"онтопогружение". Это было особое состояние, в котором любые действия принимались им в плоскости инозначений, а серая обыденность отходила на второй план, преобразуясь в текст, соразмерный притче в смысловой законченности и отточенности. Порой его радовал рожденный спонтанно афоризм или логичный мыслеряд, образующий крошечный философский трактат из трех фраз. Порой Климов ликовал от просветленного понимания того, что движения, продиктованные житейской необходимостью, ткут словесную ткань, к ним самим несводимую и по сути иносказательную. Но главное, он сделал своей целью проживание нескольких жизней, сжатых внутри одной, для чего наслаивал многообразие смыслов на любой поступок и действие, насыщая и уплотняя их. Предметом его особой гордости являлось приобретенное с помощью философской этики стойкости и терпения умение растягивать мельчайшие детали обыденности до понимания вселенной и своего места в ней.
Климов часто думал о Норе, которая теперь вдруг обрела поддержку в виде Даны. Обе они являлись нарушительницами спокойствия и не только не вписывались в его философию, напротив, активно мешали ему достойно "вживаться" в глубинную ткань жизни, вынуждая постоянными всплесками вращаться на своей орбите. Он пытался разобраться в этом для себя, педантично и скрупулезно, шаг за шагом изучая феномен Даны с ее влиянием на Нору. Их синергия будоражила его воображение, он с интересом слушал рассказы Норы о подруге и даже переступал некий порог – ненадолго и боязливо,– за которым по его подозрениям находилось сплетение опасностей и непонятностей той самой ткани жизни, которую он так стремился постичь. Правда, стройность и красота философских порталов при этом странным образом начинала оплывать и превращаться в некую студенистую аморфность, поэтому он, в испуге отпрянув, тут же возвращался в свой спокойный, ясный и чистый мир.
А Нора несказанно гордилась своей стратегией обольщения Даны, не пожелавшей работать у Никиты в "Мужском стиле". Соперничать с ним не входило в планы Норы, тем не менее легкая зависть к успехам "Мужского стиля" шевелилась в ее душе, ведь она выстрадала свой журнал, не то что Никита – живший на всем готовом от зарубежных учредителей. Кроме того, ему было намного проще привлекать к себе людей – мужской уверенностью, перед которой Нора преклонялась. Он нравился ей, но не как Климов – притягательно-животным чувством. Никиту ей хотелось бы иметь в качестве поклонника скорее для престижа. Правда, его изысканно вежливое внимание всего лишь льстило, тогда как ей страстно мечталось проникнуть в его мысли...
***21
Капли дождя на стекле напоминали гроздья-наплывы свечи, которой я ощутил себя однажды после краткого общения с Гостьей. Только дождь своими рыдающими быстрыми струями походил скорее на настоящие слезы. Искристые россыпи ударяли в окно барабанящей дробью и беспокоили меня – слегка, как рябь задевает гладь озера – не касаясь глубины. Однако снизу, из прозрачной упругой толщи моего существа было видно, как легкая зыбь невероятным образом начинает сдвигать подводные спящие течения и целые пласты разной температуры и плотности.
Во мне жило несколько существ, каждое из которых имело полное право называться мною. Их чувства, мысли, unit-ideas перемешивались в беспорядке, но вдруг какая-нибудь соединяла свои разрозненные части и выступала на передний план. Тогда остальные теряли силу, хотя мнения, с которыми они настойчиво лезли к главному в данный момент действующему лицу, неукоснительно учитывались. При вглядывании в себя мне не удавалось отделаться от ощущения, что мысли, многообразные по форме, фактуре и цвету, напоминают обрывки ткани – с узелками, прошвами, бахромками. Когда-то, в художественной школе я любил уроки ткачества, и тогда точно так же переплетения нитей ассоциировались у меня с мыслями – грустно-синими, уютно-плюшевыми, желто-теплыми и шелково-текучими. Собственное мышление и сейчас представляется мне абсолютно строматным притом, что данное лоскутное полотно являет собой нечто целостное, подобное поверхности воды, всякий миг нарушаемой то брошенным камушком, то мелькнувшей рыбкой.
Сегодня эти возмущения почти не затрагивали глади, но отдельные, редкие и случайные, касания вдруг меняли узор, точно в калейдоскопе, что рождало неожиданную несравненную мысль, сообщавшую душе новый импульс и настроение, переориентируя ее порывы и восторги в незнакомое русло. Странно, но один и тот же довод порой ввергает меня в заблуждение, позволяя в то же время открывать истину в отношении самого себя: несмотря на многочисленные логические ловушки и лабиринты для разума, существуют акты, в которых собираешься воедино и обретаешь способность выхода за собственные пределы.
Дождь усилился, да еще и мать, наконец-то появившись, взглянула так, что сердце мое сжалось, и целый букет воспоминаний тут же нахлынул, точно исчезли преграды, и рухнула плотина. Мы снова звонили отцу. Он живо интересовался моими успехами на работе и радовался за Журнал. Я предложил ему переговорить с матерью, ожидавшей этого с нетерпением и тайным страхом. Но отец как обычно попытался меня осадить:
-Нико, не лезь не в свое дело.
-Ты можешь хотя бы выслушать ее?!- вспылил я.
Обескураженный моей горячностью, он помолчал на том конце провода, а потом спросил:
-Как она, сын?
Не желая упускать момента, я тут же протянул трубку матери. Мне хотелось исправить жестокость, так долго осуществляемую мной применительно к ней, правда, предстояло научиться снисходительности и внимательности. Как же мать всегда расцветала, если замечала хоть малейшую искру от меня.
Ее пальцы легко коснулись моего запястья, и я по привычке чуть было не убрал руку, но вдруг цепь замкнулась: мы трое мгновенно объединились в одно целое, и я почувствовал,– отец простил ее. Он тотчас предстал перед моим мысленным взором: сильный и сдержанный, с особым понимающим взглядом. Я всегда стремился походить на него, не желая себе в этом признаваться.
Мать заплакала, закрыв лицо руками:
-Он приедет, приедет! Все будет как прежде.
Расчет мой был верен,– отец сдался, стоило ему услышать ее голос. Я и сам вдруг неожиданно для себя, ломая подростковые табу, долгие годы возбранявшие мне сыновнюю ласку, обнял мать за плечи. Как зависел я в детстве от родного запаха ее волос, и насколько запретным стал впоследствии образ, репрессированный моим разумом. Но упорные попытки избавить сознание от связи с матерью являлись проявлением еще большей несвободы. А правда состояла в том, что я мучительно любил свою мать и страстно желал вырваться из незавершенности, называемой несделанным деянием. Наш союз не поддавался разрушению, как бы я ни стремился освободиться от нее. И единственное, что могло завершить данный труд моей души, так это любовь к ней – безо всяких причин, просто оттого, что она существует: со своими глупостями, изменами, слезами.
Когда-то, еще до нашего знакомства с Даной, одна из моих любовниц попыталась проявить обо мне заботу, подобную материнской, чем породила во мне крайнее раздражение. Я тут же прекратил походы к ней. Тогда проскользнула мысль, что для принятия такого отношения в моем сердце нет места – оно занято матерью и ее нежностью. Впрочем, это и злило меня больше всего.
Но сейчас наступила та самая минута, словно упало созревшее яблоко, и больше уж я не смогу сказать, что мать – сама по себе, отдельно от меня; не смогу я оставаться к ней безучастным, да и раньше не мог, хотя и пытался отстраняться от нее всеми силами. И одиночество никогда меня не мучило, потому что она есть на свете; измены ее произошли во многом из-за моей жестокости, и я обязан теперь искупить свою вину перед ней.
Между тем после нашей очередной ссоры Дана надолго пропала. Несколько раз я приезжал к ней впустую, а мобильник ее упорно молчал. Она снова уехала в командировку, и мне пришла мысль занять вечер встречей со своей старинной приятельницей, которая, пока я заканчивал дела, курила длинную дамскую сигарету.
Через стекло я видел, как Мелита загасила ее и достала ментоловый "орбит", зная мое отвращение к сигаретному дыму. Пара фотографий, одна из которых планировалась на обложку, остались лежать. Я сомневался – какую из них выбрать, посматривая через стекло, как Мелита прихорашивается и красит губы.
Раньше мне льстило желание женщины понравиться, сейчас же действия Мелиты казались нелепыми. А тут еще взгляд мой упал на ее ноги. Ну что такое, при чем здесь части тела? Это дешево, Мелита далеко не дура, тебе было с ней интересно…пару раз. И все же мне не нравились ее лодыжки – слишком широкие, с набухшими венами, и пятки, распластанные на подпятниках босоножек. Ноги, в общем, ничего: тонковаты снизу и несколько полноваты сверху, но в меру… Господи, о чем я думаю! Мелита весьма привлекательна, у нее красивая грудь, правда, колышется при ходьбе, но главное не это, не это, не это… И все же лодыжки подкачали, ох подкачали!
Я поймал себя на мысли о тонких лодыжках и полудетских пятках Даны, а воображение уже скользнуло выше – к ее стройным икрам и скульптурно вылепленным коленям. Строгих контуров, но с гладкими ложбинками, они являлись объектом моего особого эстетического наслаждения. Однако я пресек опасные фантазии в корне, ибо мои чувственные мечты уже прикасались к ее нежным бедрам.
В баре мы выпили, но расслабление не пришло. Напротив, мне не удавалось придумать ни одной подходящей темы для разговора. Слушая Мелиту, я ловил отражение в многочисленных зеркалах, а когда принесли закуски, впился взглядом в пару, вошедшую в кафе. Девушка,– к моему изумлению это оказалась Дана,– не видела меня. Извинившись, я оставил свою спутницу и юркнул к стойке бара. Прикинув, что Дана захочет пройти в дамский туалет – привести в порядок волосы, разметанные ветром,– я замер возле выхода, ведущего в кухню. Мужчина выбрал столик и сел, а Дана, вполне согласно моим предположениям, пошла к туалетной комнате, где и была перехвачена мной у подсобки бармена, отсутствовавшего в данный момент.
Она попыталась вырваться, но я притянул ее к себе:
-Где ты пропадала?
-Тебя это не касается, отстань от меня! Мы же договорились расстаться, Никита!
Мне не терпелось снять с Даны обувь и разглядеть ее лодыжки, но, отложив это на потом, я присосался к ней поцелуем.
-Господи, все снова!- возмутилась она, впрочем, почти не сопротивлялась, когда я тащил ее через кухонные помещения. Пришлось сунуть какой-то тетке двадцать долларов, чтобы не устраивала скандала и выпустила нас через запасный выход.
Происходящее на самом деле совершалось не здесь и не сейчас, а случилось с нами давно: каждый пришел к этому своей неотвратной дорогой. Оставалось наблюдать непрерывно длящееся действие, что разворачивалось и соединяло нас на изгибах траекторий, открывая нам новые ощущения, ожидаемые подсознательно, но неожиданные в своей первозданности. И физическое слияние оказывалось не самым главным в нем,– пульсирующая кульминация, должная растаять сразу после рождения, невероятным образом не исчезала, а перетекала в
