реального, состоящего для нее сплошь из ощущений тепла, сопротивлений, запаха и вкуса. Я как материальный объект отсутствовал, и яростный пыл в своей бесполезности оставлял ее абсолютно беспомощной.
Пришлось приноровиться к такой ситуации, как и ко многому другому в наших отношениях. Я знал, что, увидев мой звонок на мобильнике, Дана найдет способ связаться со мной. Иногда это бывал смайлик по электронной почте, иногда записка из одного слова с нарочным или облатка на лобовом стекле моего "форда", а чаще ехидное сообщение Юльки. Если появлялась действительно неотложная информация, мне помогали sms, обычный же звонок означал, что я соскучился. Но и здесь нельзя было переборщить. Однажды в нетерпении я позвонил Дане с десяток раз подряд – как всегда без ответа,– а когда наконец-то застал ее, еле смог успокоить поцелуями – истерзанную слезами и беспокойством – и больше уж не смел так "развлекаться".
Эта чувствительность Даны обезоруживала и вместе с тем возбуждала меня, как и любые проявления ее робости и нерешительности, идущие вразрез с яростной интеллектуальной агрессией в мой адрес. Каждый раз, набрасываясь на Дану, я рассматривал ее словно впервые, усердно сверяя образ, живший в сознании, с лежащим передо мной существом. Но она была именно такой, какой я хотел ее видеть – гибкой и стыдливой. Беспомощный взгляд взирал на меня с тайной мольбой, и, проникая в него, я неистово желал истязать свою жертву чувственными наслаждениями. Зная каждую ее слабость, я жаждал пользоваться этим и торжествовал, обретая на время покорное тело, робко пытавшееся уклоняться от воздействия на свои "болевые" точки, которые и являлись пусковыми "кнопками", дававшими мне полную власть над ней в такие минуты.
-Ты уйдешь?- спрашивала она утром, словно уточняла, рассчитывать ли ей на освобождение или готовиться и дальше терпеть свою передо мной повинность. Именно это неимоверно злило меня, и я уходил, вопреки желанию остаться. Какой-то страх гнал меня прочь, и, возможно, покидая ее тогда, я был прав: после расставания мы не виделись днями, однако не слишком страдали. По крайней мере, мои мысли о ней нельзя было отнести к разряду мучительных, напротив, они ублажали мое мужское самодовольство. А вот она мало думала обо мне, во всяком случае, не звонила первая, и когда я решал с ней связаться, не очень-то жаловала меня, а чаще упрямо не отвечала. Приходилось вылавливать ее иными путями и проявлять настойчивость, чтобы удерживать какое-то время. Но предельный срок, на который мы смогли забыться однажды в объятиях, равнялся трем суткам – дальше наступило пресыщение. Между прочим, я старательно скрывал зевоту, а вот Дана, встав утром и одевшись, откровенно заявила:
-Надеюсь, что мы не увидимся больше. Господи, ну зачем я опять схлестнулась с этим самовлюбленным наглецом?! Ведь зарекалась. Как я тебя ненавижу!
Она была права,– эти три дня, особенно их завершающий этап, показали, что дольше определенного времени выносить друг друга нам невозможно. Да и когда все только начиналось, окончание казалось очевидным. Каждый раз мы соединялись, временно смиряя собственное сопротивление этому притяжению. И утром я со стыдом вспоминал, как срывал с Даны одежду и заламывал ей руки: мне всегда хотелось причинять ей некоторую боль. Я злился, если она становилась слишком податливой. Мягкость женского тела по утрам представлялась мне трясиной, способной засосать с потрохами, и я почти ненавидел в себе нежность, рождавшуюся от прикосновений к Дане, но молчал. А Дана не стеснялась проявлять эмоции – стоило ей проснуться, как, сжигая меня презрением, она произносила:
-Ну что, удовлетворил свои садистские наклонности?
Это ошпаривало не хуже кипятка, ведь накануне я испытывал невероятные вспышки и провалы в небытие, растворение до состояния жидкости, ртути, кипящего варева, забывая об ожидающем меня наутро очередном ядовитом словесном душе. В ярости я говорил, что ноги моей у нее больше не будет, а она отвечала, что страстно мечтает об этом.
Не могу отрицать, в занятиях любовью в отдельные моменты я проявлял агрессивность, впрочем, достаточно сдержанную, без физического насилия. А вот Дана заслуживала порицания: укусы строптивой скромницы отпечатывались на моем теле надолго – обычно на плечах, куда ее зубы впивались особенно рьяно,– однако я принимал их молча, как истинный джентльмен. И странно, каждый раз не мог вспомнить боли – оставались лишь следы.
Гордость побеждает, подавляя стыд от наших неприглядных поступков, сознание в угоду ей приукрашивает и искусно затеняет мотивы: себе мы часто кажемся совсем не теми, кем являемся на деле, если, конечно, не желаем увидеть истинное положение вещей. Чтобы взглянуть правде в глаза, мне требовалась придирчивая интроспекция, поскольку делиться с кем-либо своими сомнениями я не спешил. Ведь откровенность предполагает внятность, а многие из моих мысленных построений, еще не оформленные, теплились в самом зачатке. Они всплывали отдельными образами, тотчас растворяясь, и только некоторые цельными, продуманными пластами медленно оседали на дно сознания, спрессовываясь в определенные установки и принципы. Без рассуждений разум спал, и лишь в процессе спора с собой, облеченного в страстные речи, я органично погружался в состояние, индуцирующее истинно новые неожиданные идеи. И, странно, выраженные в слове, они удивляли меня самого,– вероятно, истинные наши желания раскрываются нам лишь посредством языка. Этому способствует воображение – наша вторая полноценная жизнь – с событиями более яркими, нежели в обыденности, но ощутимыми не менее реально.
Внутренний диалог помогал мне оставаться самокритичным, однако сознание часто хитрило и увиливало от прямых ответов. Точная фокусировка на каждом мыследействии была крайне трудным занятием из-за их стремительности. Мне хватало воли для прицельного всматривания в себя, но тут же внутренний лжец изощренно подтасовывал факты и усиленно размывал глубинное зрение в старании убедить инспектора во мне, что я – чудный малый. Все усилия в попытке сконцентрироваться поглощались самолюбивым бунтом против изучения собственных "деталей", ведь последнее с необходимостью порождало обязанность "исправления" уродливых частей моего истинного я. Но на все "находились" причины и объяснения, обелявшие темные стороны моей натуры и прикрывавшие непристойные места приличными одеждами. Мне было необходимо чувствовать себя "хорошим", для чего постоянно требовалось реабилитироваться, поскольку многие ругательства Даны били точно в цель.
Как желал я расположить к себе свою задиру, как стремился проникнуть в ее мир, однако сдержанность не позволяла ей рассказывать даже историй из собственного детства и отрочества. Она выставляла передо мной непроницаемый экран. Одна Юлька пришла из ее прошлого и к моему величайшему неудовольствию оказалась на сегодняшний день единственной, кто знал о наших с Даной отношениях. Я был уверен в поверхностности их дружбы, правда, Дана не выказывала отношения к Юльке открыто. Оставалось гадать, насколько она ценит данную привязанность, и рисовать в воображении историю их отношений, создавая для себя модель, объясняющую выбор Даны. Возможно, ее привлекала доброта подруги,– иногда Дана отмечала ее искренность и верность. Последнее за Юлькой я признавал, что же касается доброты и искренности – весьма сомневался. Любовь ее к Дане, на мой взгляд, была эгоистичной и глубоко корыстной, хотя предмет корысти и не просматривался явно. Юлька напоминала мне вьюн на дереве: ей требовались опора и жизненные соки, которые она и получала от Даны. Впрочем, любые отношения между дамами подобны процессу избирательного осмоса, однако, по словам Юльки, такой как я не способен понять настоящей женской дружбы.
Круг общения Даны, а он оказался достаточно широким, и я постоянно обнаруживал в нем все новые и новые лица, для меня имел большой интерес, как и всё в ее жизни. Правда, слишком многое было сокрыто от моих глаз: я лишь изредка узнавал кое-что из отрывочных, кратких и уклончивых замечаний Даны. Приходилось скрупулезно, по ниточке, составлять представление о том или ином ее знакомом. И вопреки всякой разумности я оставался лояльным к любому симпатичному ей человеку, даже с Юлькой и Норой мирился. Думаю, появись у Даны враги, они тотчас стали бы таковыми и для меня. Во всяком случае, при всех моих сложностях с подругами Даны, отношения с ними во многом объясняли жизнь ее сознания, а туда я настойчиво стремился проникнуть. Кроме того, Дана притягивала к себе самых разных людей, и это ласкало мое самолюбие, ведь, несмотря ни на что, я считал Дану, а, соответственно, и все входящее в ее мир, своей собственностью...
***19
С Юлькой я дружила с детских лет, вместе мы закончили языковую спецшколу, вместе и в университет поступили. Она звезд с неба не хватала и после диплома пошла учительствовать в лицей, мне же отдаться на съеденье старшеклассникам мешала не до конца преодолённая подростковая застенчивость. Одно время я брала репетиторство, чтобы снимать отдельное от родителей жилье, но отец вернулся из рейса и в рассрочку купил мне небольшую квартирку в спальном районе. Друзья находили для меня заказы по переводам, в основном же я надеялась на родителей,– единственную и обожаемую дочь они старались избавить от любых трудностей, в том числе и от работы. Однако не в моем характере было сидеть без дела, к тому же я стремилась к самостоятельности, поэтому не прекращала поисков приличного места.
Юлька помогла мне обустроить мое новое гнездышко. Оно быстро стало уютным, и ни один мужчина не был вхож в него. Только Никита получил от меня ключ. Правда, придя сюда впервые, он разглядывал все с интересом и тайной усмешкой, выискивая неуловимое влияние Юльки. Видимо, поэтому моя квартирка не вызывала у него восторга, хотя и теснота крошечной прихожей доставляла ему немало неудобств: он вечно задевал там то одним, то другим, плечом изящные полочки возле зеркала.
Юльку он упорно не принимал, впрочем, мы не обсуждали ее достоинств и недостатков,– следует отдать должное Никите, крайне корректному в подобных вопросах. Она также с самого начала смотрела на него настороженно, готовая защищать меня от любых посягательств, и очень быстро ее отношение к нему превратилось почти в ярость. Юлька признавала прекрасные манеры и особую внешнюю привлекательность Никиты, но страстно уверяла, что я комплексую и рядом с ним совершенно не ценю себя.
-Разве стоит он твоих страданий? Оглянись и с легкостью найдешь подходящего мужчину – благоговеющего перед женщиной, ждущего свиданий, дарящего цветы. Дана, ты надела вериги, зациклилась на этом несносном, невыносимом эгоисте. Вдумайся, что он сделал с тобой – талантливой и утонченной. Любить тебя – великое счастье, а ты стала похожа на загнанного зверька и не подпускаешь никого близко. Но не забывай: тебе уже двадцать пять, а вокруг столько одиноких, красивых, алчных; и следует это учитывать.
Я приводила в пример независимых старших подруг, на что Юлька качала
