встречались мне слабаки, и потому я мечтала о сильном мужчине.
Сергей все делал по-своему, но, слушай он каждое мое слово, на такого я бы даже не взглянула. К тому же, в быту я абсолютный профан, а недовольство тем, что он в угоду мне сорит деньгами, приходилось признать несостоятельным: обольщать меня было совершенно излишним,– я и так принадлежала ему душой и телом. Кроме того, стремление устроить мне красивую жизнь являлось выражением его безмерной любви. Да и мое мнение... если предметом наших споров и бесед становились вещи, не связанные с бытом, Сергей весьма ценил мои мысли, и когда в чем-то не соглашался, никогда не давил.
Сидя в вагоне и провожая глазами Никиту на перроне, я с ужасом понимала, что совершила величайшую глупость в своей жизни, но поезд уже набирал скорость. Мне вспомнился сон с Даной. Вот рядом с кем мне хотелось бы оказаться сейчас: ее взгляд манил в чарующую неизвестность. Но Дана была далеко – в иной жизни...
***23
Шимановская легко уговорила меня поехать с ней в Европу. Она нравилась мне – как женщина без комплексов, самостоятельная и свободная от условностей. Правда, я оказалась объектом ее свирепой нежности – осыпаемая подарками и милостями. Она будто вымаливала уничижительно малую толику ласки, точно брошенный любовник, и поначалу я пребывала в недоумении, пока не поняла, что она просто ищет моей поддержки.
Будучи при деньгах и немалых, Нора повсюду таскала за собой двоих мальчиков-охранников, с одним из которых вроде бы спала. Правда, невзирая на страх потерять работу, оба ее оруженосца настойчиво поглядывали в мою сторону, но разве после Никиты мог меня кто-либо привлечь? Он отбил интерес к мужчинам, заслонив собой и мои прежние романы. Помнились мне лишь физиологические нюансы дискомфорта от каждого из моих прошлых партнеров, неизменные с чужим человеком, чего абсолютно не существовало с Никитой.
Все мои не слишком многочисленные связи рождались и умирали, оставляя меня почти равнодушной в чувственном плане, поскольку вынуждали, прежде всего, играть определенные роли. Порой я даже верила в собственную увлеченность тем или иным мужчиной, впрочем, уже в процессе очередного знакомства всегда находились несовместимые с моим представлением об избраннике недостатки и слабости претендента.
Знакомиться и отвечать вниманием меня заставляло желание нравиться, невзирая на то, интересен ли мне тот или иной человек. Но каждый раз поцелуи и близость лишь подтверждали чужеродность нового поклонника; и я, мучимая стыдом, начинала тосковать, так что обязательно случалась болезнь – с температурой и воспалением. Это являлось защитной реакцией, кризисом, способным помочь в разрыве очередной связи, сбрасывании ее с себя любым способом; ведь, оставаясь здоровой, трудно было сказать в глаза человеку жестокость, и только болезнь подталкивала меня становиться иной – сильной и честной. После каждой из них происходило мое перерождение или, что вернее, освобождение, и правда выплескивалась из меня спокойно и ровно.
С Норой мы оказались одного поля ягоды, несмотря на ее предприимчивость и умение делать деньги, а также весьма циничную заинтересованность мужским окружением. Достаточно утонченная в интеллектуальном плане, она вместе с тем проявляла всеядность в сексе и могла спать, к примеру, с боксером, не способным связать двух слов. Нора, смеясь, говорила, что данное и делает его неотразимым в постели.
-Представляешь, если бы он попытался умничать, да я бы свихнулась – слушать его, с моим-то концептуальным подходом к жизни. Этот комок мускулов возбуждает своей первобытностью и рядом с вялыми ручонками наших интеллигентов дорогого стоит. Неужто лучше делить постель с тем же Климовым?
Несносный Климов и впрямь казался щепетильно-изнеженным. Он управлял в фирме Шимановской финансами и как профессионал вызывал у окружающих безоговорочное уважение, однако его действительно было трудно представить страстно обнимающим женщину. Впрочем, мои ощущения в этом вопросе нельзя считать объективными, я развращена связью с Никитой, который рядом со мной обращается в животное – изысканно утонченное и плотоядное одновременно. Нет, необходимо порвать с ним, это становится жизненной потребностью, ведь каждый раз после нашего очередного постельного раунда я борюсь с чувством ненависти к нему, а вернее, к себе.
Мое сопротивление установившемуся порядку вещей останавливала едва теплящаяся надежда на какие-то перемены, на то, что положительное не может подняться на поверхность, пока не выплеснулось все отрицательное, которого, правда, было через край: переполненная желчью и похотью, я жаждала удовлетворять их без меры. И несла заслуженное наказание, ибо чувственность упивается яростными слезами не только любви, но и ненависти, пропуская через тело и душу сильнейшие энергетические разряды. Именно они не давали мне по ночам успокоиться и погрузиться в пучину тихой бесполой грусти.
Нора о Никите меня никогда не расспрашивала, поскольку даже не предполагала, что нас с ним могут связывать какие-то отношения. Она была с ним одного круга, и он явно нравился ей, хотя нужно знать этого пакостника, способного обойтись испепеляюще жестоко с женщиной, сделавшей первой к нему движение. Он отпугивал мало-мальски думающих особ: тягаться с ним в интеллектуальном плане, а значит – отдаться на растерзание, ни одна не рисковала. Нора, получив пару чувствительных "щелчков" по самолюбию, покусывала губу, когда слушала дискуссии нашего кружка, где Никита первенствовал, и побаивалась вновь попасть под жернов его критики и уничтожающего сарказма, ибо в полемике он не делал различий для мужчин и женщин. Подчас ее становилось жаль, но она действительно несколько не дотягивала до уровня наших споров, в которых мне иногда хотелось придушить Никиту. Я считала удачей только возможность переспорить его, и следует отдать ему должное – он честно признавал убедительные аргументы. Правда, чем ярче проявлялся мой триумф спорщицы, тем сильнее оказывалось поражение перед ним в постели, куда он обязательно меня затягивал, так его возбуждали наши азартные схватки. Ну, а уж если мне случалось уступать победу, положение становилось еще более плачевным.
Норе вполне хватало знаний для словесных баталий. Довольно-таки разносторонняя, она умела говорить убедительно и весомо, однако там, где требовалась быстрота реакции, ее подводила неорганизованная память и отсутствие необходимого навыка в построении защиты. Порой Нора выказывала достаточную эрудированность, впрочем, не отличавшуюся глубиной. В вещах же, непосредственно влияющих на ее жизнь, ум Норы был очень изощрен. Она прекрасно ориентировалась в вопросах издательского бизнеса и обладала недюжинными организаторскими способностями. Особой ее гордостью являлся филиал во Франции, куда мы и ездили с ней. Нужно заметить, не последнюю роль в принятии решения работать у нее для меня сыграл тот неприметный факт, что свой парижский офис она арендовала не где-нибудь, а на бульваре Османна.
Париж неимоверно притягателен для меня, там прошла значительная часть моей юности. Школьницей и студенткой я проводила свои языковые каникулы в одном из дальних его пригородов, в семье художницы по имени Жюстин. Сколько раз мечты уносили меня туда, так что моя работа у Норы сделала помимо прочего возможными и встречи с невероятно дорогими местами моего взросления, где я испытала в свое время безмятежное невинное счастье без примеси горечи.
Когда-то в гостеприимном доме я сдружилась с дочерьми хозяйки, с которыми работала в саду, ела за одним столом, спала на одной веранде. Среди их многочисленных подруг более всех мне нравилась девочка по имени Фанни, ставшая впоследствии телеведущей. Когда брызжущих, в отличие от меня, здоровьем дочерей Жюстин отправляли в деревню на сбор винограда, по выходным я отправлялась к своей новой знакомой одна: с вокзала Сен-Лазар на площадь Согласия и уж затем на бульвар Мальзерб. Мы обязательно гуляли по Елисейским полям, где, отдаваясь потоку людей, плыли как две маленьких потерянных ладьи и вели нескончаемые девчоночьи беседы.
Тогда я была немного влюблена детским чувством в племянника своей наставницы, Поля. Женщина аристократичная и удивительно добрая, Жюстин обучала французскому языку еще двух русских девочек, снимавших жилье неподалеку. Три незабвенных лета, проведенных у нее, остались в моей памяти чудесной акварелью, тут же вспыхнувшей забытыми красками, стоило мне войти и обнять свою любимую бонну, по-прежнему элегантную и вдохновенную.
Единственное, о чем я пожалела, так это, что поехала к ней с Норой, в другое время прекрасно владеющей правилами этикета и способной поддержать любую беседу. От Жюстин не ускользнул откровенно ревнивый взгляд моей спутницы, настроение которой так и не улучшилось, как ни старалась добросердечная хозяйка. Впрочем, винить Нору было бы жестоко,– она казнилась, но не могла с собой справиться. Мне даже пришлось ее успокаивать, когда мы возвращались.
Нору не слишком волновали вопросы искусства, литературы и журналистики. Она уже довольно давно жила практическими интересами, интересуясь, прежде всего, удачным оборотом ценных бумаг. Последнее обстоятельство открылось мне, когда я поработала у нее почти полгода. Достаточно долго меня питала наивная уверенность, что Нора процветает в издательском деле, поскольку в него она вкладывала всю себя. Однако журнал, ее главное детище, как статья доходов играл в ее бизнесе второстепенную роль.
Нора обладала железобетонным здравым смыслом, порой удручавшим меня, но при этом осыпала нравящихся ей людей безмерно дорогими подарками. Климов саркастично хмыкал и все же никогда не "воспитывал" ее в данных вопросах, а ведь его финансовые рекомендации выполнялись ею неукоснительно. Со мной Нора откровенничала до неприличия, но это не выглядело развращенным или циничным. Она словно очищалась, так сотрясали ее порой собственные признания – не о банальных, хотя нередко и драматичных, событиях бизнеса, а о странных фантазиях, которые она считала извращенностью своего сознания, поскольку стыдилась о них кому-либо поведать. Но женская откровенность, случающаяся по глубинной потребности, слишком безжалостно оголяет то, что скрывается в душе. Нора становилась сама не своя, глаза ее стекленели, она словно выворачивалась наружу и в такие моменты открывала многое, неизвестное себе самой до сих пор. Для нее подобное проговаривание являлось видом терапии, для меня же – приобретением нового опыта, и не могу сказать, что опыт общения с Норой давался мне безболезненно. Ведь порой она уподоблялась то голому ребенку аутисту, делающему первые шаги и готовому наступить на битое стекло, то изнасилованной монахине, в ужасе осознавшей смысл содеянного с ней.
В подобном состоянии и заполучил ее однажды Золотов,– их познакомил приятель художник, некий Карэн. Тогда она "шла на дно", потеряв опору и разуверившись в жизни. Золотов вытащил Нору из трясины депрессии и почти силой заставил заняться
