буду», как выдумывал десятки
119
способов отомстить Памфилову, припахивающему его, Митяева. «Я же сам Памфила защищал. Сам выполнял просьбы, когда можно было послушаться Миху и отмазаться. Я стыдился, когда мне говорили «опухаешь». Я – стыдился, а другие – опухали. Хитрая скотинка этот Памфилов. Сволочь. Больше тебе такие номера не пролезут! И на дембель у меня поедешь с синяком. Под обоими глазами. Попробуй только сегодня устроить дедовщину, похороню на месте…» Было темно, и никто не видел солдата, который шёл по аллее со сжатыми кулаками, которые то и дело угрожающе поднимал перед грудью.
Стодневка прошла совершенно не замеченной для большинства батальона: деды уединились в каптёрках и там отметили свой праздник. Да и было увольнявшихся осенью на всю часть всего четырнадцать человек, включая троих, собственно в батальоне не служивших, а лишь числившихся в списках подразделений. Другое событие вскоре заняло умы солдат первой роты. В субботу Швердякин построил подчинённый ему личный состав и объявил две новости. Как в анекдоте – плохую и хорошую. Во-первых, Журавлёв не мог выполнить своё обещание относительно увольнений: в полевом карауле каждый поймался на каком-нибудь нарушении. Рядовые спали на постах, а сержанты-разводящие – во время своего дежурства. Во-вторых, в конце месяца роту отправляли на копытинский полигон строить новые вышки для операторов. Подготовку к выезду на стройку начали немедленно.
Двадцать четвёртого июня начальник Особого отдела капитан Шпок получил очередную бумагу со словами «в обстановке дальнейшего усиления идеологической борьбы», «усилить», «направить», «провести», «разоблачить». Бумага такого рода была уже пятнадцатой в этом году, и Шпок решил, что пора действовать, тем более что антивоенное движение в империалистических странах значительно ослабло по причине сезона отпусков. В тот же день он потёр тряпочкой свою медаль «За взятие Кукуева» и отправился в санчасть. Двухэтажное кирпичное здание имело по десятку комнат вверху и внизу. На первом этаже располагались приёмная, перевязочная, изолятор, зубной и другие кабинеты, на втором, в палатах, лежало и сидело около пятидесяти больных. Их-то и должен был проверить Шпок на предмет уклонения от службы.
Больные в военных санчастях делятся на две основные группы: больных и небольных. В последней в основном молодые солдаты. Деды, во-первых, не болеют, а, во-вторых, не любят скучать, ибо, кроме работы по наведению порядка, никаких других развлечений санчасть предложить не может. Для духов же несколько дней больничного режима (а если есть температура – даже и постельного) – рай, курорт, счастливый отдых от того ужаса, который царит в родном подразделении. Поэтому-то они и держатся за санчасть руками и зубами, стараясь провести там не только период собственно болезни, но и восстановительный. Количество небольных увеличивается и увеличивается, пока, наконец, не доходит до какой-то критической точки, когда нового – настоящего – больного просто некуда поместить. По всем этим причинам, а также из-за плохого настроения или понедельника дежурный врач устраивает осмотр и возвращает в строй всех выздоровевших. Однако некоторым удаётся остаться, «закосив» или «нагнав» себе температуру; а кто-то, отыскав в себе серьёзный недуг, переезжает в госпиталь.
Санинструкторы в медицинские подразделения частью приезжают из учебок, а частью формируются из тех же бывших больных. Полечился какой-нибудь хитрец месяца два и так наловчится раздавать таблетки и тыкать шприцом в мягкие места тела, что врачам и на работу ходить не надо.
120
Таким образом, не только давший военкому или главврачу взятку является уклонившимся от службы. Много способов не участвовать в обороне государства отыскивается и в самой армии. Вокруг хлеборезок, свинарников, кочегарок, складов, клубов, штабов, водокачек, санчастей трутся десятки и десятки «блатных» солдат, для которых даже уважение старших офицеров не диковинка, не говоря уже об авторитете среди солдат. Должности эти – предмет мечтаний, за них борются, ради них интригуют, хитрят, лебезят, предают. Обладатели их – подлинная армейская элита…
Капитан Шпок появился совершенно неожиданно. Военврач Супкин посмотрел на часы, с удовлетворением отметил, что пора на обед, и, решив закурить, открыл ящик стола. Тут-то и просочился в дверь маленький особист.
- Всех по очереди сюда.
- Обед.
- Я сам.
Супкин равнодушно кивнул, прикурил от зажигалки, положил её и пачку сигарет в карман, а не обратно в стол и ушёл. Два расторопных санинструктора немедленно прекратили уборку, построили всех больных внизу и открыли каптёрку, приготовившись принимать пижамы и выдавать форму.
В приёмную вошёл первый больной.
- Комсомолец? – строго спросил Шпок.
- Комсомолец.
- Возвращайся в свою роту.
То же повторилось и со следующим солдатом. Третий, едва переступил порог, сразу затараторил:
- Я не комсомолец и вообще несознательный, у меня плоскостопие…
- Сначала вступи в ВЛКСМ, потом ложись в санчасть. Иди в роту, и чтоб через неделю стопа была изогнутой, как у всех советских людей. Проверю!
Дверь открылась, и в щель просунулась коротко стриженая голова санинструктора:
- Дурочка пускать, товарищ капитан?
- Всех.
- Ну, как знаете, - сказал стриженый сам себе, прикрывая дверь. – Моё дело – сторона. Мекашов, в кабинет!
Из строя вышел длинный больной в очень короткой пижаме и с ходу врезался в стену. Не потирая ушибов, он двинулся строевым шагом, держа руки по швам и равняясь на шеренгу своих товарищей. У окна он развернулся и сделал ещё один обход строя. «Молодцы!» - пропел «дурачок» крепким и звучным голосом. Потом вежливо постучал головой в дверь и вошёл.
- Карантин – шайка бритоголовых; первый год службы – без вины виноватые; кросс – никто не хотел умирать; раздача пиши – в бой идут одни старики… - Мекашов талдычил армейский фольклор, вращая глазами в разные стороны (возможность чего, кстати, наука до сих пор
121
отрицала), отдавая честь двумя руками и пристукивая ногой, как нервная лошадь.
- Хватит! Заткнуться!.. Этот номер тебе не пролезет. Уже один уехал домой досрочно, а ты опоздал. Два сумасшедших – слишком много для нашей части.
Мекашов продолжал бубнить, только поменял ударную ногу.
- Ну, хорошо, я тебя испытаю. В коммунизм веришь?
- Коммунизм – наше знамя! Коммунизм – молодость мира!! Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи!!!
С каждой фразой крики больного становились всё громче, дёрганье тела сильней и беспорядочней, вместо пристукиваний он начал лягаться. «В самом деле дурачок, - подумал Шпок, услышав ещё один лозунг: «Светлое будущее не за горами!!!» - «Его бы в тыл врага забросить».
… Через полчаса уставший капитан вышел в пустой коридор.
- Все?
- Все! – хором ответили санинструкторы. – Один сидит в туалете: понос, а второй не встаёт: температура сорок два.
- Лежачего отнесите в его роту на носилках, а с засранцем мы сейчас разберёмся.
Втроём они подошли к двери туалета и постучали. Крючок внутри отлетел, а солдат, откинувший его, снова рванул к унитазу.
- Ой, не могу отойти, ой, умираю…
- Так, - внимательно присмотрелся к больному Шпок. – три дня не кормить. Если пройдёт – отправить в роту.
… Вечером того же дня по казармам батальонов и отдельных рот пронёсся слух о том, что в санчасти появились свободные места. К утру началась эпидемия дизентерии. В танковом батальоне, который заступал в большой наряд по части (столовая, караул и др.) заболело сразу девять человек. Артиллеристы готовились к летнему выезду на полигон, поэтому каждая батарея потеряла двух-трёх бойцов. Из швердякинской роты, которая через два дня отправлялась на стройку, болезни у себя обнаружили Лешевич, Грибанин, Головко, Султанов и младший сержант Чуриков.
В день отъезда первой роты было много сутолки: постели, посуду, палатки и прочее имущество переносили в машину Годжаева, укладывали, что-то несли обратно, заменяли и приносили вновь. Каптёрка была нараспашку и походила на ограбленный склад. Несколько человек получали продукты, несколько воровали посуду в столовой. В суете Михе на ногу уронили ящик с «походной ленкомнатой», и он ходил, прихрамывая. Однако к обеду ступня распухла, и ходить в сапоге стало невозможно. Миху отвели на перевязку, но врач обратно его не отпустил. В три часа дня первая рота в составе двух десятков человек тронулась в путь. Не уезжали лишь старшина Винокуров, водители Петров и Поленцов, да замполит оставлял работать в ленкомнате Наульбегова. Сайко с Якубовым ещё раньше уехали на учения
122
зенитчиков.
… В санчасти Миха переоделся в пижаму и сразу лёг в постель: неожиданно поднялась температура и начала болеть голова. Он быстро задремал и проспал два часа, в продолжение которых ему мерещились всякие кошмары: то поезд, увозящий его в армию, то капитан Краснопопов, ведущий батальон в атаку на вражеские доты. Когда сон перешёл в лёгкую дремоту, Миха, не открывая глаз, наслаждался покоем и ощущением необыкновенного удовлетворения, оттого что он, солдат второго периода службы, спит днём.
… Наверху, в изоляторе, уже восьмой раз убираются, - говорил где-то рядом тихим и осторожным голосом один больной, скорее всего, просто высказывая вслух мысль.
- Интересно, заставит Паша нас убираться перед ужином… - пропел ещё кто-то таким же равнодушным тоном.
Разговор, случайно возникнув, прекратился. Двое или трое зашептались, а Миха стал переваривать информацию.
«Восемь раз! Бедный дизентерийщики. Раньше изолятор был здесь, в одной палате, а наверху остальные больные, но теперь заразных намного больше, и всё поменяли. Так говорил Чуриков, когда меня привели. Правда, тогда не было настроения расспросить подробнее… Нет, но восемь раз! Трудно поверить… Чего ж тогда все сюда рвутся?.. Нету дедовщины?.. И что здесь убирать по восемь раз? Пять человек на одну пылинку… Однако ж когда отдыхать и лечиться, если весь день уборка? Восемь раз, пусть, по полчаса – четыре часа. А я думал, отдохну, пока рота устроится на новом месте…»
Кто-то открыл дверь палаты и командирским голосом приказал: «Наводим идеальный порядок перед ужином!» Все засуетились, причём довольно организованно: без особого спора распределили объекты и начали тереть.
- Паша – дед. Вон какой здоровый! – услышал Миха всё тот же жалобный голос.
- Пошёл ты, Андреев! Он фазан и числится в нашем танковом батальоне. Не трогай мою тряпку!
- Это моя!
- Я дам щас, дух!
- Ой, ты там, черепушка…
«Вот идиоты, - подумал Миха, усиленно притворяясь спящим, - из-за тряпки спорят. Я бы отдал…»
- Когда я буду фазаном, я хрен что буду делать, - мечтательно сказал Андреев.
- Тебе до фазана ещё…тереть и тереть тряпкой. Вот нам осталось три месяца. Правда, Витёк?
- Ну! Осенью уже вторые духи придут с гражданки после нас.
- Посмеюсь над несчастными, - гордо произнёс Андреев, а другие захохотали с него.
Через минуту в палате заспорили о том, кому мыть дверь. Кто-то предложил разбудить новенького, но голос, как решил Миха, принадлежащий Витьку, урезонил: «Кто знает, что за человек… Он колоду не рубит, действительно, ногу сильно
