Красная армия

служба, будь она неладна…
  Отъезд Шутова рота давно уже подробно обсудила. Последние недели «обморочник» (а именно за частую потерю сознания его комиссовали), жил то в батальоне, то в санчасти ожиданием своего «дембеля». Ему никто не завидовал, но всё же… Глядя на Шутова, любой такой же череп представлял себя вернувшимся сейчас домой. Сейчас, когда ещё не все друзья разъехались, а подруги вышли замуж, когда ещё цветёт поздняя сирень, а на дискотеках крутят песни «Круиза», под которые тебя провожали в армию. Было, о чём задуматься… Однако возвращаться вот так, как Шутов, с клеймом комиссованного, «неполноценного»!.. Нет. Уж лучше послужить своё, тем более за плечами немалый пройденный путь, и армия не кажется такой чужой и враждебной. Никто не поменялся бы сейчас с Шутовым местами, разве что Грибанин, который откровенно заявлял, что завидует своему бывшему собрату по госпиталю. Никто не поменялся бы местами, но… Но Шутов, получивший парадку и готовившийся домой,
116
раздражал всех, даже дедов. Панфилов как-то забрал у него в бытовке утюг и нервно сказал:
  - Зачем тебе гладиться? На гражданке все ходят грязные, пьяные…
  - Дэмбель готовят ночью всэ! – резюмировал Душман.
  Совсем иное отношение проявила первая рота к Славке Митяеву. Никто с ним ни о чём не заговаривал, ничем не беспокоил, сержанты и старослужащие не давали поручений, а когда вечером он сел подшиваться, сразу трое предложили иголки. О телефонном разговоре Миха сказал коротко: «Он её послал, но забыть не может». Сам Митяев молчал, ходил отрешённый от всего, выполняя обычные обязанности совершенно механически, по инерции. Тот, кто встречался с ним взглядами, чувствовал перед собой человека, над поступками которого не довлеют общепринятые нормы. Жёсткий, холодный, ненавидящий взгляд если привлекал внимание, то заставлял внутренне съёжиться.
  На следующий день после ЧП с Умалатовым офицеры действительно устроили в части режим прифронтовой зоны. Все каптёрки и прочие злачные места были тщательно проверены на предмет спиртных и подобных спиртным напитков. В танковой роте обнаружили мешок с прошлогодней травой, из которой при должном старании получается некий наркотик. Старшина был немедленно смещён и вкупе  с каптёрщиком отправлен на гаупвахту. Общебатальонные и поротные построения с неизменной проверкой личного состава, включая «блатных» хлеборезов, свинарей и проч., как склянки на флоте, отсчитывали получасовые промежутки времени. Всюду повторялась фамилия погибшего.
  Некто Мехрабов, дух второй роты, укрылся после обеда в туалете по вполне уважительной причине и не появился на очередном построении. Доложили комбату. Медведев построил батальон. На месте не оказалось кое-кого из офицеров, в том числе Пухова, и посыльные побежали в город. Простояли в ожидании минут двадцать, когда на главной аллее показались два подполковника: командир части Терешко и начальник политотдела Знаменцев, в пешем виде. Все знали, что сейчас они поравняются с батальоном и спросят, что произошло. Эфиоп опять почернел, теперь уже от страха – потери двух бойцов за два мирных дня точно не простят – и, махая руками, забегал, как игрушечная машинка. Тёмно-красное лицо его выражало дисциплинарные взыскания, крушение надежд на новую квартиру и даже преждевременную отставку в расцвете сил. Толстые «полканы» ещё не дошли метров десять, а Медведев поправил форму и гаркнул: «Смирно! Равнение на-право!» Батальон замер. В это время из казармы вышел, на ходу застёгивая ремень штанов, маленький Мехрабов. Он растерялся и засеменил вдоль строя, пользуясь тем, что все повернули головы в сторону аллеи и обозревали полковничьи спины, обладатели которых, беседуя о своём, не удостоили подчинённых внимания. Среди солдат прошелестело: «Равнение налево, налево…», и вот уже комбат, объявивший «вольно», со смешанными чувствами наблюдал странную картину: солдаты по-прежнему стоят в положении «смирно», только равнение изменили на противоположное, а перед строем крадётся некто со втянутой в плечи головой. Мехрабов, почувствовав себя в центре внимания, перешёл на мелкую рысь и юркнул, наконец, в свою роту. Солдаты хохотали, улыбнулся и Медведев, у которого гора с плеч свалилась.
  … В тот день первая рота была назначена в полевой караул, и взводный Журавлёв, заступавший начкаром, пообещал увольнение каждому, кто за сутки не попадётся ни на одном нарушении. Рядового Митяева же ротный с утра отправил «за забор», на строительный завод, с девятерыми танкистами под присмотром старшего лейтенанта Хидиятулина.
  Завод был большим и имел крышу. На большой крыше скопилось много мусора, который солдатам предложили сносить в кучу. Поначалу на первой площадке работали все и дружно, но
117
потом стало ясно, что торопиться некуда, посему народ начал рассасываться. Деды и фазаны или расположились загорать, или пошли за мороженым и куревом, работали лишь трое однопризывников Митяя.
  С крыши открывался грандиозный вид. Слева располагались промышленные здания, заборы, асфальтированные площадки, и взгляд упирался в другой строительный завод, дым которого закрывал горизонт. Справа крутая сопка, облепленная, как ласточкиными гнёздами, дачами, ограничивала кварталы частных домов. Прямо, до самой железной дороги, всё пространство занимали с идеальной точностью расставленные новые кварталы: абсолютно одинаковые дома тесно прижимались друг к другу и образовывали крепкую белую стену, оберегавшую город от вторжения степного ветра, гулявшего по пустырям и свалкам. За «железкой» старая часть города едва угадывалась в тумане с реки, дыме и пыли.
  Митяй сидел на куче досок и смотрел на город, сравнивая Голопольск с родным Бобринском. Кончался восьмой месяц в армии, а это третья часть всего срока службы. Позади страшная вихрянская учебка, которую Миха называет Бухенвальдом: изматывающая работа, тотальный контроль сержантов, жизнь на пределе сил и нервов. Позади зима, хуже которой не было и не будет никогда в жизни, постоянный холод, неотступно преследовавший даже под одеялом. Ночные подъёмы Флюзиным, когда приходилось со слипающимися глазами пришивать чьи-то погоны. Наряды, работа, караулы: два часа на морозе в валенках на три размера меньше твоей ноги. Стодневка Остапа и других… Теперь можно вспоминать спокойно, а тогда стискивал зубы и собирал волю в комок, чтобы не сломаться. Ибо выхода не было. Убежать – позорно, бессмысленно да и опасно: в дисбате ещё хуже. «Стучать», жаловаться – станешь последним человеком в роте, сам к себе потеряешь уважение, хоть и перестанут трогать. Взять автомат да… Но и это кончится тюрьмой и сильно отодвинет возвращение в родной город. Оставалось терпеть и держаться. Дальше  подобных испытаний уже не будет, а если и будут, то воспримутся они как что-то обычное. Столько всего пройдено, словно уже три года в армии, и дом кажется теперь далёким-далёким. Столько пройдено, что даже сам к себе относишься как к герою войны или труда. Столько всего – и вот награда! Один охраняет границу, а другой за его спиной… Чмо. Тварь. Ублюдок. Попался бы сейчас под руку – мигом бы сделал уродом. Но прочь, прочь эти мысли, съедающие беспощадной тоской сердце и ум. Об этом нельзя думать, нельзя. Вспоминаем службу, думаем о будущем, о роте, приятелях. Роте, которая оказалась такой человечной и которая теперь единственная его опора в жизни…
  Три черепа-танкиста, которые лишь косились на отдыхающего «с первой роты», очевидно, всё-таки пожаловались своим, и к Митяю подошёл узбек-фазан, раздетый до пояса, расслабленный солнцем и вольным гражданским воздухом.
  - Слышишь! Иди поработай…
  Митяй с трудом очнулся от своих мыслей и по привычке дёрнулся было исполнять. Но впечатление от подкупающе мягкого тона «трака», на который так и подмывало поддаться, тотчас же было подавлено общим состоянием ожесточения.
  - Вон работают и пусть работают. Троих хватит…
  - А ты что, уже опухший такой? Или в первой роте плохо дрочат?
  - Мне п…, - ответил Митяй зло и грубо. – Мне всё п…!
  Он почувствовал, как внутри закипает. «Если не отстанет – возьму эту железяку и врежу!»
  - Ну, смотри… Рано опухаете… В батальон вернёмся…
118
  Больше Митяя в тот день никто не беспокоил. Вечером Митяй подошёл к земляку и сказал:
  - Миха, научишь меня хорошо драться?


  Следующим днём было девятнадцатое июня. Для Винокурова, Панфилова и Мазурова началась стодневка.
  Рота находилась на боевом дежурстве, а Митяй целый день выполнял разные мелкие и лёгкие поручения старшины и размышлял, стал бы он стреляться, если б его взяли в караул. Обстановка располагала к размышлениям: батальон заступил в большой наряд, и в казарме было пусто и спокойно. Ещё больше Митяй думал о том, что провёл эти полгода с лишним на службе не совсем так, как можно было. Из его призыва многие уже держат себя на равной ноге с дедами и фазанами и обращаются к замкам не уставной фразой «товарищ сержант», а по имени. Чабаев всю зиму прорубил колоду, охраняя непонятно от кого расположение, а теперь изображает из себя огромного начальника; Мирзоева весь батальон воспринимает с уважением или страхом; Наульбегов хоть и не лезет в сержанты, но столько в нём чувства собственного достоинства, словно дослуживает последние дни. Да тот же Миха, с которым вместе приехали в армию, вместе вылетели из учебки, никогда не выполняет ничьих поручений и имеет хорошие отношения со всеми старослужащими и с Душманом. А попробуй он, Митяев, или Петрянин или ещё кто сказать «нет» на какую-нибудь просьбу, так сразу «деда не уважаешь… опух… спать не будешь…» Что ж вы, сволочи, Чабаеву такого не говорите? Боитесь? Э нет, больше меня на такую удочку не поймаете, мне теперь всё до лампочки. Возьму табуретку и заеду по черепу, а там делайте, что хотите, мне терять теперь нечего. Вот только пройдёт стодневка, и хрен что вы с меня возьмёте. В роте есть духи, их и дрочите…
  … Караул приехал в десять часов вечера, и до этого времени Митяй сидел в столовой, охраняя два стола с ужином. Миха вошёл одним из последних и остановил приятеля.
  - Хочешь, новый анекдот расскажу? Сегодня придумал. Я на гражданке ходил с одной дочкой врача. Вспомнил на посту… Короче. Прапорщик проходит медкомиссию. Окулист показывает буквы и говорит: «Называйте». Тот молчит. «Вы что, совсем не видите?» - «Да нет, хорошо вижу. Просто забыл, как они называются».
  - Ты иди, а то ужина не достанется.
  - Мне?.. Серик! – крикнул Миха Наульбегову. – Отложи чего-нибудь.
  Митяя уязвили слова друга. «Мне бы этот казах посмеялся в лицо. Но ничего, вы меня ещё зауважаете…»
  - Слушай, Славка, сегодня у дедов стодневка. Само собой: кому – праздник, кому – горе. Я тут поговорил среди своего призыва: не поддаёмся. Есть духи, есть Грибанин с Петровым…Зайцев…
  - Правильно решили, - ответил Митяй и пошёл из столовой.
  Шагая в сумерках к казарме и с удовольствием вдыхая тёплый, нежный воздух июня, он мысленно договорил с приятелем: «Спасибо, что хоть ты меня за чмо не считаешь…» Потом Митяй вспомнил, как Миха несколько раз помогал ему спихнуть на другого подшивание старослужащему, как всегда поддерживал, когда он говорил «не