поручениями офицеры, и отдохнуть не удалось. Он давно уже перебрал все письма, которые складывались солдатами на тумбочку дневального, а потом относились последним в почтовый ящик клуба части. Надписи на письмах стали привычными и давно уже не привлекали внимания. Большая часть писем – в Узбекистан, причём, судя по обратному адресу, по пять-шесть штук от одного солдата. Каждому родственнику по письму. Есть на Урал, в Москву, в Эстонию, немало на Украину. В родную митяевскую область – ни одного. А вот ему бы не мешало уже написать матери. И конверт есть, и пара ручек, да лень. Самому получать хорошо, а писать не о чём. И он рассматривал чужие. Многие конверты из лежавших на тумбочке – настоящие произведения искусства. Во-первых, коронная солдатская приписка над адресом: «Лично в руки!» или даже так: «Лично в руку Исмаилу, Отахану и Мурату!» Во-вторых, буквы с/а, на вырисовывание которых тратилось не менее получаса (в правом углу лицевой части конверта, там, где на гражданских конвертах находится марка). Третья непременная деталь всякого армейского письма – слово «ПИШИ!», образованное из соединения цифр индекса на обратной стороне конверта. Ноль и единица затушовывались и соединялись в букву П и так далее; девятка становилась восклицательным знаком. Вся эта иллюстрация была непременной и постоянной и различалась лишь в соответствии с изобразительными способностями авторов. Иногда попадалось и нечто оригинальное, что можно было перенять или, наоборот, отвергнуть: всяческие приписки типа «жду ответа» в двух-трёх местах, обведённый ручкой собственный рисунок конверта, если таковой имелся, слова «КДВО» (название военного округа), «Голопольск», «Привет с Дальнего Востока» и так далее. Казалось, написав письмо и заклеив конверт, солдат никак не мог расстаться со своей весточкой в родные края и старался как можно полнее выразить и свою тоску по дому, и горячие родственные или дружеские чувства, им питаемые, одним словом, перенести на конверт частицу своей души и послать её туда, где его ждут.
143
Совсем иного рода другой вид армейского «фольклора» - боевой листок, который выпускается и вывешивается еженедельно каждым взводом. «Скоро наша страна будет отмечать сорокалетие победы над фашистской Германией, - читал Митяев на одном из таких листков. – Все советские люди готовятся достойно встретить праздник. И для того, чтобы не повторилась война, мы, солдаты, повышаем боевую и политическую подготовку». «Неубедительно, боец Семенович, - подумал Митяев, прочитав авторскую подпись. – Да и устарел ваш листок месяцев на пять. А ну-ка, что написал второй взвод этой роты?»
«Во взводе есть лицо взвода», - так начинался текст, озаглавленный «Внутренний порядок» и обведённый цветными карандашами. «Внутреннему порядку и порядку на теретории унас уделяетца бальшое внимание с утра до вечера мы падерживаим порядок поэтому унас всигда чистое распалажение и платц. Активное участие в навидении порядка принемает ряд. Шитов, а не активное ряд. Паникаров». И подпись: «Рядовой Шитов С.К.»
Митяй не стал сразу читать третью статью, которая посвящалась дисциплине, и от скуки задумался о том, кто должен выпускать боевые листки: секретарь комсомольской организации или специальные редакторы боевых листков, а может, это обязанность тех, кого Филипченко называет странным полуматершинным словом «комсгрупорги»? В первой роте всё делал один Наульбегов. Вопрос остался неразрешённым, так как открылась дверь кабинета замполита батальона, и Митяю пришлось срочно занимать своё место у тумбочки.
Вышло несколько офицеров, а Краснопопов ступил в коридор на два шага, остановился и вперил странно-изучающий взгляд в грудь дневального, на которой ничего примечательного, кроме пуговиц и комсомольского значка, не имелось. Митяй стоял в свободной позе: у него, без пяти минут фазана, кадеты уже не вызывали ни страха, ни почтения.
- Дневальный, у вас тут столько бумаги набросано, что у меня в голове не укладывается. В конце-то концов, что это такое?
Тон замполита был не приказательный, не строгий, а какой-то даже ленивый. Казалось, он делает необходимое вступление, чтобы сказать что-то действительно важное.
- Сейчас придёт второй дневальный, и будем убираться, - привычно отоврался Митяй.
- Кто с тобой в наряде по роте, сынок?
- Рядовой Курбанов и младший сержант Мишарин, товарищ капитан.
- Скурбанов?.. Вызывай обоих.
Митяй крикнул: «Дежурный по роте, на выход!» и - с особенным чувством: «Дневальный свободной смены, на выход!»
- Так, он моет, тот убирается, пока он стоит, этого не будет, и можно собираться, - обратился Краснопопов к выскочившему из оружейки Мишарину. – Понятно?
- Никак нет, товарищ капитан.
- Ты стоишь, этого не будет, а тот уберётся к сдаче наряда, пока ты стоишь и собирается. Ясно?
- Не будет дневального, товарищ капитан? – спросил Мишарин, краснея и указывая на Митяя.
- Да!.. Если вы такие глупые, сынки, то носите с собой Уставы, как это делаю я. Всё.
144
Дневальный, быстро переодевайся, а ты, дежурный, позови дежурного со второго этажа.
Митяй, будучи опытным солдатом, не стал раздражать командира просьбой прокомментировать приказ, а просто пошёл в каптёрку и сказал старшине, что ему, рядовому Митяеву, велено переодеваться.
- Бушлат тебе что ли? – спросил Винокуров, но сидевший за столом ротного Филипченко, оказалось, был в курсе, и наконец-то всё объяснил:
- Дай ему парадную форму. Поедет со мной и с дневальным из танковой роты на собрание общественности города.
- Товарищ лейтенант, и вы молчали! Я бы уже давно собрался.
- Что тебе, Витя, там делать? Комбатовский УАЗик отвезёт нас в Дом Офицеров, посидим там в зале час-полтора и обратно.
- А-а, такое мне и на хер не нужно. Я думал, как на выборах: художественная самодеятельность…
- Встретишь роту из караула, и чтоб Мишарин списал всё как надо… Батальон в наряде, так нет же, обязательно из нашего посылать на собрание… Митяев, покажешься мне сначала в парадке, потом оденешь шинель.
- А что там насчёт буфета, товарищ лейтенант? Может, я успею деньги найти?
- Какой буфет! Иди переодевайся… К ужину вернёшься.
Через пятнадцать минут парадно одетые и тщательно проинструктированные Митяев и танкист Рыбкин вышли из батальона. Митяй был на седьмом небе: во-первых, до вечера избавлен от наряда, во-вторых, едет в город, пусть этот город и будет представлен лишь залом заседаний Дома Офицеров. Он даже смастерил себе причёску, какую когда-то носил «на гражданке», из того количества волос, которые родина позволила ему оставить. Правда, один из замполитов, увидев плод митяевского парикмахерского труда, коротко посоветовал: «Убрать в… Модельер хренов».
Через сорок минут после того как Краснопопов объявил, что у него бумаги не укладываются в голове, двое солдат в сопровождении лейтенанта входили в гарнизонный ДОСА – огромное старинное трёхэтажное здание – с какого-то чёрного хода. Филипченко оставил подчинённых в подсобном помещении, примыкавшем к туалету, и приказал ждать. Рыбкин сразу же скинул шинель и пошёл «в культурный туалет на мероприятие». Митяй в полумраке небольшой комнатушки расположился на подоконнике, застелив слой пыли каким-то картонным плакатом, и прислушался к музыке наверху. Торжественная мелодия легко приникала сквозь потолки и стены, возведённые, очевидно, ещё «при буржуях», доходила до самых отдалённых помещений. «Ещё икон и лампадок не хватает», - подумал Митяй.
- Слышь, Рыбкин! – крикнул он, зная, что в туалете больше никого нет.
- … Ну что? – не сразу донёсся ответный звук и так глухо, как будто солдат сидел в танке и закрыл люки.
- Как эта песня называется?!
- Какая?
145
- Ну, вот, прислушайся!.. О, кончилась…
- Какая песня?!
- Вот наверху только что играли! Такая серьёзная ещё!.. Не гимн, но тоже как гимн! В ней слова ещё такие: всё уничтожим там!.. Рабов сделаем царями, но сами ничего хорошего не увидим, потому что всем нам каюк…
- Придумал тоже, - раздалось над самым ухом Митяя.
Пока он силился вспомнить текст «Интернационала», Рыбкин покончил со своим делом и, обойдя вокруг по коридору, вошёл в другую дверь.
- Придумал тоже, у нас таких нехороших песен не бывает.
Посмотрев на танкиста, Митяй сразу забыл про песню. Теперь перед ним стоял не запуганный молодой солдат роты капитана Придорожного, а настоящий дембель: расстёгнутый китель, галстук с заколкой, четыре значка на кителе, волосы ёжиком и наглая морда.
Митяй присвистнул.
- Опух что ли, трак?.. В туалете…
- А …и?
- У кого знаки спёр?
- Каптёрщик подогнал на вечер. Сам старшина Жарков велел дать. Чтоб, мол, солдат нашей роты выглядел прилично.
- Смотри, как бы мой замполит не приказал тебе перецепить их на задницу. Тоже мне, классный специалист, воин-спортсмен…
По коридору раздались шаги. Филипченко, уже без шинели и фуражки, резво влетел в темень комнатушки и по-чапаевски скомандовал: «За мной!»
Офицерский клуб просто потряс обоих солдат своими размерами и шикарностью внутренней отделки. Четверть часа ходьбы по бесконечной цепи коридоров и лестниц, мимо десятков дверей, банкетного зала, где картинные официантки в белом, нет, даже белоснежном, суетливо накрывали столы, мимо вереницы деревянных постаментов с глиняными головами великих стратегов и, наконец, - после минутной остановки в каком-то маленьком секретном гардеробе – фантастической красоты зал. Митяев и Рыбкин осторожно вошли вслед за своим командиром на балкон и тихо опустились в мягкие кресла. Целую минуту глаза Митяя привыкали к ослепительному свету чудовищных размеров люстры, и по мере того как слабело действие рукотворного солнца, перед ним открывались сначала близкие, потом дальние, потом самые далёкие предметы. Потолок, покрытый гипсовым узором в виде звёздочек и каких-то уголков и кружочков. Кресла балкона и высокая перегородка, за которой шевелился разноцветный людской океан. Отделанные чем-то зелёным стены с рядами портретов Членов и длинными лампами под каждым портретом. На сцене – кадки с цветами и длинный стол с розовой бархатной скатертью. «Сколько обложек для дембельских фотоальбомов пропадает», - заговорил в Митяе солдат. И, наконец, белая статуя Главного Вождя в глубине сцены: по пояс, но без ног, без рук, с огромным, с ядро Царь-пушки, блестящим черепом. Митяй чувствовал себя очень скованно, страшно боялся сделать какое-нибудь неловкое
146
движение, кашлянуть, скрипнуть креслом. Чтобы показать окружающим свою благонадёжность, он начал внимательно прислушиваться к речам выступающих. Шли прения. Каждый восходящий на трибуну ссылался на решения партии и правительства, а также на доклад какого-то товарища Селёдкина, судя по всему, хорошо здесь всем знакомого, и клялся, что завтра он (она) и его (её) трудовой коллектив будут работать в пять раз лучше, чем вчера после обеда. Особенно Митяю понравилась одна пожилая колхозница, слегка седая, с тяжёлой кольчугой орденов и медалей. Подкупающе искренним голосом она бодро доложила о трудовых делах товарищей, пославших её сюда с отчётом «партии и народу» и под конец
