Анамнезис1

начинала смеяться – мелодично и звонко, запуская механизм всеобщего неудержимого веселья.
    Мне невероятно нравилось, что она бросалась в спор без подготовки, не запасшись средствами защиты для поддержания уверенности в себе. Ей помогал искренний и выстраданный интерес к избранному предмету, отчего ее реакция была непосредственной и продуктивной. Дана забывала о приличиях и, прекрасно чувствуя противника, предваряла его аргументы, блистая спонтанным рождением новых идей, так раскрепощалось ее сознание. Своей неугомонностью она легко вовлекала в разговор всякого, ее живость и искренность оказывались заразительными настолько, что спор превращался в диалог, в котором уже не имело значения, кто прав: все получали удовлетворение от происходящего.
    Странно, несмотря на пристрастие к беседам на людях, мы практически не обсуждали своих ощущений в сексе. А мне хотелось знать мысли Даны об этом предмете, я стремился к совпадению с ее волнами, что на поверку оказывалось первостепенным в спектре моих наслаждений с ней. Именно исполнение подсознательных ожиданий Даны приносило мне сладостное удовлетворение, связанное с мужским самодовольством, имевшим для меня далеко немаловажное значение. Безусловно, главной причиной и препятствием в получении необходимых сведений от Даны являлся я сам: ее близкое присутствие сводило все мои желания к покорению ее тела, тогда как рассуждения требовали времени и терпения, которого никогда не доставало. Сколько раз пытался я начать ее допрос в расслабленном состоянии, между приливами страсти, но, обходя мою изворотливость, Дана увиливала от подобных разговоров. Старания вытянуть из нее откровения оказывались тщетными, и мы ни разу не говорили ни о чем конкретном, ибо наравне с ней я пребывал в чувственной неге. Общение наше осуществлялось на уровне растительного образа жизни: мы вставали перекусить, смотрели видео, нежились, спали – и все это в состоянии особого взаимослияния, когда речь вторична и почти необязательна. В такие моменты нам не требовались слова для понимания друг друга, а выяснять тонкости и нюансы Дана не давала.
-Скажи, тебе хорошо сейчас?
-Не знаю... Это определение не подходит к моим ощущениям, да и способна ли речь передать хоть что-то?
    Меня переполняла нежность к Дане, особенно когда она пыталась несмело действовать сама, открываясь с неожиданной стороны и обнаруживая полную передо мной беззащитность. Трепетные ее прикосновения, какие-то по-женски интимные, будили самые глубокие мои пласты. Я замирал в ожидании удивительного тока, набиравшего силу от этих легчайших касаний и, не выдержав, набрасывался на нее, не давая проявить малейшей инициативы. В отличие от своих язвительных речей, до моего тела Дана дотрагивалась почти невесомо, словно опасаясь, что порождало у меня желание прижать ее пальцы к себе сильнее и принудить к действию. Это и вовсе лишало ее смелости, привычно отдающуюся во власть моих рук и тотчас отказывающуюся от своих стыдливых ласк. Стеснительность Даны, совершенно не стыкующаяся с ее желчностью и язвительностью, просто поражала. И это несоответствие неизменно приводило меня к длительному анализу всего известного о ней, ее характере и личности. Но каждый раз я приходил к выводу, что не знаю Дану: она ускользала от любых попыток с моей стороны проникнуть в ее внутренний мир. Оставалось воспользоваться доступными ненадолго нежными объятиями, и, прижав Дану к себе, заснуть в надежде, что в сонном тумане, в этом очарованном таинственном пространстве, найдутся ответы на все вопросы…

***29

    Качаясь на волнах, я разглядывал многоцветное янтарное дно, недосягаемое, но казавшееся близким к поверхности,– эта странная двойственность обладала магической притягательностью: прозрачность воды обманчиво растворяла перспективу, и лишь мелькнувшая иногда рыбина открывала взору некое измерение глубины. Хотелось погрузиться в холодную чистейшую толщу, покрыться мелкими пузырьками воздуха и сделать плавный взмах как плеснувший рядом лосось. Однако я с удивлением осознавал, что уже и так нахожусь у самого дна: далеко в вышине темнело днище ладьи, прорисовывались изменчивые контуры опущенных в воду весел, и смутно слышалось их поскрипывание в уключинах…
    От чудесного сна нас разбудил требовательный звонок, заставший Неёле врасплох.
-Боже, вечерний выпуск, прямой эфир! Это Олег!
Словно порыв ветра метнул меня к двери, я распахнул ее и схватил оператора за грудки:
-Слушай, ты…прежде чем являться сюда, предупреждай по телефону!
В первый момент он растерялся, но тут же заносчиво заявил:
-Я приехал в назначенный час!
-Ты что, не понял?!- двинулся я к нему с новой угрозой.
-Георгий!- остановила меня Неёле. Они вышли, и до моего слуха долетели его слова:
-Я говорил – он чокнутый! Кого ты предпочла мне!
Не выдержав, полураздетый, я нагнал своего противника и коротким ударом сбил с ног – в жизни не ожидал от себя подобной прыти. Кровь брызнула у него из носа, а меня посетил краткий восторг.
-Успокой своего сумасшедшего или я за себя не ручаюсь!- выкрикнул оператор, стряхивая с пальцев алые капли. Неёле бросилась ко мне, взяла за голые плечи и мягко произнесла:
-Дорогой, иди в дом, ты простудишься.
-Ах, боже мой, он простудится! Черт возьми, этот придурок мне нос разбил!
Дальнейшего их разговора я уже не слышал, Неёле увела оператора к машине. Они уехали, а меня еще долго настигали волны самодовольного удовлетворения.
    В своей работе хирурга я видел столько травм и так остро воспринимал хрупкость человеческих костей и тканей, что раньше посчитал бы святотатством сознательное членовредительство. Но сейчас не существовало ни органов, ни пациентов, а только чувства, для выражения которых уместна даже банальная драка. Я всегда отличался сдержанностью, а скорее был слишком ленив в том, что касалось мужских амбиций. Воспитанный вежливым и галантным мальчиком, в среде хулиганистых сверстников я слыл тихоней и размазней, а в академии чуть ли не трусом и уж точно – тюфяком. Но меня не задевали обидные выпады соперников,– тщеславие и самолюбие мои с ранних лет устремлялись к медицинской науке. Свои несчастные мучительные влюбленности я сносил покорно и молча, ни с кем не споря и не вступая в борьбу, и только теперь захотел пройти все пропущенные когда-то этапы развития, каким бы нелепым это ни казалось со стороны.
    Своей мечтательностью я обязан отцу: он точно также жил в плену самим изобретенной схемы. Его приверженность утопии питала идеалистическая идея великой неугасающей любви, которая не могла удовлетвориться в жизни. Но даже моя крайне практичная и приземленная мать не нарушила его грез: он служил своей Прекрасной Даме. Быт и низкая реальность совершенно не касались его, а грязь не прилипала,– он из всего творил акт любви к женщине. Мама относилась к нему как к наивному чистому подростку и никому не позволяла разрушать его высоких иллюзий. 
    В ожидании Неёле я смотрел телевизор, пил кофе и припадал к ее подушке. Запах остался почти единственной неизмененной деталью из воспоминаний о нашей первой встрече,– Неёле постоянно трансформировалась в моем сознании с тех времен, когда мы подолгу не виделись. Да и сегодня я не смог бы уверенно сказать – какая она; скорее других женщин я помнил лучше, особенно Ларису, но лишь неясный образ Неёле своей ускользающей сутью приводил меня в сильнейшее и длительно не затихающее волнение.
    Позвонил Арсений и в разговоре отметил:
-Ты ожил, Гоша, она разогрела твою кровь. Чувствую, водки с тобой не удастся попить.
На следующий день он приехал, мы катались втроем, и, с удивлением глядя на Неёле, Арсений завистливо шепнул:
-У твоей прелестницы отличная жёсткая школа катания.
Мне его замечание пришлось по душе:
-Сам удивился. Ты обратил внимание на ее резаные повороты?
-Лично я шлифовал их достаточно долго. А все потому, что мягок по натуре и не обладаю сильной волей как твоя Неёле.
    Много лет его страсть к горным лыжам разделял я один, но сейчас он ожидал приезда дочери, которая тоже освоила катание. К ней Арсений относился трепетно, почти фанатично. Любовь к женщине по сравнению с жертвенной страстью к детям казалась ему дешевым удовлетворением мужских амбиций и эгоизма. Уважая институт семьи, он все-таки считал жизнь в браке компромиссом.
    Подскочила Неёле и уселась пить кофе. Арсений смотрел на нее и качал головой:
-Ваши грация и мастерство покорили мое сердце. Где вы учились кататься, прекрасная фея?
Неёле засмеялась его комплименту, а Арсений продолжал:
-Я слышал, этот монстр за один нескромный взгляд в вашу сторону учинил драку. Не узнаю своего друга,– в нем проснулся драчун, ревнивец, деспот, а ведь был деликатный, покладистый, милый доктор, любитель тихо посидеть за рюмкой чая.
    Поднимаясь со мной на кресельнике, он вдруг осторожно начал разговор. И я с удивлением узнавал наставительно-преподавательский тон, к которому Арсений в нашем общении с давних институтских пор прибегал в исключительных случаях: когда действительно хотел меня в чем-то убедить. 
-Думаю, ты должен поспешить с оформлением ваших отношений. Таких женщин нельзя никому отдавать. Мой тебе совет – скорее сделай ей ребенка! Послушай старого друга.
    Вновь устраивать свой быт – с детьми, обедами, прогулками – казалось мне возвратом к рутине и обыденности прошлого, а Неёле я воспринимал как необыкновенное, волнительное настоящее и довольно-таки смутное будущее. Но Арсений вернул меня на землю.
    Мы с упоением катались, и этот возрастной ребенок пытался невинно кокетничать с моей девушкой. Она хвалила его умения, и он раздувался от гордости как павлин. Со мной ей нравилось носиться в связке, повторяя след в след мои повороты и пируэты. А меня терзало непреодолимое желание обладать ею здесь и сейчас. Но если бы это было возможно! Острые удовольствия откладывались: вечером предстояло длительно общаться с Арсением, так что мозг мой изощренно выстроил план.
    Отлучившись ненадолго, я сунулся к загоравшим спасателям. Когда-то импозантный вид и спокойный тон помогали мне внушать доверие больным, и вот теперь я физически ощущал, как лицо мое принимает одно из многочисленных выражений непоколебимо уверенного в своих действиях человека. И это возымело свое действие – старший инструктор без труда согласился предоставить мне на время свою комнату, мало того, понимающе улыбнулся и, получив свои сто евро, протянул ключи.
    Неёле, ничего не подозревая, послушно пошла за мной, а потом сказала:
-Ты сошел с ума, но таким я люблю тебя еще больше.

    Странно, с нею я никак не мог до конца насытиться. Каждое наше соединение порождало накопление все большего потенциала, пробуждая и подстегивая органы чувств к новому желанию. Казалось, в самой глубине моего сердца болезненно тлеют угли когда-то недоразвившихся страстей, которые в свое время так и не нашли достойного предмета. И только теперь появился постоянный источник волнений, разжигавший огонь в считанные минуты: словно не было долгих лет без ожиданий – в полном смирении с отсутствием счастья. 
    А пьяный Арсений, собираясь уезжать,