Понятно, – Вальц убрал планшет и встал к стене, прислонившись левым плечом. – Скажите, Мария, кто давал вашим, не знаю, как точно назвать, но в крови других мы обнаружили сильные лекарства. Кто мог давать им обезболивающие и антидепрессанты? Вам понятен мой вопрос?
– Да, мне понятно. Эти препараты доставал Фишер и мать Руфь, Сара Шварц. Они работали вместе, она, если я правильно поняла, медсестра. Фишер выписывал больше, чем было нужно, а разницу они забирали себе. Он мне хвастался, какой он ловкий, и что никто его еще не поймал. Ни я, ни Руфь никогда не принимали эти препараты, их давали слабым, кто не мог выдержать боль, кто сдавался, боялся правды о себе.
– Ты любишь Руфь? Вы любовники? – спросила Сюзанна, выйдя из ступора.
– Нет, вы не понимаете, – замотала головой девушка. – Вы пытаетесь мерить все мирскими мерилами, вашими правилами, законами. Мы нашли друг друга и стали искуплением друг для друга. Так будет понятнее, мне кажется. Это сложно объяснить, это надо чувствовать, когда ты становишься одним целым с другим человеком. Я знаю, что думает она, она знает, что чувствую и думаю я. Прямо сейчас, каждую минуту, каждую секунду.
– И что же она делает сейчас? – спросил Вальц.
– Ей больно, ей очень больно. Но это скоро закончится, надо только дождаться солнца, когда оно восстанет над нашим миром
Девушка затряслась в судороге, глаза закатились, но веки были открыты, а изо рта пошла белая пена, которая постепенно стала розовой от крови. Вальц бросился к ней, желая удержать, чтобы она не ударилась головой о стол. Страшно лязгнули челюсти, от хруста зубов сделалось дурно. Девушку било в страшной судороге, но она не падала на пол, с сильной амплитудой раскачиваясь на стуле, Вальц успевал ловить ее у самого стола, пытаясь удержать, но она вырвалась, откидывая его в сторону. Внезапно Мария выпрямилась, глаза смотрели в стену, а изо рта струями лилась кровь из прокушенного языка. Она заревела низким утробным голосом, неизвестно как рожденным в этом хрупком теле.
– В полдень вознесутся те, кто достоин, кто вынесет с честью страшную муку! И примет их к себе Господь, и дарует им новую жизнь, счастливую и бесконечную, а пример их страданий отвратит других от греха, спасет слабые души, даст им силу и волю, любовь! ¬ Мария захрипела, выплевывая осколки зубов. В это время Вальц успел нажать на кнопку вызова, Сюзанна сидела в ступоре, страшными глазами смотря на Марию. Не найдя ничего лучше, он вытащил из своей сумки очешник с запасными очками, небольшой, напоминавший футуристический космический челнок. Мария закончила плеваться и, посмотрев на Вальца, сказала своим, настоящим голосом, полным боли и сожаления. – Не вини себя, ты не успеешь ничего сделать. Все смерти лягут на мою душу, а значит и на душу Руфь. Мы не жалеем ни о чем, и ты не жалей. Твой подвиг впереди, я знаю, что ты сможешь.
Ее накрыла новая волна судорог. Вальц втиснул ей в зубы очешник, пластик затрещал, но выдержал. Вальц положил девушку на пол, изо всех сил удерживая ее, чтобы она не разбила голову о мягкий пол. Вбежали санитары, быстро, без команды бережно подняли и вынесли. Вальц так и стоял на коленях, смотря на закрывшуюся дверь, пока не вошел врач. Вальц был перепачкан в крови Марии, все лицо, рубашка, руки, а из глаз текли крупные слезы, которых он не замечал. Врач встал на колени рядом с ним и положил руку на плечо.
– Она способна загипнотизировать многих, ей это почти удалось со мной, но она это сразу сказала, что у меня каменное сердце, мертвое, – он показал на Сюзанну, сидевшую в жутком ступоре, словно ее накрыл кататонический синдром. Видите, ее удалось, значит что-то еще осталось живое внутри.
¬– Но почему же тогда я… – Вальц не договорил, увидев, как врач качает головой.
– Не думайте об этом. Я уверен, что Мария Хайлиг сказала вам много такого, что заставляет задуматься. Да, она умеет найти вашу слабину, но все же что-то в этом есть. Я вам уже говорил, что она не сумасшедшая. Я бы ее не называл и религиозным фанатиком, нет, тут что-то более тонкое. Фанатики другие, она же все понимает, что делает, понимает цену своим поступкам, отлично знает цену человеческой жизни. Вы тоже знаете ее, не правда ли? Такие люди, как она, очень опасны, они способны изменить мир. Может, есть правда в ее словах?
– Правда есть у каждого убийцы, у каждого преступника. Это не значит, что мы должны ей следовать. Нацисты тоже были правы в чем-то, –¬ ответил Вальц и тяжело встал, врач поднялся вместе с ним.
– Верно, но это не значит, что мы не должны знать их правду, возможно, это спасет многие жизни. По-моему, Мария хочет, чтобы мы знали их правду!
Он подошел к Сюзанне и дотронулся до головы, она не отреагировала. Врач пожал плечами и дал ей ощутимую пощечину. Сюзанна встрепенулась и вскочила, зажав рот рукой.
– Туалет слева в конце коридора. Не переживайте, если вас вырвет на пол. Мы все уберем, – сказал врач, но Сюзанна не слышала его последних слов, выскочив из комнаты.
16
Утром капал дождь, все небо заволокло хмурыми тучами. Был всего лишь четверг, а на улицах стало непривычно оживленно. Вспомнив про праздник, горожане вылезли из своих скорлупок, где их и поджидал мелкий колкий дождь. Особенно сильно лило над католическим храмом «Пресвятой Девы Марии», прямо над ним нависла огромная свинцовая туча, водяными стенами окружив здание.
Костел был построен в XV веке, много раз перестраивался, меняя облик, и все же в нем можно было угадать былой вид. Высокое узкое здание, с узкими высокими окнами, стремившимися вниз, а шпили старались проткнуть небо насквозь, судя по всему, они и продырявили эту тучу. Над крышей костела путались обрывки серой тучи, завораживающее зрелище, одна из шуток природы, способная привлечь внимание искушенного техническим прогрессом современного человека. Храм стоял на островке, окруженный двухполосными дорогами, по которым неспешно двигались автобусы и редкие автомобили, а вокруг стояли низкие старые дома, помнившие еще объединение Германии Бисмарком под короной Гогенцоллернов, отчего лица у этих старых домов скривились в недовольной гримасе, раскрашенной новыми вывесками, как следует отштукатуренной, но все равно недовольные. Люди стояли на тротуарах под навесами и смотрели на тучу и костел, кто кого победит. Дождь не унимался, казалось, что он стал лить еще сильнее, желая разогнать непрошенных зевак.
К этому островку веры вела одна широкая улица, состоящая из четырех полос, вынужденных сомкнуться с другими на узком двухполосном круге. Серебристый автобус с зеркальными стеклами подъехал к остановке и встал, закрыв ее полностью. Ожидавшие автобуса пассажиры отпрянули назад, не ожидая такой наглости. Долгое время из автобуса никто не выходил, пропал и водитель, уйдя в салон, поэтому внимание зевак переключилось на него. Автобус чего-то ждал, к нему уже двигались пешие контролеры с терминалами для выписывания штрафов на месте, когда в костеле зазвонил колокол. Все оглянулись на храм, многие стали креститься, патрульные контролеры тоже встали на месте, благоверно смотря на древний храм, над которым, чудо, разверзлась туча и выглянуло яркое солнце, мигом ослепившее всех искрящимся теплым светом. Позабыв про правила, люди стали выходить на проезжую часть, чтобы лучше рассмотреть это чудо, многие снимали на камеры телефонов, кто-то смеялся, а машины спокойно ждали возможности проехать, водители тоже выходили и вставали со всеми, громко и бурно обсуждая, на ходу вспоминая слова забытых молитв, те же, кто был смышленее, читали их прямо из приложения на смартфоне, ежедневно подбиравшее нужные слова забывчивому верующему.
Город вдруг ожил, в самом центре, в двух километрах от ратуши, где не так давно было позорное побоище, где они же бежали, давя и сбивая друг друга, лишь бы спастись, а сейчас стояли взявшись за руки, хором повторяя заученные в детстве слова церковных песнопений, наконец, понимая их истинный смысл.
Никто и не заметил, как зашипела и открылась дверь автобуса. Из него стали выходить женщины в белых балахонах до самой земли, в надетых на голову капюшонах, их лиц не было видно, только черный провал и сверкающее на ярком солнечном свете одеяние. Каждая держала в руках тяжелый глиняный кувшин, запечатанный сургучом, многим было тяжело его держать, и эти женщины стояли сгорбившись. Если бы кто-то считал, то насчитал бы ровно тридцать три женщины с кувшинами, в которые легко можно было бы налить десять литров масла или молока, а может и больше. Форма сосуда была древняя, возвращающая современного человека в начало новой эры, такая же грубая керамика, без эмали, со странными рисунками и текстами на арамейском языке. Искусная подделка, тексты не имели никакого смысла, набор символов, которыми гончар решил украсить свой труд.
Женщины в белом вышли на середину улицы, выстроились в колонну по трое и решительно пошли к костелу. Толпа зевак расступалась перед ними, как расходятся волны перед несущимся на всех парах крейсером, ощетинившимся стволами пушек, никто не видел их лиц, но внутренне все понимали, что еще мгновение и пушки начнут стрелять. Искрящиеся в солнечном свете белые одеяния слепили глаза, и это был не божественный свет, до их появления озаривший собравшихся. Свет был жесткий, словно их одежда была покрыта чем-то фосфоресцирующим, неживым. От них пахло растворителем и бензином, перемешанными с запахом давно немытого тела. Женщины шли по дороге босыми ногами, не чувствуя неровностей мостовой, выложенной булыжниками, шли, как солдаты, решительно, готовые к смерти. Около костела толпа зевак бросилась в разные стороны, освобождая проход к главным воротам, которые, страшно заскрипев, раскрылись настежь перед ними. Из храма выглянули удивленные прихожане, пришедшие на праздничную мессу, кто-то успел выскочить, но остальных колонна женщин в белых балахонах внесла внутрь. Два служителя, закрыли ворота, затворив за ними голос ксендза и свистящий ропот прихожан в храме. На улице стало необычно тихо, все, кто стояли рядом, боялись громко дышать, пока яростнее не забил колокол. Это был не тот мелодичный перезвон, обозначавший начало мессы – это была страшная какофония, сквозь которую никому бы не удалось услышать то, что происходило прямо сейчас внутри здания. Загремели цепи, заскрипели засовы,¬ храм закрывали изнутри, все ворота, все двери, и некоторые из зевак смогли отчетливо разглядеть пустые лица служителей, нечеловеческие лица, потерянные, с пустым взглядом, с искривленными ужасом и злостью физиономиями.
Внутри храма все умолкло. Ксендз удивленно смотрел на вошедших, прихожане бросились к дверям, запасным выходам, но все было закрыто, и теперь жались по стенам. Мальчики из хора стояли на своих местах, посмеиваясь и перешептываясь. Для них это была игра, что-то новое в скучном служении. Ксендз сделал над собой усилие и вышел вперед, покинув кафедру, с которой он еще несколько минут назад начинал свою проповедь во славу Девы Марии.
– Кто вы и что вам надо в Храме Господнем? – строго спросил он, глядя на стоявших в передних рядах, но ему никто ничего не ответил. Он хотел подойти ближе, но его остановили первые ряды, выстави левую руку вперед, кувшины чуть
