Красная армия

разом заговорили, стали смеяться с любой шутки, друг с друга; только Мамедов и Кириллюк, наоборот, становились всё более грустными.
  Миха подкурил вторую папиросу и, передав её соседу, начал рассказывать: «Генерал подозвал солдата: «Позови мне этого…» - «Кого?» - «Сам знаешь кого!» Через пару минут солдат возвращается. «А его нет». – «Кого нет?» - «Да вы сами … знаете кого». Последние слова рассказчик растянул, словно не желая открывать весёлую развязку, и слова эти потонули в громом грянувшем смехе обкурившихся.
  - Или вот ещё, - продолжал Миха тоном сказителя, совершенно не обращая внимания на веселье компании. – У начальника полигона Бацбахова спрашивают: «Постоянные стрельбы как-нибудь отразились на вашем здоровье?» - «Да-да! Да-да-да-да-да!!»
  Новый взрыв смеха потряс воздух. «У-у», - завыл вдруг Мазуров и, указывая на Мамедова пальцем, свалился на спину, как был, с протянутой рукой. Мамедов плакал. Никто и не подумал сочувствовать чужому горю. Аракелян громко хохотал, держать за живот и скорчив гримасу; Оскомбаев что-то отрывисто говорил затосковавшему и заливался колокольчиком; Мазуров уже лёг на траву и катался на спине; Памфилов и Чабаев вытирали слёзы смеха.
139
  - Что случилось, брат? – спросил Миха по-азербайджански.
  Мамедов встал, пошатываясь, нежно и внимательно огладил смятую пилотку.
  - Тут служишь-служишь…а там мама…ждёт…
  Каныкбаев, Бахтияров и Лешевич, подходившие к палатке и слышавшие издали смех, замерли в испуге, когда мимо них промчалась согнутая и диким смехом воющая фигура повара Мазурова. Они увидели стоящих у печки и хохочущих старослужащих, застывших с ножами в руках Петрянина и Грибанина, смеющихся у палатки Лаанеоте и Митяева и высовывающего оттуда нос Зайцева. И ещё всегда грозного фазана Мамедова, который шёл с жалобным видом и, остановившись у палатки, обиженно сказал: «Что вы своё лицо на меня вытащили?», после чего скрылся внутри.
  Минут через пять шум стих. Вернулся из лесу Васька и принялся руководить приготовлением картошки. Большая часть роты собралась у печки, надеясь по случаю хорошего расположения духа у старослужащих вторично попить чая. Все подкидывали в огонь щепки, на печке шумел чайник, шкворчало в бачке. То один, то другой повторял: «Да-да. Да-да-да-да-да.» Снова смеялись, дурачились.
  - Рядовой Бахтияров! Позови этого! – приказывал Оскомбаев, напуская на себя серьёзность.
  - Кого?
  - Товарищ сержант!
  - Кого, товарищ сержант? – повторял подсказку молодой.
  - Сам знаешь, кого!
  - Чего стоишь?! – поддакивал Аракелян. – Тебе сержант Советской Армии приказывает!
  - Младшего сержанта Мамедова? – предполагал Бахтияров, вспомнив о втором командире своего взвода.
  - Выполняй приказ! – орали Аракелян и Чабаев так, что у подножия сопки им громко и испуганно поддакивало задремавшее было эхо.
  Бахтияров шёл в палатку. Все замирали, и через минуту тот, оправдывая ожидания, вылетал в таком положении, словно его зарядили в безоткатное орудие и выстрелили вместо гранаты.
  Позже посылали Лешевича, наседая так, что тот забывал горький опыт предыдущего посыльного. Лешевич выбегал слишком быстро, и, подозревая в симулянстве, его силой заталкивали в палатку. Он тут же летел по дуге, как мина, у палатки падал свод, палка, его поддерживавшая, появлялась у входа в руках взбешенного Мамедова, походившего на затравленного медведя. Все мигом разбегались, и Оскомбаев дразнился из кустов: «Да-да-да-да-да!», как будто стрелял из автомата. Один Миха, грустный, сидел у огня и что-то тренькал на гитаре.
  Жареную картошку уничтожили, как будто неделю не ели. После чая выпили всю воду, и кое-кому снова пришлось идти к цистерне полигонщиков.
  - Терпи, казак, атаманом будешь, - доброжелательно напутствовал водоносов Чабаев.
  - Я в фазанке учился,- сказал Сичка. – Там тоже дедовщина. На первом курсе, как в армии.
140
  - Ну, сравнил, хохол, - не согласился Аракелян. – Там каждый день мамины пирожки ешь.
  - Я в общаге жил…
  Памфилов перебил и начал рассказывать, как проходил практику на заводе и «летал» по поручениям старых работяг, как «летают» духи в учебке.
  - … Конечно, на гражданке не так, как на службе, но дедовщина идёт оттуда, мы её не придумали.
  - У нас дедовщина с самого верху, - негромко, но так, что услышали все, сказал Миха. – Я замполиту в ленкомнате помогал, ну, и подсчитал ради прикола сумму лет всех членов политбюро ЦК КПСС… Под тысячу.
  - Совет старейшин, как в племени индейцев, - усмехнулся Мазуров.
  - Туда молодых не поставят. Умные должны управлять. Может, ты считаешь, что там дураки?
  - Нет, Карэн, что ты… - ответил Миха, вновь берясь за гитару. – Когда построим коммунизм, им будет лет по сто пятьдесят… А я средний человек.
  Он взял несколько аккордов песни «Круиза», напел.
  - Давай эту: «А второй батальон нет не сгинет в просторах афганской земли…» - предложил Мазуров.
  - Давай, давай, Миха!..
  Грибанин со своим вечным напарником Петряниным принёс воду, юркнул в палатку и забился в угол. Под пение берущих за душу «афганских» песен он быстро уснул. Перед ним появилось что-то зелёное: сначала вроде бы трава, как на полигоне, где мишени, потом как будто бы бахча с полосатыми арбузами, которую он, почему-то старик, охранял с автоматом. Вдруг к бахче начал быстро приближаться какой-то гул, и Грибанин в холодном поту подскочил на нарах. У печки громко орали-пели:
                                                  Затерялся я
                                                  В конопляных полях,
                                                  На плантациях чёрного мака.
                                                  И отныне я
                                                  Не в своих руках,
                                                  А в руках чародея-мака…
  - Не спишь? – спросил устраивающийся на ночлег Митяй. – Иди, спой с дедами гимн наркоманов.
  Грибанин промолчал: спорить с этим «опухающим» однопризывником было небезопасно. Стараясь сохранить душевное равновесие, он свернулся калачиком и спрятал голову под одеяло. Пришёл Кириллюк и поднял его и Лешевича чистить картошку. Грибанин хотел было сослаться на смертельную усталость и уйти в пассивную оборону, то есть отказаться, вытерпеть десяток тумаков и добиться, чтобы оставили в покое и нашли более податливого.
141
Однако взглянув на Миху, раздетого до пояса, жадно отхлёбывающего воду из кружки, он понял, что в таком состоянии тот не отстанет. «Совсем сбесились сегодня: жрать да пить… Ты, Кириллюк, ведёшь себя, как наши сержанты в сапёрной учебке. Сам же мучился от них…» - проворчал он грубо и поторопился обогнать напарника по несчастью, так как один из двух столовых ножей был тупой и со сломанной ручкой.
  … Через час обстановка в расположении первой роты совершенно изменилась. Всё было съедено и выпито; печка догорала оранжевыми бликами. Гитара надоела, и горло устало от песен. Только что ещё спорили о том, что в каждой роте у особиста есть стукач, но и спор потух без всякого разрешения. Всеми овладела депрессия, «ломка». Памфилов и Мазуров, нелепо согнувшись и прижавшись спинами друг к другу то ли грелись у очага, то ли своим теплом поддерживали его. Оскомбаев неумело брал аккорды на гитаре и пытался что-то мурчать. Изредка ему приходилось выслушивать упрёк Михи Кириллюка, который налёг грудью себе на колени и сидел, кутаясь с дремавшим Чабаевым в одно одеяло: «Гитару… наоборот взял…» Аракелян тупо смотрел на слабый огонь и каждые пять-шесть секунд щупал кружку с чаем, который он безуспешно пытался подогреть, не принимая, впрочем, к этому никаких мер.
  Ночь густой темнотой укутывала всё вокруг. В двух шагах невозможно было увидеть куст. Полигонные здания, вышки – всё исчезло во мгле. Деревенские огоньки, только что мерцавшие яркими звёздочками у подножия сопки, не выдержали борьбы с мраком и исчезли, замазанные чёрной краской ночи. Темень вплотную обступила группу из шести фигур, согнувшихся у последнего огонька, холодными щупальцами проползла между «кухней» и палаткой и ждала только момента, чтобы накинуться на последний очаг сопротивления. Стихли все звуки, не доносилось ни гула машины со стороны трассы, ни крика птицы: всё замерло, уничтоженное проглотившей Вселенную тьмой.
  И вдруг в этой абсолютной тишине все шестеро явственно услышали слова, произнесённые обычным, хотя и несколько гнусавым человеческим голосом. Голос никого не испугал, не удивил, он появился ниоткуда и вошёл в душу каждого, как команда гипнотизёра, заставил встрепенуться и приготовиться к каким-то действиям.
  - Коноплист – тот же изменник Родины! – сказал голос особиста Шпока.
  В ту самую минуту Митяй вышел из палатки по известной причине. Было прохладно и темно. Выполнив намеченное, он повернулся было назад и, глянув в сторону «кухни», замер в ужасе. Группа у огня разом подняла головы, будто что-то услышала, и посмотрела в его сторону . Взгляд их диких расширенных глаз мог пристрелить на месте своим страшным выражением; казалось, зрачки у всех смотревших наливаются кровью и загораются жёлтым бесовским огоньком. Митяй с нечеловеческим усилием попытался сдвинуться с места, но тело его словно парализовало. Оставалось только смотреть и ждать исхода. Вот Памфилов поднял руку в сторону палатки и, медленно разгибая указательный палец, полувопросительно сказал:
  - Шпок.
  - Рога… - добавил Миха, - шерсть…
  - И копыта, - уточнил Оскомбаев.
  - Шпок – чёрт! – тоном вывода вновь заговорил Памфилов. – Бейте его!
  Вся толпа возле печки вдруг преобразилась. Медлительность движений и сонливость исчезли; сомкнувшись фалангой, с диким выражением глаз они двинулись в ногу на Митяя.
142
Через несколько шагов банда поравнялась с деревом, к которому составляли лопаты и ломы. Орудия труда тут же оказались в руках нападавших, и они зашагали к палатке увереннее. Митяй съёжился и склонился в куриной позе покорности: рядом никого не было, и, значит, за  Шпока-чёрта обкурившиеся приняли именно его. Ещё одна, отчаянная попытка сдвинуться с места ни к чему не привела, только согнулись и стали мелко дрожать колени. Он закрыл глаза в ожидании града ударов. Время словно застыло на месте, и каждая секунда превратилась в огромную часть вечности. Дикие крики, вдруг резанувшие по слуху, заставили открыть глаза: все шестеро окружили палатку и махали над ней своим «оружием», словно силясь кого-то достать. Затем кто-то крикнул: «В погоню!», и всё воинство с лопатами наперевес и боевыми криками рвануло в кусты. Через две секунды стихло. Из палатки выглянул Мамедов, потом ещё кто-то.
  - Митяёв! Что шум?
  - Наши…кто у костра…в лес с лопатами… - с трудом выдавил из себя Митяй и почувствовал, что наконец-то власть над телом возвращается к нему.
  - А-а, опять чёрт на палатка сидел… Я его чуть-чуть не убивал позавчера…


  Лето закончилось, и первая рота, не достроив вышки, вернулась с полигона. Осень перевалила за середину. Дневальный Митяев стоял у тумбочки в абсолютно пустом батальоне, развлекался чтением боевого листка второй роты и с завистью думал о том, что его напарник Курбанов, который стоял до обеда, сейчас спит на стульях в ленкомнате. Стояли по очереди, но Митяя до обеда посылали с разными