Красная армия

следует. Опять же давит мысль, что вот-вот приедем… А может, лучше и не думать ни о чём. Лишь окунёшься в себя, сразу же вспоминается дом, Вика… К сердцу подступает такая боль, что, кажется, оно проломит грудь и выпадет наружу, оставив тебя с ощущением безысходной пустоты…
  Начальник полигона Бацбахов встречал машину первой роты второго батальона ещё на въезде на свою территорию. Он появился неизвестно откуда, словно спрыгнул с парашютом, остановил Годжаева и начал орать, зло и путано, так, что только минуты через три стало понятно, что дорога, подпираемая оврагами, разрушается и нужно ехать очень аккуратно, точно по колее. Водительское самолюбие Годжаева было сильно задето, он даже нервно выразился в том духе, что не по колее здесь ехать невозможно. Однако капитан, надоев своим инструктажом, пошёл вперёд спиной и, махая руками, стал изображать, что ведёт за собой машину по местности, приближённой к условиям горного перевала. В кузове было слышно, как Пухов громко советовал водителю: «Газани, чтоб этот дурак спрыгнул в овраг…» Впрочем, какой-то смысл в таком поведении начальника полигона был: лишь прибыли на место, как разнёсся слух о том, что позавчера здесь танком раздавило спящего в траве солдата другого полка. Ошарашенная новостью, первая рота без комментариев и шуток расписалась в срочно составленном Пуховым листке «Правила поведения на полигоне во время отдыха.» Листок был пятым по счёту. На предыдущих – купаться не будем, лопатами и ломами калечиться не будем, костры жечь не будем, незнакомых продуктов употреблять не будем – солдаты расписались ещё перед отъездом.
  Расположились все в одной большой палатке. Мазуров вызвался поварить и устраивал себе рядом навес и печку. Настроение у всех было такое, словно оказались в пионерлагере. Разузнали, где вода, и повесили собственный рукомойник, хотя у домика полигонщиков был оборудован летний умывальник. Поставили стол и скамьи и назвали всё это столовой. Вокруг палатки, «кухни» и «столовой» выложили землю на случай дождя досками и кирпичами, благо всякого стройматериала предшественники  оставили предостаточно. Дров для Мазурова сразу, на волне охватившего всех энтузиазма заготовили не меньше как на неделю. Митяй просто залюбовался своей ротой. Сам Памфилов снял хэбэ и, полуголый, лихо утрамбовывал опоры под обеденный стол. «В Афганистане, наверное, постоянно такое братство… А у нас только до раздачи пищи…»
  От казармы полигонщиков показался Пухов. Ещё не дойдя до палатки шагов тридцать, он скомандовал построение редким для него энергичным тоном. Ослушаться старлея в такие минуты никто не решался: требовал он нечасто, но если уж требовал, то добивался моментального исполнения. Сгрудились, кто в чём был, в две шеренги. Панфилов на всякий случай доложил: «… по вашему приказанию…»
132
  - Сейчас капитан Бацбахов проинструктирует вас, как вести себя на полигоне, - сказал взводный. – Расскажет о фронте работ и так далее.
  Пухов встал во главе роты, так как начальник полигона уже подходил. Красивая атлетическая фигура, размахивание руками, напоминавшее со стороны гориллу, стремительное передвижение по местности и привычка кричать издали всегда резко выделяли Бацбахова на фоне сине-зелёного горизонта и допотопной в периоды между стрельбами тишины полигона.
  - Вот так, солдаты, - начал он с расстояния пистолетного выстрела, - у меня времени в обрез, поэтому буду говорить не думая. Вы сюда прибыли не задницы загорать, а рыться в земле до тех пор, пока не выроете и не построите вышки, как кроты земляные. Вот такой вам мой боевой сказ и приказ!.. Ты что хромаешь, абрек?! Рожать что ли собрался?! Быстро в строй!
  Душман бросил дрова, суетливо козырнул левой рукой и втиснулся в заднюю шеренгу.
  - Вот так. И имейте в виду: я прибыл сюда из Кантемировской дивизии, а там дураков не держат! Лентяйничать я вам не допущу! И в грязи находиться тоже! А то приедут тут и живут, как свиньи в берлоге…  Вот вы, товарищ солдат (Бацбахов указал толстым пальцем на раздетого до пояса Мазурова) уже, как кабан женского рода! Что это такое! Товарищ старший лейтенант?!. Кстати, вы не капитан Петин? Нет? А то приехал тут!.. Сначала водку пьянствуют, а потом ходят красные, как огурцы… Всё! Вот так, солдаты! Усвойте: я теперь буду вас контролировать и днём, и ночью, и утром, и зимой. Знайте это. Вспоминайте даже во сне и среди ночи. С нарушителями дисциплины будем разбираться лично. Товарищ старший лейтенант. Дневальный, порядок, яма для туалета и мусора, работа с девяти до семи, инструмент. Вода знаете где. Всё, как обычно, вы здесь не в первый раз… А теперь устраивайтесь.
  Заработали толстые ноги, задвигались обезьяньи руки, и огромная фигура со скоростью старинного кинематографа утопала по дороге к Копытино.
  Через несколько дней жизнь первой роты, ставшей на время строительной бригадой, вошла в размеренное русло. Каждый знал, что будет через час, завтра, неделю спустя. Просыпались поздно, часто лишь с приездом Пухова. К этому времени Мазуров при помощи кого-нибудь из молодых уже заканчивал приготовление завтрака. Не спешил командир, не спешили и солдаты, и часам к десяти начиналась работа. Восемнадцать человек брали лопаты и шли копать ямы под фундаменты. Из них работало меньше половины, остальные постепенно возвращались к палатке. Годжаев между тем заводил машину и увозил Пухова то за кирпичами, то за блоком. Кирпич жила в Копытино, блок – в городе. Во всех деревнях приграничной зоны Пухов имел любовниц. Жёны – первая и вторая – жили в Голопольске. Впрочем, иногда он действительно привозил кирпичи. Возвращения старлея можно было ожидать когда угодно: и через три часа, и среди ночи. В последнем случае молча вставали, одевались и шли разгружать. Не все, конечно. Кое-кому ночная сырость «была вредна».
  Митяй со смешанными чувствами наблюдал, как всё меньше и меньше становилось собственно работников. Пять сержантов из шестерых вообще не брались за лопаты. Чабаев ни в чём не отставал от фазанов и держал себя большим начальником. Настолько большим, что стал позволять себе ударить однопризывника. До сих пор только Аракелян, Оскомбаев и иногда Мамедов сопровождали свои приказания тычками. Лишь исчезала сержантская группа, начинали богодулить фазаны Лаанеоте и Сичка: растягивали перекуры или ложились «немного позагорать». С них сразу же брали пример Душман и Курбанов. «А чо, другие не работают, я что ли должен?» - удивлялся маленький узбек. Мирзоев объяснялся, если вообще объяснялся, кратче: «Я отдыхай надо. Сочи». После этого бросали орудия труда и остальные пятеро
133
черепов.
  Приходил кто-нибудь из сержантов, снова кое-как ковырялись и шли обедать. Раз в три дня налетал маленьким смерчем начальник полигона и, оценивая работу «двадцати солдат», гремел упрёками и угрозами. Тогда сам Памфилов выходил из состояния дембельской созерцательности и контролировал работу лично. Остальные сержанты брались за лопаты. В такие дни уставали очень сильно, натирали мозоли, перегревались на солнце и уходили к палатке лишь с наступлением темноты. Это шараханье из крайности в крайность раздражало Митяя. После страшного письма от Вики, в период, когда его «не трогали», он отвык от припахиваний и каких-либо унижений, и вот всё возвращалось к тому времени, когда он был духом. Даже в спокойные дни элитная каста вела себя по-царски, делая порой вечернее время для молодых просто невыносимым. По ночам, если Пухов уезжал на автобусе домой, а не к своей копытинской любовнице, кто-нибудь тайком ездил с Годжаевым за коноплёй и следующим вечером после ужина блатная часть роты садилась в кружок и курила то, что за границей называют марихуаной, а у нас просто «макухами» или «дурью». Группа, которая днём работала, тотчас же становилась объектом всякого рода поручений («принеси воды», «подай полотенце» и т.п.) или шуток, порой граничащих с издевательством.
  Митяй усиленно искал выход. Он представлял себе, что Миха находится здесь, и задавался вопросом, как бы поступил в данной ситуации его земляк. Во-первых, не работал бы, когда богодулит какой-нибудь Мирзоев. Во-вторых, конечно же, ничьих указаний не исполнял бы, по крайней мере, передавал бы их другому. Как? Хитростью, силой, своей способностью «наезжать» на человека так, что тот не мог отказаться. А что бы Миха сделал с этими дикими авральными работами после бацбаховских разгонов, когда берутся за лопаты даже Чабаев и Мамедов? Наверное, не допустил бы такого положения, убедил бы однопризывников и таких фазанов, как Зайцев, Сичка, Лаанеоте, каждый день делать дневную норму. Удивительно у него получается избегать острых углов, делать всё как-то мягко, гибко, так, что и старослужащие не в претензии, и своих не предал, однако ничего и не сделал. Вот и Курбанов уже идёт тем же путём, и Пахратдинов, которого давно уже не называют стукачом.  Всё меньше остаётся среди его, Митяя, призыва, «чмырей». Да и из духов припахивают обычно одного и того же – Седых. Конечно, остальным старшие земляки оказывают большую поддержку, даже между собой из-за этого часто ругаются; но и сами духи молодцы, быстро к армии приспосабливаются…


  Июль заканчивался строго по календарю. Ещё ни единый листок деревьев не был тронут желтизной, всё так же палило в безоблачные дни солнце, но как-то вдруг помрачнела природа, зачастили, делая небольшие перерывы, дожди, похолодало ночью, и шиповник, которого росло на полигоне великое множество, всем своим видом дружно поспевавших ягод давал знать, что приближается время сбора урожая. Годжаев несколько раз привозил собранные где-то у дороги огурцы, вечерами ходили за пять километров воровать на совхозном поле маленькую молодую картошку, и разговоры часто переходили на дом. Молодые рассказывали о том, что было с ними на гражданке; те, кому оставалось меньше года, уже строили планы на будущее, радовались, что следующей осенью будут есть огурцы уже дома; и лишь черепа слушали тех и других и мало говорили сами: гражданское прошлое уже стёрлось из памяти, прошедшие в армии девять месяцев казались целой жизнью, о будущем же думать – только себя дразнить. Митяй о доме размышлял. Правда, представлялось ему всё время одно и то же. Вот возвращается он, дембель, в шикарной форме, обходит всех знакомых, пьёт, веселится. На дискотеке он король, никто не посмеет стать на пути человека, прошедшего огонь, воду и укрепрайон. Далее ему хотелось одновременно двух ситуаций; Митяй рисовал их себе по
134
очереди. Вот он заявляется к Вике, в квартиру, где она живёт со своим, значит, мужем. Звонит. Открывает этот щенок, и Митяй ловко отбрасывает его ударом в грудь, таким, какой любит делать Аракелян, только намного сильнее. Тот летит, Митяй входит на порог. Выбегает Вика, бросается к своему, видит Митяя, смущается, застывает в нерешительности. «Что ж ты, чмырёнок, - говорит Митяй, - баб чужих уводить мастер, а за себя постоять не можешь?»  Потом – Вике: «Не рассчитал я, хиловат оказался. Ничего, сейчас отойдёт бродяга». И опять – этому: «Во, очухался, задрот? Благодари Бога, что ты не попал со мной служить. А то б ты у меня тумбочке честь отдавал и сапоги мне на ночь чистил». Или