немного отошел. – Нет, я не Кириллов.
- Ха! И что же это получается? Разве вы не считаете себя человекобогом? – усмехнулась я его серьезному тону и всем его непонятным фантазиям (разумеется, я ни о чем подобном не думала и ни с кем его не сравнивала), но, однако, забыв при этом о сострадании. Вот ведь секундой раньше я и не ведала, что эта колкость у меня вылетит.
- Нет. Я не человекобог.
- А кто же?
- Я больше.
- Богочеловек?
- Больше.
- Вы это серьезно?..
- Вполне.
- Но кто же тогда? Кто, в таком случае? Я, право, теряюсь в догадках.
- Не будем про это… Как-нибудь в
