выходной день, когда не заставляют работать, но и в покое не оставляют, Бонапаров оттянул на себя. Когда все рапорты о личном составе были приняты, он потребовал пройти торжественным маршем с песнями мимо трибуны, куда сам и забрался. Солдаты проклинали новенького зама, но шаг печатали и песни горланили: второй раз проходить не хотелось. Потом состоялась нелепая вечерняя прогулка, наполовину строевым шагом, которую прокомментировал Душман: «Какой прогулка?! Где девушка?!» На центральной аллее первая рота с удовлетворением лицезрела новшество, возведённое за один день танкистами их батальона. Ямы, вырытые зимой, наконец-то были использованы: их залили бетоном, в котором укрепили огромные щиты с красавцами-воинами, державшими на шеях автоматы, а в руках разные книги: присягу, устав караульной службы, Конституцию СССР, брошюру «Воину о вреде религии».
После увольнительной Миха и Митяй воспряли душой: оказалось, есть в жизни нечто лучшее обыденности цвета хаки. Митяй неожиданно вспомнил о преследовавшем его в течение бесконечных холодных месяцев неверии в существование тепла. Однажды он досрочно выполнил порученной старшиной задание и целых два часа до построения на обед проспал на молодой травке в спортгородке и не только не замёрз, ещё и разделся до пояса, позагорал. Значит, ничто не исчезло: и тепло, и простые радости, и Вика – всё это реальность, а не прекрасный сон. Пройдёт ещё немного времени, и надоевшая морда Швердякина, который и улыбается-то в строгом соответствии с воинскими уставами, исчезнет, а родные и Вика примут его, двадцатилетнего мужчину, в свои объятия.
Вскоре после «увала» Миха напомнил другу о давнем уговоре вместе проситься в Афганистан. Эта страна преследовала их повсюду. В военных газетах и журналах читали только новости оттуда, радуясь превосходству над гражданскими, которым была недоступна даже эта скудная информация. В некоторых журналах появились документальные рассказы о подвигах «наших», чаще всего о спасении товарищем товарища, и счастливцы, водившие
102
дружбу с почтальоном Багаутдиновым, первыми прочитывали брошюры с повестями Валерия Поволяева и других писателей, уже побывавших ТАМ и воспевших подвиг русского оружия. Эти брошюрки проходили десятки рук, их читали в нарядах по роте, ночью на постах караула при свете фонарей, урывками между ужином и отбоем и зачитывали до дыр в прямом смысле слов. Нужно было видеть, с каким благородством на лице слушал Мирзоев, не разбиравший русских текстов, пересказ Курбанова о прекрасной любви из повести «Время «Ч» и как потом два-три дня обижался на своё прозвище, особенно когда Аракелян обещал потренироваться в борьбе с душманами и начать с Душмана первой роты. Митяй записывал в блокнот фамилии «афганцев»-героев Советского Союза и очень сожалел, что ни с одним из них нельзя познакомиться: все были награждены посмертно. Особенно бредили Афганистаном молодые солдаты. Оно и понятно: здесь – взаимная ненависть и дедовщина, там – братство, взаимопомощь, здесь – злые и равнодушные «кадеты», там – офицеры, заменяющие родителей, офицеры, за которых солдаты подставляют грудь под пули, здесь – бессмыслица идеальных наведений порядка и наряды, обслуживающие самих себя, там – защита свободы братского народа.
До обеда Миха, Митяй и приставшие к ним Головко и Пахратдинов успели разузнать у писаря, как пишутся рапорты, и Миха своим красивым почерком написал четыре прошения о продолжении службы в ограниченном контингенте советских войск в ДРА. После обеда вернувшийся вчера из отпуска Винокуров объявил о наряде по столовой, но четвёрка заговорщиков не легла спать, а уединилась в курилке, крытой беседке сбоку от входа в батальон, чтобы решить, кому отдать рапорты. Со Швердякиным, конечно, связываться не стоит: капитан – это мелочь. Но и кандидатуры Краснопопова и Эфиопа тоже никого не устроили. «Цей дурень обломит мои ордена!» - сказал о комбате Головко. Хотелось, чтобы всё осталось в секрете, а если уж тайна и откроется, то, желательно, в день отъезда ТУДА. Тогда Узак предложил Особый отдел, и все сразу притихли. Особист капитан Шпок всем внушал ужас. Маленький и щупленький, он умело пользовался особенностями своей фигуры и рельефом местности для того, чтобы появиться там, где его вовсе и не вспоминали. Зайцев как-то божился, что, дневаля по роте, видел, как комбат Медведев пришёл на работу, открыл ключом свой кабинет, а оттуда выскользнул Шпок. Но этому ещё можно было поверить, ведь решётка на окне эфиоповского кабинета была редкой, и в форточку можно было спокойно затолкать целый сапог. Но вот митяевский замкомвзвод Оскомбаев вполне серьёзно рассказывал совсем уж невероятную историю. Однажды он находился в туалете по известному делу и, когда, будучи там в полном одиночестве, высказал вслух одну мысль: «Ну, пошла революция…», вдруг ясно услышал человекоподобный голос: «Повтори-ка, что ты сказал!» Сержант давал сто процентов за то, что голос принадлежал Шпоку. С некоторого времени, когда в армии начали усиленно охотиться за случаями неуставных отношений, особист расширил сферу применения своих способностей и уже отдал в прокуратуру дело на троих черепов с танкового батальона, задрочивших жирного дембеля. Беднягу Стёпу Петрова, набившего себе в автопарке шишку «кривым стартером», два дня морили голодом в политотделе, но он никого не оговорил и героем вернулся в роту, отощавший, без шишки и с чистой совестью.
Шпок подходил для такого дела. Секретность обеспечена, и патриотизм солдат, конечно, понравится капитану, который всегда носил гвардейский значок и какую-то юбилейную медаль. Заговорщики выбрали депутатом Митяева и отправились спать перед нарядом.
Когда они зашли в казарму, из каптёрки вышел Шутов со своим вечно страдальческим выражением лица и с парадной формой в руках и поделился двумя новостями:
103
- Отчаливаю домой, ребята, не поминайте лихом. Узак, тебе посылка. Не забудь меня…
«Афганцы» решили повременить со сном, и Пахратдинов зашёл в каптёрку. Филипченко со старшиной пили чай.
- Иди сюда, - позвал замполит. – Я обязан посмотреть, чтобы в посылке не прислали спиртного… Вскрывай. Винокуров, дай ему нож… Так…так… Что за банка?.. Понятно… Всё, иди…
- Поделись орехами, мусульман! – нарочито грозно сказал Винокуров.
- Я те поделюсь! Пахратдинов, иди.
Но Узак не был себе врагом и, выходя, положил с десяток орехов на полку. Из умывальника выходили Мамедов и Аракелян. Они взяли пачку сигарет и по горсти сладостей. Дневальным стоял земляк из-под Ташкента. Пахратдинов дал и ему. В расположении роты его моментально окружили человек пятнадцать, которые завистливо говорили «тебе повезло» и получали пару орехов или сушёных фруктов. Пахратдинову быстро помогли добраться до дна ящика, где и лежали письма от родных. Правда, радость общения с матерью, братьями и сёстрами, каждый из которых писал отдельно, несколько подпортил Душман, который неизвестно где шатался, пользуясь подготовкой роты к наряду, и обрушил на «жадного земляка» кучу упрёков. Узак объяснил, что посылки своей ему не жалко ни для русских, ни для земляков, и он угостил всех, кто здесь был. Но Душман всё орал, и пришлось послать его ещё дальше Афганистана.
Через двадцать минут большая часть роты уже спала, и вернувшийся из штаба УРа Митяй будил заговорщиков, осторожно ступая на цыпочках между кроватей. Те, не одеваясь, прошли за депутатом в ленкомнату и узнали, что война для них отменяется.
-… Сначала сказал, что подозрительно, что мы не хотим служить в своей роте, а у меня нет одной пуговицы на правом рукаве. Потом долго читал наши рапорты. Каждый. Хотя они и одинаковые. Даже посмотрел на свет. Спрашивал, кто надоумил, не бьют ли нас в роте и когда я вырвал свой коренной зуб: ещё дома или в армии. Между прочим, сказал, что моего мастака в фазанке выгнали по тридцать третьей за пьянку. И откуда он его знает… Короче, говорит, что мы охраняем границу, это важная служба и отсюда в Афган не берут… Рапорты оставил себе.
- Опять жить с этими дураками Арасовым и Годжаевым… - разочарованно сказал Пахратдинов.
- Я так и знал, что эта сука обломит мои ордена. Надо было к самому командиру… - прибавил Петро.
Миха, внимавший возгласам приятелей краем уха, думал о другом. Полчаса назад он подслушал разговор Оскомбаева и Соколова, обсуждавших новость. Во вторую роту прибыли двое, которые отслужили по году в Афганистане, приехали в Голопольск якобы для поступления в военное училище, но поступать передумали и были направлены в эту часть дослуживать своё. Соколов уверял, что они сбежали «оттуда», только бы «вернуться домой живыми». Миха не знал, что и думать. Бежать от того, к чему направлены его мечты? Гибнут там, по сообщениям, редко; жару он бы выдержал, даже в бронежилете и каске; бегать на большие расстояния умеет, лишь бы можно было после этого перекурить. Зачем же сваливать? Здесь два года коту под хвост, а после Афгана хоть не будешь жалеть о потерянных годах жизни. Да и орден не помешал бы. Прибавилось бы самоуважения…
Когда Узак и Петро ушли, Миха предложил: «Напишем в «Красную звезду», а письмо бросим
104
«за забором», когда пойдём в баню». Митяй согласился.
Тридцать первого мая на утреннем построении майор Эфиоп предупредил, что «лафа кончилась», завтра – начало нового учебного периода, а это «вам чревато боком». Будут тревоги, учения, вновь начнутся занятия. Первая тревога состоится ближайшей ночью, «время тревоги – пять тридцать – засекречено». Швердякин, собравший свою роту вечером того же дня в ленкомнате, уточнил боевой расчёт и ушёл. Номин-Гномик остался ночевать в казарме и после отбоя налил в лампы керосин и проверил наличие спичек у тех двоих, кто спал с краю на втором ярусе и должен был разжечь эти лампы: по сценарию учений городскую электростанцию уже бомбили.
В ночь накануне «войны» казарма угомонилась раньше, чем обычно: все боялись не выспаться. Однако тревога запоздала. Дневальные проспали и разбудили комбата только около шести часов, но ещё раньше по предварительной договорённости подняли Винокурова. Благодаря военной хитрости, едва майор Медведев, почёсываясь, вышел из кабинета и загремел своим набатным голосом о подъёме и тревоге, как рота Швердякина двумя группами рванула по коридору: первая – заводить машины в парке, вторая – выносить оружие на закреплённую площадку у казармы. Посыльные за офицерским составом с противогазами через плечо побежали в город. Пока солдаты батальона метались от оружеек к выходу и обратно, кричали и матерились, сталкиваясь ящиками в узкой двери, прапорщик Номин слил керосин из ламп обратно в бутылку: Эфиоп совсем забыл, что предполагал работать без электричества, хотя на всех окнах затемнение сделали на всякий случай ещё с вечера. Как сказал командир второй роты, «к неожиданным тревогам нужно готовиться заблаговременно».
Самое тяжёлое – ящики с гранатомётами, крупноколиберными пулемётами и дежурным боекомплектом – выносили молодые: духи и черепа. Старослужащие предпочитали, ложась на вынесенные ящики, охранять боевое имущество своих подразделений от всякого рода
