ласковой. Но я не ценил ее смущенных взглядов, робости и покорности моим рукам, объясняя связь с ней своей потребностью просто в женщине, а не собственно в Дане с ее заумными глупостями. И, уходя по утрам, я знал, что оставляю свою жертву молча глотать слезы, но гордо считал себя сильным и независящим от женской блажи. А в том, что это только глупые капризы с ее стороны, тогда я не сомневался. Правда, сам предмет их был неясен: она ни разу ни о чем не попросила, но я боролся за независимость, будто мне выставлялся ультиматум. Ее утонченная нежность казалась сетями, в которые меня пытаются поймать, и я усиленно избегал атрибутов ухаживаний, дабы вдруг ненароком не скатиться в этот омут. Меня успокаивала мысль, что моя свобода сосуществует с необходимостью физиологического удовлетворения, просто локализованы они в разных плоскостях.
В будущем я планировал творческое затворничество, да и сейчас время от времени устанавливал себе некоторые пределы в той или иной сфере и очень гордился актами самоограничения, полагая, что именно так моя свобода уточняет свое содержание. Я был уверен, что теряю ее краткосрочно, на время слияния с Даной, в остальном же вполне управляю своими влечениями и потребностями тела и в любой момент могу сказать им "нет". Хотя частенько границы проявления несвободы оказывались почти неразличимыми. Шкала, измеряющая ее, имела слишком размытую градацию, да и в разных ситуациях одно и то же действие воспринималось мною неодинаково, порой с противоположным знаком. Раскрепощённость и автономность не всегда представали мне атрибутами свободы, равно как скованность, сдерживание и даже зависимость не были явной несвободой, а лишь приблизительными ориентирами, во многом условными.
Я руководствовался некими слепыми "вольнолюбивыми" ощущениями, будучи не в силах самому себе объяснить, на чем они основываются. Обуреваемый прямо противоположными желаниями, я искал независимости и уединения, но жажда покоя и тишины уживалась во мне с потребностью обнимать Дану и слышать ее нежный голос. Проблему решало то, что она всегда меня ждала.
Так длилось около трех месяцев, и я привык к мысли, что по первой потребности могу прийти к Дане, которая безропотно примет меня. Но, вопреки моим ожиданиям, она устроилась на работу к Норе и сразу же уехала с той в командировку, небрежно послав мне sms на мобильник. А вслед за этим все вообще изменилось кардинально. Моя скромница стала уверенной, язвительной, даже желчной, и приходилось смирять самолюбие, чтобы терпеть нападки Даны, хотя к ним я привык так же, как и к прежней ее покладистости. Впрочем, она умела довести до бешенства, но эта игра оказалась увлекательной и возбуждающей,– я наслаждался ею.
Тем не менее главное удовольствие для меня состояло не в тактике лавирования с Даной, а в выявлении подтекста в каждом ее высказывании. Она прекрасно чувствовала, как именно донести до меня свои тайные желания, прикрываясь при этом ругательствами и мастерски используя неопределенности, которыми изобилует любой язык и которые позволяют объединять под общими названиями такие разные понятия, как боль и иронию, красоту и уверенность, прикосновения и справедливость. Искусно сплетая разговорную сеть, Дана знала, что я как страстный любитель стилистических и смысловых изысков обязательно попадусь в нее. А помимо прочего я ценил экспрессию, с которой она выплескивала на меня свою ярость. Вот где отсутствовала даже малая толика игры и притворства,– эмоции жили автономно от ее разума и окрашивали звенящими трогательными нотами даже самые оскорбительные пассажи в мой адрес. Дана была вполне способна контролировать их по знаку, интенсивности, глубине и продолжительности, но легко она делала это лишь в отношении других – не меня. Как это грело мое самолюбие и как возбуждало эротические фантазии, ведь что как не эмоции – эти чувственные тоны, созвучия и аккорды – есть истинный язык души.
Взгляд мой изощренно выискивал малейшие приметы того, что Дана в своей борьбе уже не может противиться силе, расплавляющей ее и превращающей в комок извивающейся плоти, стонущей и умоляющей насыщения. Она билась против затягивания в водоворот, через который нас увлекало в пространство, где мы уже почти не существовали, что и являлось главным упоением в данной игре. Остальное оказывалось приложением, инструментом для исполнения мелодии, ритмический пульс которой концентрировался в борьбе Даны со мной, с самой собой и с чем-то, что сильнее нас.
С другими женщинами секс всегда казался мне механистичным. Я ощущал неестественность в моменты таких сближений, никогда не становившихся как с Даной музыкой, бурной симфонией – с нарастанием динамики, с волнами и непроизвольными, порой злыми, слезами, с укусами, напоминающими мщение, но приносящими удовлетворение от сознания того, чем они вызваны. Иной раз я злился на Дану невыносимо, почти ненавидел ее, вернее, себя, и клялся, что ноги моей у нее больше не будет. Однако природа требовала дани, а после моего знакомства с Даной другие женщины не выдерживали никакой критики. Да и тупой, прагматично "защищенный", разовый секс осточертел мне насмерть,– желанной была лишь она. Несмотря на краткость наших разлук, я успевал зверски соскучиться,– тело ее непреодолимо влекло меня, но речи, изрекаемые нежным чувственным голосом, портили все яростными нападками на мое мужское достоинство.
Она поносила меня последними словами, пытаясь уничтожить романтичную атмосферу ночи, впрочем, безрезультатно: я был вполне защищен от ее желчи. Это бесило Дану и заставляло вырываться по утрам, в чем она преуспела однажды, оставив мне приметный синяк под глазом. Испугавшись на мгновенье, упрямица тут же заявила, что я сам виноват, ибо не убрался вовремя, а лез целоваться.
После пробуждения по утрам мне хотелось ее особенно сильно, ей же оставаться по ночному покладистой мешала привычка к противоборству: при свете дня Дана видела меня гнусным, самовлюбленным занудой, достойным лишь оскорблений. Я, конечно, пропускал ее замечания мимо ушей, чтобы по обыкновению заняться с ней любовью, но чего это стоило! Случайный синяк казался безобидным по сравнению с великолепными уничтожающими эпитетами, которыми она награждала меня в изобилии, когда я уходил.
Как ни парадоксально, чувство раздельности с ней порождали моменты нашей близости. Испытывая острую физическую необходимость в Дане, я между тем противился ее вторжению в свое психологическое пространство, упрямо отстаивая права на внутреннюю территорию. Впрочем, мы оба панически боялись растворения друг в друге, и, попадая в ловушку объединения, тотчас начинали биться в страстном порыве: вырваться, отстоять независимость, каждый – своим способом; но страх этот мучил Дану наравне со мной. Она дралась даже более рьяно, правда, не столько за свободу, сколько за избавление от моих домогательств, а вернее – от собственных слабостей и уступок мне.
Каждый из нас всякий раз оказывался перед возможностью воспользоваться своим физиологическим правом обладания противником для беспрепятственного вторжения в его мир. Но что позволительно, а что есть преступное посягательство, и в чем сущность единения, как не во взаимном лишении свободы? Допуская другого сверх всякой меры к собственному я, каждый из нас, спохватившись, начинал с неистовым сопротивлением восстанавливать свои незримые, но неукоснительные и четкие границы, так что совершенно непонятно, как могли они таять при нашем слиянии хотя бы на время.
Только однажды Дана проявила откровенную нежность ко мне. По причине болезни она противилась моему появлению, но Юлька позвонила и призвала меня срочно приехать. Я ворвался в квартиру и увидел Дану на высоких подушках. В ней неуловимо все изменилось: умытая, без малейшего следа косметики, она стала похожа на бестелесное облако, и взгляд ее – чистый, как роса – вонзил в меня боль, сковав всё в груди.
-Прекрасно! Отвезешь нас в больницу,- заявила Юлька.
-Приходил доктор, сказал – тяжелый бронхит, нужно госпитализировать, а она ни в какую – тебя ждала.
Я склонился к Дане и почувствовал запах болезни. Но и он показался мне родным, так что поцелуй затянулся, и лишь хрип дал понять, что я мучаю ее. Вот когда она не произнесла ни единого слова протеста, напротив, шепнула:
-Хорошо, что ты рядом.
И прильнула ко мне, пока я нес ее к машине, а ведь обычно на людях держалась подчеркнуто независимо и неприступно.
Я приходил к ней в палату, и она ластилась, принимая мои заботы, но уже через пару дней, как только ей полегчало, вернулись язвительность и задиристость ярой спорщицы. Ubi mel, ibi fel – где мед, там и желчь: таков был ее норов. Мы обсуждали все того же Беккета и рассорились насмерть. Пришлось скрутить упрямице руки, иначе она не подпустила бы меня к себе. Дане оставалось лишь кусаться, хотя мой поцелуй был ей необходим.
Понимание мое Даны происходило на каком-то "мышечном" уровне. Я вторил ее тончайшим, неприметным окружающим напряжениям и микро-движениям, с помощью чего почти мгновенно вживался в ее состояния. И в этом не было ничего мистического: не удивляемся же мы своим способностям, когда с легкостью по качающейся ветке, с которой слетела птица, улавливаем и определяем ее гибкость и упругость, или когда "слышим" твердость и неровность дороги под колесами автомобиля, ее "сухой" "шершавый" шум.
Но внутренний мир предметов передают не только слух и зрение, есть и нечто иное, сообщающееся со всеми органами чувств. В кромешной тьме и абсолютной тишине я легко могу связать концы веревки, согнуть в кольцо проволоку или обтесать от сучков деревянный черенок, вполне воспринимая тайные структуры синтетических волокон, металла или дерева. Взятые в качестве несопоставимых свойств, данные различных чувств относятся к столь же далеким друг от друга мирам: каждое в своей специфической сущности особым способом отображает вещи притом, что все они взаимосвязаны в моем теле. Мой взгляд, следуя за предметами, объединяет рассеянные свет и тень, улавливает значение каждого пятна и понимает логику освещения.
Существует и общая логика мира, с которой естественно сообразуется человеческое тело. Рассматривая, прислушиваясь или осязая, мы интуитивно постигаем окружающую действительность в ее бесконечных проявлениях. Но когда я описывал Дане ее же состояния и свои соображения о них, она поражалась и ужасалась верности, с какой я делал это.
-Ты будто залез мне в голову!- растерянно воскликнула она однажды после того, как я мимоходом обронил, чего ей сейчас хочется и почему. А ведь Дана и сама всегда очень тонко чувствовала меня. Подобные скрытые знания сидят в каждом человеке и проявляются при необходимости. Пути и средства понимающего сознания не принадлежат исключительно интеллекту, все осуществляется уже в самих органах чувств – без рассуждений и умствований мы понимаем мир многомерно, ибо являемся его частью.
Странно, но именно осязательная память возвращала меня к нашей первой встрече. Познакомились мы с Даной в "Призме", где я начал
