разорву носовой платок, и получится превосходный бинт.
- У тебя на руке будет повязка, а руку ты не сможешь всё время держать в кармане. Марта всё равно увидит, что ты поранился. Уж лучше вовремя обработать рану и забинтовать как следует, чем по дурости дать её воспалиться. Я ей скажу, а ты это запомни, что ты споткнулся о ножку поломанного стола, упал и расшиб руку.
Не хотелось представать перед девушкой неловким увальнем, но я не мог придумать более правдоподобного объяснения, которое не ущемляло бы мою гордость.
- Пусть будет так, - согласился я.
Генрих вернулся не один, а с крайне встревоженной сестрой. Увидев, что я не лежу без сознания и не истекаю кровью, она чуть успокоилась. Мне была так приятна её забота, что я согласился бы каждый день получать незначительные раны, лишь бы видеть её милое лицо, склонённое ко мне, и чувствовать, как моей руки касаются её нежные пальцы.
- Я бы не сумел перевязать тебя так ловко, - признался Генрих и добавил, обращаясь к девушке. – А ты действуешь словно профессиональная сестра милосердия, у которой за плечами годы практики.
Несмотря на свою любовь к Марте, я бы не признал в её старательной, но не очень умелой работе опытность сестры милосердия. Моя мама справилась бы с этим делом намного быстрее, потому что ей много раз приходилось лечить ссадины и ушибы своим детям, особенно мне.
Марта с нежностью взглянула на меня, но, застыдившись, сейчас же опустила голову, и пальцы её руки чуть дрогнули. А я сразу же заподозрил, что она нарочно затягивает с перевязкой, чтобы подольше побыть со мной в такой волшебной близости.
- Вот и всё, - сказала она, не сразу выпуская мою руку, а делая вид, что проверяет, не туго ли наложен бинт, хорошо ли закреплён его конец.
- Значит, теперь здоровью нашего Джона ничто не грозит, - заключил её брат.
Девушка встала.
- Боюсь, что если вы и дальше будете так неосторожны, то вам обоим грозят очень большие неприятности, - предрекла она. – Особенно Джону.
- Почему? – спросил Генрих.
Марта спохватилась, что сказала лишнее, но сумела исправить свою ошибку.
- Потому что ты знаешь замок достаточно хорошо, а Джон не знает. Ему легче пойти… не туда, где безопасно, и навредить себе.
- Среди всех этих свалок и я запутаюсь в два счёта, - возразил мой друг.
- Среди свалок? – насторожилась девушка. – Каких ещё свалок? Куда вы ходили?
Её застигнутый на неосторожных словах брат попытался вывернуться.
- Мы гуляли по бывшим жилым залам, а там мусор и всякий лом. По-моему, весь замок, за исключением небольшой части, можно назвать сплошной свалкой.
Мне кажется, Марту не удовлетворил такой ответ, но и возразить она не могла, поэтому лишь предупредила:
- Не ходите туда, где легко оступиться и упасть, особенно туда, где темно. Ничего интересного для своей книги Джон там не обнаружит, а с жизнью может распрощаться. И ты, Генрих, тоже поберегись.
Она ушла, я же из её слов заключил, что барон может не пощадить и племянника, если тот узнает правду о нём, а ещё Генриху, как и мне, надо опасаться других обитателей замка, тех, которые прячутся сейчас в подвале.
- Нам обоим надо привести себя в порядок, - объявил Генрих. – Я пойду к себе, а ты в моё отсутствие сам подумай над словами моей сестры. Потом я буду тебе о них напоминать, едва только увижу, что ты лезешь туда, где опасно. Она права, Джон: ты слишком безрассуден.
Что я сделал, оставшись один? Вы думаете, что я принялся кого-то выслеживать или ломать голову над новыми загадками? Ошибаетесь. Я даже не нашёл в себе силы для того, чтобы переодеться. Я попросту рухнул на кровать. Сказывалось ли постоянное недосыпание или такое действие оказывает на человека продолжительное пребывание в помещении, выбранном вампирами для дневного сна, но я чувствовал себя так, словно из меня высосали всю кровь. Я лежал без сил, не в состоянии шевелиться или о чём-либо думать, а сколько времени так пролежал, не знаю. Из этого странного состояния меня вывел Генрих.
- … Джон! Ты меня слышишь? Джон!..
Я медленно приходил в сознание.
- Ну, и напугал же ты меня! – признался мой друг. – Смотрю на тебя: вроде, не спишь, - но не отвечаешь. Что с тобой? Заболел? Может, рана воспалилась? Болит?
Я заставил себя сесть не усилием мышц, а усилием воли.
- Я совершенно здоров, у меня ничего не болит, я… Наверное, я просто устал.
- До ужина уже недолго, поэтому я не пойду добывать чай, а вот воды принесу. Наверное, вода каким-то образом помогает, раз её дают людям, которым стало нехорошо…
Я не хотел пить, но он пошёл к кувшину и, не переставая говорить, налил стакан воды, потом подал его мне. Я тоже не знал, почему вода оказывает на людей благотворное действие, но на себе убедился, что это правда. Очень скоро я почувствовал себя значительно лучше.
- Теперь ты выглядишь совсем по-другому, - обрадовался Генрих. – Жаль, что это не панацея, а то бедняки возрадовались бы. Им не пришлось бы ломать голову над проблемой, как найти деньги на покупку какого-то снадобья, которое прописал доктор. Они всего лишь наполняли бы склянки простой водой и пили бы её. Наливать её для лечения в простую чашку, вроде бы, несолидно, вот они и использовали бы медицинские склянки. Зато можешь себе представить, в какое замешательство пришли бы доктора, обнаружив, что их профессия больше никому не нужна?
Он, как это часто бывало, нёс чушь, а я наконец-то получил возможность подумать над событиями сегодняшнего дня, но не мог этого сделать из-за его трескотни. Она начала меня сильно раздражать. Будь я менее сдержан, возникла бы серьёзная опасность, что я скажу что-нибудь резкое. К счастью, я всегда умел контролировать свои чувства. Я сейчас же напомнил себе, как заботлив мой друг, как внимателен ко мне, сколько неудобств и неприятностей готов выдержать, чтобы мне угодить. Если бы замок не был пропитан страшными тайнами, я был бы самым обычным гостем и старался бы не доставлять хозяевам беспокойства, но сейчас моё странное поведение было тяжким бременем прежде всего для Генриха. Так мне ли сердиться на его неумение молчать?
- Как всегда, у тебя открыто окно, - заметил он, не догадываясь о моих недолгих дурных чувствах к нему. – Свежий воздух – основа жизни. А ты не боишься? – Он заговорил тихо, медленно и мрачно. – Вдруг сюда, пока ты спишь, проберётся фигура в чёрном плаще и с надвинутым на лицо капюшоном? Выпрямится во весь рост, стоя на подоконнике, а оттого показавшись громадной, и проговорит глухим потусторонним голосом: «Джон, я пришёл к тебе, чтобы напомнить тебе о важном. Джон, ты не переоделся к ужину».
Этого я не ожидал, и меня разобрал смех.
- А я бы ответил так, - в тон ему сказал я. – «Призрак ты или человек, мёртв ты или жив, но откинь с лица капюшон, иначе, ничего не видя, ты сверзишься с подоконника».
Смешливое настроение слетело с меня так же легко и быстро, как появилось. Я подумал о знаке, который должен преградить нежити вход через окно, а также о знаке, защищающем меня со стороны двери. Как хорошо, что я позаботился об этом! Может, не для всех злых сил они будут препятствием, но вампиры, чей покой я потревожил, сюда не проникнут.
- Так я не понял, ты будешь переодеваться? - поинтересовался Генрих.
Я спохватился, что из-за своих приключений перепачкал весь свой скромный гардероб. Как ни старался я чистить одежду, на она была не в лучшем виде.
- Буду. Конечно, буду. Было бы во что. Наверное, для наших похождений мне следовало бы оставить что-нибудь одно, а в другое переодеваться для выхода к людям.
Мой друг был в восторге.
- Сейчас я тебя приятно удивлю, - сообщил он. – Я сам оказался в таком же затруднении и попросил Марту, чтобы она распорядилась насчёт этого. Загляни в шкаф: вся твоя одежда приведена в порядок. И моя тоже.
Сначала мне было неприятно, что я доставляю лишнюю работу единственному слуге. Потом я представил его страшный облик, и мне вдвойне неприятно. Затем я подумал о его тёмной природе, и мне сделалось уже не неприятно, а страшно. Это существо перебирало мои вещи… Но когда перебирало? Может, мои подозрения о том, что в моих вещах искали что-то потерянное, беспочвенны, и их пересматривал Фриц лишь для того, чтобы взять одежду в чистку? Или, может, это сделала сама Марта?
- Надеюсь, её чистила не Марта? - испугался я.
- Нет, она велела это сделать Фрицу.
- А я и не заметил.
- Конечно, не заметил, раз ещё не переодевался. Он трудился, пока мы разгуливали по подвалу.
Значит, или не Фриц копался в моих вещах, когда мы гуляли вдоль реки, или, если он, не для того, чтобы забрать грязную одежду.
Тут меня осенила новая мысль. Если Фриц вошёл в комнату, спокойно миновав знак, то он существо из плоти и крови, то есть такой же человек, как и я. Он не мог быть нечистью высшего порядка, против которого бессильны подобные знаки, иначе не был бы в подчинении, а повелевал бы сам. Выходит, он всего лишь несчастный урод, из благодарности выполняющий все распоряжения барона.
- Мне жаль, что он хлопотал из-за меня… - пробормотал я. – Как ты считаешь, он не обидится, если я отблагодарю его?
Я чувствовал, что с Фрицем нельзя обращаться, как с обычными слугами, охотно берущими денежное вознаграждение, поэтому спросил совета у друга.
- И не думай, - ответил тот. – Он не возьмёт и, я, конечно, не уверен, но, по-моему, может оскорбиться. Он выполняет работу, как обыкновенный слуга, и даже больше, но всё-таки он здесь на каком-то особом положении. Не могу тебе этого объяснить, потому что сам ничего не знаю, но у них с дядей какие-то особые отношения. Я бы назвал Фрица дядиным доверенным лицом. Но тебе лучше не вникать в эти тонкости, потому что даже я не могу в них разобраться. Для нас главное, что Фриц старается не попадаться нам на глаза, но при этом очень услужлив. Так ты собираешься переодеваться в вычищенную одежду? Или Фриц старался напрасно?
- Собираюсь и… одеваюсь, - ответил я.
- Особо не торопись, - разрешил Генрих, - но всё-таки не затягивай. Я, как только пришёл к себе, сразу скинул грязную одежду… Конечно, она не то чтобы грязная, но и чистой её нельзя считать, раз мы сидели на извёстке и другом мусоре. Если рассудить, то достаточно похлопать по ней, если, разумеется, незадолго до этого не получил кое-где ушиб, и тогда никто не заметит, что я валялся в пыли, но почему-то это не даёт сделать сознание, что я-то знаю, на чём сидел…
Как я ни уговаривал себя терпимее относиться к его утомительной привычке болтать, но во мне вновь вспыхнуло раздражение. Жаль, что моего друга нельзя было заставить замолчать с той же лёгкостью, как попугая, набросив на клетку с ним платок или покрывало. Но на что же человеку воля и разум, если он не может преодолеть эмоции? Разумеется, я потушил в себе раздражение, да ещё напомнил себе, что прежде никогда так легко не поддавался нежелательным чувствам.
Когда Марта постучала к нам и из-за двери сообщила, что скоро подадут ужин, мы с Генрихом во всех подробностях припоминали и обсуждали всё, что мы видели, слышали и чувствовали в подвале. Я, конечно, как мог, старался навести его на подозрения, но, к сожалению, не преуспел в этом. У моего друга была феноменальная способность находить всему рациональное объяснение, а если такового не обнаруживалось, то он успокаивался на мысли, что оно отыщется позже. Лишь иногда он как будто был близок к истине, но
