Анамнезис1

желание, фантазиями, обязательно включавшими ее сопротивление и мое насилие над ней.
    Заказав пару блюд, я вздохнул и принялся за еду в одиночестве. Ну что ж, хотя бы смогу оценить кулинарные достоинства предложенных блюд. С Даной это получалось у меня редко, ибо в совместном принятии пищи есть нечто, близкое эротике. Как легко утолить голод, жажду или усталость, в отличие от вожделения; лишь оно – ненасытное и неискоренимое – зачаровывает и, постоянно маскируясь под разными одеждами, игнорирует удовлетворение, тлея в самом средоточии радости, которую дает, чтобы в любой момент вспыхнуть вновь.

    За соседним столиком сидела женщина. Сначала я не обратил на нее особого внимания, отметил только, что держится она совершенно прямо. Высокий тонкий стакан сока вторил строгим линиям ее осанки и сверкал из-за плеча незнакомки драгоценностью. Оранжевый напиток плескался солнечными бликами и озарял некоторое пространство вокруг, растворяя внимание и отвлекая взгляд от женской фигуры. Грань между ними почти не существовала, контуры странно расплывались, концентрировались и тотчас таяли в теплых золотистых вспышках. Таинственная особа практически не шевелилась, но все в ней говорило о неуловимом движении – это-то и казалось странным.
    Мне ужасно захотелось увидеть ее лицо. Со спины я мог предположить, что она не слишком молода, но в воображении возникал чувственный морфинг, который путем плавных трансформаций деформировал и превращал ее в почти юное создание, несмотря на доводы рассудка и напряженную спину. Что-то имелось в фигуре женщины, рождавшее уверенность – это изысканная дама, и скрытое ее лицо наверняка утонченно и умно, а еще невероятным образом содержит признаки юности, вопреки истинному возрасту владелицы.
    Закончив еду, я попросил счет, не выпуская незнакомку из виду. "Ну, обернись, обернись",- упрашивал я, и она обернулась. Нельзя было вполне определенно сказать, сколько ей лет – тридцать или пятьдесят. Кожа ее щек сохранила свежесть, а прекрасные глаза лучились ясной улыбкой. Какой-то тайный, слабый звук коснулся моего слуха и тонко зазвенел, вонзаясь в сознание, меняя тональность и интенсивность, варьируя обертонами. Внимание то рассеивалось, то собиралось в точку, концентрируясь, но в двух уровнях – воспринимая звук, дробящийся на множество оттенков, в разной степени ясности, где один уровень четко осмысливается, а второй ускользает в глубину подсознательной смутности.
    Ощущение, округляясь, стало объемным, полифоничным и поглотило меня целиком. Так бывало в детстве, когда я, вдруг почуяв нечто необъяснимое, с удивлением наблюдал, как предметы приобретают необыкновенную выпуклость, четвертое измерение – длящееся и втягивающее все находящееся рядом внутрь странного объема. Можно было даже выделить моменты, предшествовавшие подобным состояниям: меня посещало летучее немотивированное волнение, а в пространстве словно образовывалось отверстие, в разверзавшиеся края которого мне приоткрывалась новая реальность. Вот там звуки и краски имели невообразимые в повседневности свойства, однако вполне совпадавшие с воспоминаниями о жизни, события которой не происходили физически и все же свершались со мной в разное время. Подобная голограмме, она содержала целое в каждой своей части. В ней мысли тут же увлекались водоворотом в мировой океан малыми, но родственными ему каплями, набухая, уплотняясь, модифицируясь и порой выворачиваясь наизнанку. Удивительно, но, мучительные в своей витиеватости, эти метаморфозы приносили мне нарастающее наслаждение, влекли куда-то за сияющий горизонт и позволяли ощущать себя намного глубже собственной биологической и психологической природы.
-Вы хотели рассмотреть меня поближе?- прозвучало рядом.
Я опешил,– голос принадлежал Гостье: грудной, бархатный, состоящий из вариаций и "итальянских воркований", что порой плетут скрипки вокруг музыкальной оркестровой основы. Незнакомка улыбалась, а я молчал, не в силах произнести ни слова. Лицо ее оказалось совершенно таким, как и представлялось мне, что было самым невероятным. Между тем женщина встала и пошла прочь, оставив меня в напряжении. Я смотрел ей вслед, и, обернувшись, она сделала мне неопределенный жест рукой.
    Подошел официант, принес счет, но я пару секунд почти ничего не видел,– взгляд мой рассредоточился и погрузился в некую туманность. "Господи, наваждение какое-то. Это она!- говорил я себе и тут же задавался вопросом:- Ну и что? Всего лишь приятельница Софьи. Однако почему она спросила, хочу ли я разглядеть ее?" Да, я хотел, но из простого любопытства. Странная особа. Впрочем, дамы в возрасте вообще непредсказуемы – взбалмошны, отчаянны, подвержены порывам. Взять мою мать: с ума сошла – тратит деньги на косметические салоны и омоложение, невзирая на то, что их присылает отец, которого она предала. Правда, с матерью все сложно: здесь сидит моя собственная вина. А соседка... Старая несчастная квочка, одинокая и никому не нужная. Для нее событие – увидеть, как я с работы возвращаюсь и захожу в подъезд. Или вот эта мадам... следит за мной. Зачем?
    Я вспомнил подслушанный на лоджии разговор, хотя понять, что имели в виду две возрастные кумушки, было трудно.
    Кто вы? Госпожа шизофрения? Какое-то плывущее состояние обволокло мое сознание: я казался себе свечой, роняющей свои горячие слезы живописными наплывающими гроздьями – и каждая являлась мной отдельным, с собственными неповторимыми каплями мыслей и чувств. Они стекали параллельными потоками, и любая моя часть-слеза могла существовать независимо от других, однако только при условии наличия колеблемого воздухом пламени, освещавшего изнутри пространство, в котором с особой ясностью мне прорисовывались нити, как оказалось, ведущие к Дане.
    Каждое прикосновение к ней обостряло мое восприятие и позволяло различать все более тонкие нюансы, таившиеся от зрения раньше, вплоть до того, что углубление видения простиралось в сферу подсознательную, то есть почти в бесконечность. Всякий раз я открывал какую-нибудь новую грань существа мне родственного, хотя во многом и непознаваемого, необходимого в плане чувственном и непостижимого в сфере духовной. Это был достаточно продуктивный пинг-понг, приносивший ценные крупицы опыта, однако не позволявший до конца проникнуть в интересующие меня сферы. И все же, несмотря на долгое и смутное оформление, подобное проклевыванию ростка, во мне родилось осознание того, что направленность мыслей Даны открывается мне именно через чувствование. Требовалось лишь сосредоточиться, ведь подлинный диалог меж нами всегда происходил без слов. Мало того, совместное молчание связывало нас сильнее разговоров, любой из которых в считанные минуты мог превратиться из мирной беседы в пикировку, стычку, ссору на пустом месте.
    Мне нравилось слушать Дану в спорах с другими. Она взглядывала на меня и, получив молчаливую поддержку, отчаянно бросалась в атаку. А я с определенного момента перестал вступать в дискуссии с ее участием, поскольку почти на физическом уровне ощущал, почему так, а не иначе, выстраивается цепь ее умозаключений, и неизменно склонялся в сторону Даны даже там, где разум мой возражал. Вначале данное обстоятельство крайне смущало меня, но бороться с собой было бесполезно. Оставалось усиленно скрывать чувственное соглашательство собственного сознания.
    Когда становилось невмоготу, а такое случалось со мной в ее отъезды, я наведывался в тот переулок. Правда, с некоторых пор место это совершенно преобразилось. Разбросанных ящиков больше не было видно – их давно убрали, а взамен ларька поставили цивильный торговый павильон с банкоматами и терминалами, но рядом, на пятачке примятого газона с несколькими сдвинутыми вкруг скамейками вечно толклась какая-то неясная публика – молодые парни и девчонки странного вида: то ли студенты-театралы, то ли неформалы. Говор их отличался от сленга обычной молодежи вычурной литературностью и перемежался смехом, часто нарочитым. Он звучал ровным гулом, с всплесками через довольно-таки равные промежутки, будто незримый дирижер взмахивал палочкой. Порой смех слышался даже на фоне молчания, если пауза превышала допустимые такты.
    Я всегда оставался в стороне, близко не подходил, но этот театр абсурда притягивал меня. Непонятно почему он связывался в моей голове с образом отрешенной Даны – тревожащей мою душу какой-то незнакомостью, отдельностью от меня, которые всегда порождали во мне желание обладать ею, завоевывать ее.
    Именно Дана заставила меня выработать целую стратегию по борьбе с плохим настроением, поскольку в ее отсутствие оно стало посещать меня слишком часто. Странно, но тоска отступает, если брести по ночному и блестящему от моросящего дождя асфальту какой-нибудь тихонькой улочкой, несмотря на перспективу столкнуться с охотниками получить твой кошелек или просто вмазать тебе по физиономии. Я вполне умею постоять за себя, но адреналин от стычки нарушил бы спокойное мыслесозерцание, ради которого и предпринимались подобные прогулки. Конечно, можно медленно передвигаться, сидя в автомобиле, однако в его уютном и теплом салоне не ощутить восхитительно щемящей осенней бесприютности, с которой ассоциируется у меня Дана.
    Вечерами я наведывался в "Призму", где базировалась наша компания, и где обсуждалось произошедшее за день. Как команда мы уже сложились, и я гордился этим, поскольку сам отбирал единомышленников, используя чутье, интуицию, голос подсознания. Раньше и Дана появлялась здесь, теперь же приходилось специально мотаться вечерним городом по самым неуютным и глухим переулкам, мерзнуть и рисковать неприятными встречами, чтобы хоть так чувствовать ее.
    Почему именно дождь и – Дана? Помнится, как-то весной при ярко светящем солнце вдруг набежала тучка и пролилась искристым ливнем. Как же мне хотелось тогда целовать мою упрямицу!
    В "Призме" катали шары боулинга и потягивали коктейли. Кружок курильщиков собрался возле вытяжки – с шумом и смехом пародировали последний номер Журнала. У меня на столе уже лежали почти готовые его материалы, что означало уверенность и стабильность. Это в начале моей карьеры шеф-редактора чуть ли не ежедневно все летело под откос. И вот теперь моя методичность приносила плоды, которых я так долго ждал, однако сейчас все они поблекли рядом с желанием напитаться сырым воздухом промозглой ночи, чтобы физически ощутить Дану в ее отсутствие.
    Ее нелюбовь к телефону объяснялась просто: для общения ей требовался визуальный контакт. Наши редкие телефонные беседы, все же случавшиеся по необходимости, звучали крайне странно для чужого уха: Дана говорила со мной, как с роботом, игнорируя мои попытки вложить в слова максимальную теплоту, и я чувствовал – не воспринимала меня на расстоянии. Мало того, уже через минуту начинала нервничать: мой голос в трубке казался ей фальшивым и неестественным, как ни старался я быть искренним и открытым. Дана привычно пыталась язвить, но не могла преодолеть разрыва между восприятием телефонного фантома и меня