Красная армия

рота превратилась в неуправляемую толпу. Каждый сражался в одиночку. Чабаев в пылу боя встал в полный рост и, прижав автомат к плечу, поливал врага свинцом; Миха давал короткие очереди, после чего приподнимался, делал рукой козырёк и вслух подсчитывал убитых; Митяй и Юсупов спорили у прицела АГСа о «капельке» и, оглушаемые безоткаткой, палили наугад; Мирзоев давал очередь и хищно поглядывал на миномётчиков: «И вас убиваешь!»; Лешевич и Султанов спрятались в окоп после первых же выстрелов, и с ними, перекрикивая грохот, жестикулируя, проводил воспитательную работу замполит Филипченко.
  В первую же минуту обладатели ручных пулемётов ПКСН уничтожили мишени своих автоматчиков и соседей-миномётчиков. «Агээсники» сбили мишени пулемётчиков. Каждый охотился за тем, что ближе. Швердякин обиделся и швырнул под холм две гранаты. Едкое чёрное облако на минуту создало иллюзию того, что враг сопротивляется. Во всём этом боевом хаосе только Лаанеоте и Чуриков сохраняли спокойствие и по очереди прицельно били по двум своим мишеням в километре от позиции роты. В очередной раз, когда Калев подвинул вперёд съехавший от отдачи «Утёс» и, деловито сделав поправку на ветер, приложился к стеклу прицела, он смутно различил далеко впереди, где вровень с мишенями стоял кустарник, треугольную фигуру  Бацбахова. Можно было, конечно, предположить, что показалось, но фигура энергично махала руками, будто показывала, куда стрелять. Эстонец протёр глаза, взглянул ещё, ослабил одну рукоятку и повернул ствол по горизонтали: никого.
  - Ну, стреляй же, уйдут! – нетерпеливо закричал Чуриков.
  - Гранатой бы придурка, - шёпотом ответил его напарник, - но далеко…


  Когда вечером того же дня после ужина построились у каптёрки, чтобы услышать от старшины привычное «готовиться к завтрашнему дню», Винокуров вышел с письмами. Их было штук пятнадцать, и рота обрадовано загудела.
  - Курбанов, - назвал старшина и вручил узбеку конверт.
  - Курбанов… Ещё Курбанов… Ё-моё, ещё одно…два… Мирзоев!.. Постой, ещё одно… Мирзоев? Блин, Душману четыре письма, а мне ни одного. Будешь мне письмо писать, понял, воин ислама?
  - Канэшна! Как до хороший дэвушка!
  Рота посмеялась, а Винокуров вручил ещё три письма Султанову, одно Оскомбаеву и одно Митяеву. Всем прочим оставалось обсуждать новость: завтра Соколова переводили в Особый отдел в штаб, а Юсупова – в роту материального обеспечения (РМО). Должность Соколова занимал один из молодых сержантов, Мишарин. Миха запустил дезинформацию, что отделенным в первом взводе ставят Душмана, и некоторые лениво заспорили.
  Промежуток времени от возвращения с ужина до построения на поверку – единственное время, когда солдат предоставлен самому себе. Впрочем, в мире всё относительно. Появляется срочная работа, создаётся угроза приезда генерала, и вот уже время от ужина до завтрака подчиняется «выполнению боевой задачи». Но даже если всё спокойно и генералы пьют чай на дачах, не каждый солдат может подшиться, побриться, окантоваться, почистить сапоги и бляху ремня, а также написать письмо и посидеть у телевизора. Молодой, у которого «ещё мамины
109

пирожки в животе», успеет от силы подшить деда, «подшефным» которого является, сбегать ему за жареной картошкой в столовую или -  зимой - в кочегарку да выполнит пять-десять мелких поручений, на которые, впрочем, уходит больше всего времени. Предположим, сидит на табуретке какой-нибудь «дед Советской Армии», этакий упитанный здоровяк, полный глубокого уважения к своей персоне. Рядом, на тумбочке, конверт. Что ж вы думаете, он просто протянет руку, возьмёт его да поскорее запечатает свой послание родным и близким? Вы не знаете Советский Армии, если ответите «да». Дед скажет проходящему мимо фазану позвать из бытовки черепа; черепу велит прислать духа, какого-нибудь Стекляшкина, родом из колхоза «Чтопосеемтосожрём»; Стекляшкину же будет поручено подать конверт, даже если несчастный стоит в это время в умывальнике в трусах и сапогах (каптёрщик послал на фиг и не дал подменку) и стирает в холодной воде свою форму. Если же у Стекляшкина руки окажутся не очень чистыми, то, прежде чем удостоиться чести подать деду конверт, дух ещё сходит и умоется. А если всё тот же Стекляшкин рискнёт выразить неудовольствие, конечно же, косвенно, жалуясь на судьбу, а не на кого-то конкретно, ему с отеческой снисходительностью расскажут хорошо известную присказку: «Э-э, дух, не служил ты в прежние времена. Раньше молодого поднимут среди ночи, дадут рубль, прикажут принести бутылку водки, закуску да ещё сдачи копеек восемьдесят. И приносили!..»  И Стекляшкин в благоговейном почтении перед подвигами своих предшественников, совершёнными «раньше», выполняет все поручения и радуется, что они ещё такие несложные.
  Миха, как законный череп, тратил время после ужина по своему усмотрению. Несколько раз они с Митяем решали начать «качаться»: в батальоне была своя спорткомната с гирями, штангами, турником и шведской стенкой. Но всегда что-нибудь мешало. То поздно возвращались из караула, то, наоборот, заступали в наряд, то весь день вкалывали лопатами и под вечер хотелось одного: спать. Митяя часто «припахивали». Духи были ещё непонятливыми или притворялись таковыми, и Памфилов, Годжаев, Мамедов и другие предпочитали обращаться с просьбами к черепам, которые ловили приказы на лету. В тот вечер Миха всё же разделся до пояса и пошёл в спорткомнату с намерением позаниматься хоть полчасика. Митяй тоже должен был прийти после чтения письма. Однако он так и не появился. Потренировавшись немного и ощутив, что мышцы с трудом поддаются целенаправленной нагрузке, Миха умылся и пошёл в расположение. Повесив полотенце, он решил, что, пользуясь вторым ярусом кроватей как брусьями, можно ещё качнуть пояс и руки. В расположении сидело всего несколько человек, большинство находилось вне казармы. Сидел Грибанин, подшивая годжаевское пэша: водила упорно не хотел менять его на летнее хэбэ. Рядом подшивались Шутов и Пахратдинов. Курбанов прилаживал новые, с толстой подкладкой погоны: «достал у земляков».
  - И что, Грибаня, хорошо в госпитале? – спрашивал он. – Ничего не делаешь, ешь, спишь?..
  - Почему не делаешь? Территорию убираешь, в палатах…
  - А телевизор есть? – поинтересовался Пахратдинов.
  - Да, есть.
  Миха спрыгнул с «брусьев», заглянул в ленкомнату (Митяя там не было), вернулся и стал одеваться.
  -… Да что ты врёшь, овца! – возмутился чем-то Шутов. – Служить не хотел. Колоду рубил. Притворялся больным.
110
  - А ты полы мыл, чтоб тебя там держали, - с обидой в голосе парировал Грибанин.
  Миха заинтересовался разговором:
  - Спорим, он тебя оттырит?
  Шутов подскочил. Его неприятное лицо бледно-рыжего цвета неравномерно покрылось бурыми пятнами.
  - Да ты хоть знаешь, животное, с чем я лежал?
  - Не знаю.
  - Так вот знай же! Знай! – Шутов влепил оппоненту несколько затрещин.
  Грибанин неумело отбивал неумелые удары. Зрители покатывались со смеху и подзадоривали.
  - Правду услышал, вои и дерёшься…
  - Я тебя вообще убью! Животное! У меня было кое-что посерьёзнее, чем твой животик!
  - Сифилис? – изображая сочувствие, спросил Миха.
  - Дай ему, дай! Ур, Грибаня! – вскрикивал сквозь смех Курбанов.
  Шутов не ответил и, нервно одев хэбэ, ушёл. «Чмо», - напутствовал Миха. Ему показалось мало предыдущей сцены. Он подошёл к Грибанину и, отечески положив ему руку на плечо, спросил:
  - Ты почему, воин, избегал службы в Красной Армии?.. Да ещё клевещешь на честного солдата.
  Зрители снова закатились смехом. Пахратдинов хихикал, как бы стесняясь, Курбанов хохотал громко и немного неестественно.
  - Я не избегал…
  - Не понял! Встать, когда с вами разговаривает солдат, отдавший Родине семь с половиной месяцев!
Грибанин сидел. Миха дёрнул его за ухо и напыщенно скомандовал:
  - Я, кажется, сказал встать!
  - Отстань, Кириллюк.
  В эту минуту дневальный прокричал о построении на вечернюю прогулку, и Миха, ещё раз крутанув грибанинское ухо, пообещал:
  - Ладно. Передам материалы следствия в военную прокуратуру. Там разберутся.
  - Пусть разберутся… Ты сам ничего не делаешь, хоть всего лишь череп.
  Курбанов, уже выходивший из расположения, застыл в надежде, что концерт продолжится и Миха побьёт оскорбителя.
111
  - Дурак! – мирно ответил тот. – Зачем я буду работать, если есть такие чмыри, как ты?
  В коридоре к Михе подошёл Серик Наульбегов и, взяв за локоть, отвёл в сторону.
  - Ты в курсе, какое Славка письмо получил?
  Миху насторожило это «Славка»: до сих пор его друг был Митяем или Митяевым. Он вспомнил слова земляка о том, что его бабушке уже за семьдесят.
  - Неужели бабка?..
  - Бабка?.. Его невеста выходит замуж.
  - Фу, а я испугался. Ну, дай Бог старушке многие лета!
  Дежурный по батальону поторопил всех выходящих, и разговор продолжился  на ходу.
  - Миха, когда ты его увидишь, вот тогда испугаешься. Он бледный, как стена… Поговори по-дружески, а то он такой убитый горем, что стреляться захочет.
  - Что ты мелешь? Из-за какой-то бляди? Да я ему двадцать невест найду. Вот только Винокур уволится, будем ходить в самоволку…
  - Ладно, можешь и так сказать… Баб на свете много. Эх, у нас такие казашки в Караганде, тебе и не снилось!
  - Мне снятся мама и крыльцо родного дома…
  Они встали в строй. Миха поискал глазами друга и, глянув ему в лицо, сразу передумал не только шутить, но и разговаривать с ним. Впрочем, Оскомбаев тут же скомандовал, и рота двинулась на вечернюю прогулку.
  Обычно при слове «прогулка» у любого возникает картина тёплого, нежного летнего вечера. Фонари на столбах давно разбиты, и улица темна и таинственна. Безлюдно, машины наконец-то угомонились и остывают от дневной работы в своих гаражах. Вы идёте, рядом ОНА, и в мире такие красота и гармония, что хочется раствориться вместе с любимым человеком в этих неподвижных деревьях, ярких звёздах, самом воздухе. Но вдруг тишину раскалывает дружный хор десятков голосов: «Угу! Угу, угу, угу!..» Это вышли на «прогулку»  и жалуются на судьбу солдаты в войсковой части неподалёку. Они там тоже наслаждаются тихим вечером и лёгким воздухом, а старшины, хорохорясь друг перед другом, то и дело заставляют роты и батареи переходить на строевой шаг и громче петь. Весёлая прогулка!
  … Утром, после завтрака, первая рота как всегда построилась у каптёрки. Молодёжь стояла первой шеренгой, как щит, прикрывая вторую, которая то исчезала, то возникала: отходили попить, покурить на двоих-троих одну сигарету, в туалет. Головко упрекал Петрова за то, что тот не поделился маслом за завтраком, «как чмо». Душман шутливо учил Султанова и Бахтиярова военной жизни: «Почему ремень?.. Заправляйся! Раз-два… Как пилотка одет?.. Не понял!» Грибанин стоя подрёмывал, и Аракелян с Наульбеговым то и дело толкали его между лопаток, отчего длинное, неуклюжее тело горе-солдата шарахалось вперёд, голова откидывалась назад, а руки делали маленький взмах и задевали соседей, неудовольствие которых оборачивалось оплеухами «задире». Драться Грибанин не умел, хотя не был слабосильным, и обороняться ему приходилось чаще, чем кому-либо. Когда на Душмана находило игривое настроение, он разыскивал Грибанина и щипал того за