решил. Он умер в девяносто лет в ясном уме и твердой памяти. И никогда не ходил в церковь. Умирая, не попросил о заступничестве священника. Просто объявил, что умрет через три дня, и уже не вставал. Прожил на день больше. Говорил, что не боится смерти…
Когда дед умер, мне было двенадцать лет. Потом он несколько раз мне снился. Бабушка - ни разу, а он снился. Будто я заходил в их дом. Встречал деда. Мы с ним разговаривали. О чем? Утром не мог вспомнить. Но всегда просыпался с хорошим, светлым чувством. В его доме собирались все родственники – его дети, внуки, затем и правнуков привозили. Обычно взрослые сидели за столом, а мы - дети, бегали по крыше сарая, играли в прятки и в войну. Дед все терпел. Бабушка иногда ворчала, а он - никогда. Наоборот, выносил нам конфеты. Они лежали в старом, коричневом буфете с вырезанными и очень похожими на настоящие гроздьями винограда. Иногда мы тайком лазили туда, чтобы стащить парочку конфет… Почему он не верил в Бога? Может оттого, что жизнь его валила пару-тройку раз наземь, но поднимался он сам, и поднимал свою семью. Сын столыпинских переселенцев, он создал крепкое хозяйство, но его разорили в гражданскую (как в фильме «Чапаев»: «Белые придут – грабят, красные придут – тоже грабят. Куды крестьянину податься?»). После войны опять стал справным хозяином: коровы, две лошади, овцы, куры, швейная машинка, большой дом - все критерии зажиточности по тем временам. Потому его и раскулачили. Моей матери тогда было пять лет. Помнила, как пришли чужие люди в дом, как их выставили на улицу в снег, как троих детей посадили на подводу. Отец и мать шли рядом. С матери перед этим сняли валенки. Они были какие-то особые, щеголеватые, с узором. У мамы были такие же. Один из уполномоченных спросил у главного: «У нее снимать будем?» Тот подумал и приказал оставить. Бабушка же шла на станцию в калошах и застудила ноги. Потом мучилась болями всю жизнь. Дед знал портняжное дело, поэтому, когда приехали на строительство завода, стал подрабатывать ремеслом. Дело пошло. Построили небольшой дом и переселились из барака. Затем последовал новый удар: старший сын устроил пожар. Дядя мне сам рассказывал: «Мне было десять лет. Родители ушли на работу. А я решил еду приготовить… Дом загорелся. Ладно, что сестры – мал-мала меньше -были у соседей. Я убежал, забился в кустах, просидел до вечера. Меня долго искали, я не откликался. Потом заснул. Проснулся оттого, что кто-то взял меня на руки. Смотрю – отец. Я заплакал. А он только: «Ничего, ничего…». Дед построил новый дом. Затем несколько раз достраивал и перестраивал его. В этом доме и я родился. Как и большинство внуков. Поэтому мы туда охотно возвращались – в родное гнездо. Когда старики умерли, умер и дом. Его продали. Больше родственники не собираются, и я их почти не вижу и новых родившихся родственников уже не знаю.
Что спасло деда и его семью? Я думаю, терпение, работоспособность и еще сила воли. Дед не пил и не курил. Не видел в том надобности. Бабушку, судя по всему (я ее помню уже очень больную), тоже согнуть было сложно. Мама утверждала, что единственная крупная размолвка у родителей произошла сразу после свадьбы. В деревнях свадьбы гуляли по нескольку дней. Вот дед мой и пригульнул. Жене это надоело. Слово за слово - разгорелась ссора. Хмельной молодой муж ударил ее. Вряд ли бы ударил и во хмелю, но нашлись желающие науськать: «Покажи сразу кто в доме хозяин». Бабушка выскочила на улицу в одном платье, хотя была уже глубокая осень. Дед посидел, подождал, мол, никуда не денется, холод загонит обратно… Через час схватил в охапку полушубок – и следом. Нашел жену на реке. Идти в дом она наотрез отказалась: «Утоплюсь, но обижать себя не дам». Дедушка тогда поклялся, что обижать больше не будет. И пить тоже. И слово сдержал. А еще мать рассказывала, как отец спасался от мобилизации в гражданскую. Воевать против своих он не желал категорически. А старшины уральского казачества объявили мобилизацию. Дед спрятался, пришедших встретила бабушка. «Где муж?» - «Не знаю». – «Врешь! Укрываешь? За это расстрел полагается». И ведь повели ее расстреливать! Тогда она взяла на руки годовалого ребенка - их первенца, и сказала: «Стреляйте с дитем, все равно он без меня не выживет». Казаки плюнули и ушли.
Потом я не раз ставил себя на их место. А я бы при такой жизни как…?
Вряд ли тогда бабушка молилась. Не до того было. Было у них то, что называют «характером», «силой духа». Такие страну и создали, не то, что мы – книжные теоретики. Те люди, может, и гнулись, но не ломались. И вряд ли Богу было до них дело.
Из дневника
- Наши души и впрямь бессмертны?
- В школе упоминалось о принципе неуничтожимости материи?
- Что-то такое помню… Закон сохранения энергии?
- Так вот, нет ни Рая, ни Ада в человеческом детском понимании. У душ много разных предназначений. Звезды, например, надо же из чего-то создавать? Из чего появились черный уголь и черная нефть? Из органических останков – из отмерших растений и трупов животных. Может быть, «черные» души и есть горючий материал для разжигания звезд? Материя неуничтожима, но она способна возрастать.
«Так вот почему на Земле так много зла, и Бог не препятствует ему!» – осенило меня.
- Так что же получается – мы, люди - сортировочный материал?
- А разве для дьявола может быть иначе?
«Тогда и для Бога тоже!» - решил я, но благоразумно смолчал. Но так ли это? Кругом одним загадки и даже мой Ангел отказывается их мне отгадывать, а лишь дразнит меня.
6
Через некоторое время захотелось найти окончание моего литературного опыта. Все-таки любопытно к чему я вел… На антресолях можно было не искать. Но залежи старых бумаг в доме ими не исчерпывались. Я открыл шкаф. Две нижние полки были забиты папками и тетрадями. Я сел на пол и принялся сортировать. В сторону откладывал тексты старых лекций и конспекты книг, считавшихся некогда умными. Наткнулся на свою диссертацию. Полистал. Вздохнул. Отложил. Несколько папок были набиты вырезками из прессы – в основном времен «перестройки». Сколько было открытий и откровений, переворачивающих устоявшийся порядок вещей! Думалось, что придется не раз приникать к этому источнику. Как быстро все слиняло, стало ненужным, включая тех авторов, что пророчились во властители дум. Властителями же стали банальные деньги.
В тощей, затертой папке нашел искомое – несколько пожелтевших листков (и чего бы мне ни писать в нормальной тетради?). Разложил написанное по смыслу. В первом прочитал следующее:
Во-первых, не верно само понятие – «любовь к человечеству»…
Чего-чего? Я быстро пробежал глазами строчки. Писано мною, но что за фиг такой – «любовь к человечеству»? Неужто это когда-то меня интересовало?
Я пошелестел листками и нашел логическое начало. Отрывок выглядел следующим образом.
«…если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (Достоевский. Полн. собр. соч., т.20, кн. 1, с.176).
То есть, не важно был ли Христос на самом деле, важен Идеал. Соответственно:
«Если убеждение в бессмертии так необходимо для бытия человеческого, то, стало быть, оно и есть нормальное состояние человечества; а коли так, то и само бессмертие души человеческой существует несомненно» (Там же, т.24, с.49).
Смысл: раз очень хочется, то оное возможно, и горе истине. Впрочем, позиция понятная. Для отдельного человека. Лишь бы такой «путеводной звезды» не придерживались люди власти. Тут уж без репрессий и прочего не обойдется.
А вот суть веры по Достоевскому:
«Чудо Воскресения нам сделано нарочно для того, чтобы оно впоследствии соблазняло. Но верить должно, так как этот соблазн и будет мерою веры».
Итак, вера как соблазн духа…
Далее шло про «человечество».
«… самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности…, высочайшей свободы воли» (Достоевский, статья «Зимние заметки о летних впечатлениях»).
С этим постулатом и большевики согласятся. Они-то как раз и были великими самопожертвователями. Сколько лет проводили в тюрьмах, а потом сколько их погибло в гражданскую. А как они работали на стройках в степях, в тайге, тундре… Истово верующие – по теплым монастырям, а эти – строить для всех, как Николай Островский. Разница…
«…отсутствие Бога нельзя заменить любовью к человечеству, потому что человек тотчас спросит: для чего мне любить человечество?» (т.22, с.308).
Вообще-то любить человечество необязательно. Но можно в человечестве любить своих родителей, детей, жену, мужа. Свою страну, свой город или деревню. Свою культуру в общечеловеческой культуре…
Софистика заводит Достоевского в антиномии:
«Я даже утверждаю и осмеливаюсь высказать, что любовь к человечеству вообще есть, как идея, одна из самых непостижимых идей для человеческого ума. Именно как идея. Ее может оправдать лишь одно чувство. Но чувство то возможно именно лишь при совместном убеждении в бессмертии души человеческой» (т.22, с.308).
Бедный Достоевский, куда его привела готовность жертвовать истиной ради веры. Далее в «Братьях Карамазовых» идут рассуждения по этому поводу, вложенные в уста старца Зосимы: один врач признался ему, что он не может долго находиться в одной комнате с кем-либо. Люди начинают его раздражать. Вот, мол, вам и любовь к ближнему, а также к человечеству! Ну и что? Ну и пусть себе живет один в комнате, главное - как он лечит! Как выполняет свой долг… А то получится, как у сталкера Тарковского, - хотел помочь человечеству, но не смог помочь даже своей семье.
Не верно само понятие «любовь к человечеству». Почему нужно человечество именно «любить»? Что за требование? Можно использовать другие слова: «служение человечеству» - не менее сильная максима. И, во-вторых, «любовь к человечеству» отнюдь не означает, что надобно непременно любить всех вокруг. Достаточно быть терпимым. А любовь лучше направить на тех, к кому западает сердце. Честная работа врача и будет «любовью к человечеству», причем совсем не обязательно любить всех пациентов. И вряд ли верующий Достоевский любил человечество, как «самого себя». Он «любил» не более других, зато рассуждал много больше других.
Резюме: любовь к ближнему – недостижимый идеал. Потому реальная жизнь должна основываться на обоюдном уважении прав ближних и дальних. А любовь – вещь сугубо избирательная.
Я даже слегка загордился. Оказывается, я не передаточное звено от Ивана к Фонду, не безмозглая кочерыжка, а тоже мог рассуждать не хуже Разуваева. И если бы не свернул почему-то с этой дороги, то сейчас мог бы написать заявку на грант не хуже его.
Эх, молодость-молодость, сколько, оказывается, в нас сидит поначалу, а потом жухнет во времени и пространстве. Но где же продолжение моего литературного опыта? Начал пролистывать едва ли ни все подряд. Некоторыми вещами зачитывался. Как если бы погибшая Атлантида вдруг стала всплывать, подниматься над волнами забвения, обнажая сначала горные
