замочной скважине повернулся ключ, но почувствовал,– все сразу изменилось. Конечно, это пришла она, прошелестела одеждой, словно легким ветерком, развела шипучий аспирин и присела на край моей постели:
-Вот, выпей. Боже, что ты нес вчера и что творил! Какой стыд, это невыносимо, Никита! Ты окончательно потерял человеческий облик. Климов наверняка теперь считает тебя полным идиотом.
-Почему же?- вяло пытался я возражать.- Я доказал ему свою правоту, признай это.
-Особенно если учесть, что противоречил сам себе и в конце победно опроверг свои же первоначальные доказательства. Слава богу, он зрелый умный человек, и вчерашнее никак не отразилось на нашем деле,– они с Норой дают для Сергея двадцать тысяч евро, просили только подождать неделю.
-А зачем этот ферт влез в наш с тобой спор? Он что, имеет на тебя виды?- пытался я изображать негодование. Но ни думать, ни играть роль ревнивца уже не имелось сил, и я путался в застежках, раздевая Дану.
Человек удивительно практичное существо, особенно когда позволяет себе двигаться к строго намеченным целям своего тела. И какими бы ни казались мои поступки иррациональными, как бы ни старался я сдерживать и контролировать свои импульсы, испытывая экзистенциальный зуд и воспаряя к высотам духа, вполне понятно, чего добивался мой организм – ему требовалась Дана. Хотя моей больной с похмелья душе она была нужна намного больше, а поведение и слова далеко не всегда совпадают с истинными мыслями, желаниями и чувствами человека…
***27
Разумеется, я осознавала, что Никита скучает не собственно по мне: просто мое тело по своим свойствам однажды совпало с его потребностью в плотских удовольствиях. И теперь всякий раз оно, мое тело, требовалось ему для удовлетворения его особой осязательной впечатлительности. А такие издержки моего воспитания как уступчивость и покладистость Никиту весьма устраивали: чтобы получать их вечером он соглашался терпеть мои утренние бунты. Он выслушивал оскорбления, лишь бы приходить ко мне по ночам и брать свой "кусок", ну, а я, прекрасно зная, для каких целей нужна ему, безвольно терзалась тем, что не мыслю себя без своего мучителя, хотя и совместного существования с ним не представляю.
Казалось, уже не разорвать жгут из двух наших жизней, который то сплетался, то расплетался. Меня даже посещала мысль о принятии двух упаковок снотворного. Останавливал только невыносимый стыд,– я вспоминала о родителях, делавших все, чтобы я ни в чем не нуждалась, и безмерно любивших меня. Их нельзя было предать. Но как же хотелось насолить Никите – своим отсутствием, невозможностью секса со мной. Однако для этого настоятельно требовалась разлука,– сама я не имела сил отказать ему.
С другими мужчинами я с легкостью играла роль неприступной особы, тогда как на самом деле постоянно боролась с вылезающим помимо воли желанием обольщать любым доступным (но все же приемлемым для меня) способом всякого, не взирая на то, нравится он или нет. Этот вирус сидел во мне прочно еще с детства. И как только я ни стремилась его изжить – уничтожающей самоиронией, попытками дисциплинировать себя, чтением психологической литературы. Оставалось разве что сходить на прием к психоаналитику, но даже специалисту я стыдилась открывать свои напряжения по данному вопросу, и что хуже всего – его особенно попыталась бы соблазнить.
Болезнь протекала стерто: окружающим я казалась уравновешенной и самодостаточной, в чем уверяла и саму себя. Главным моим заблуждением являлось то, что за влюбленность я принимала всего лишь легкую симпатию. Это стало понятно при встрече с Никитой. Хотя никакой влюбленности в него я не почувствовала: с первого мгновенья меня охватило нечто мучительное, напряженное и сдавливающее, похожее на невидимые тиски, сковавшие движения и мысли страстной потребностью – чувствовать его рядом. Казалось даже не слишком важным, что он говорил: его присутствие меняло все вокруг, как бы я ни злилась на себя. А то, что это наглец обязательно начнет меня целовать и потом раздевать, являлось лишь естественным продолжением его нахождения в моем пространстве,– другой сценарий был явно невозможен. Вначале я еще пыталась вырываться, дралась и кусалась, но тщетно. Борьба шла с собой,– Никита не применял ко мне силу – лишь в страсти и настолько, насколько я сама позволяла: он очень тонко чувствовал меня. В остальном приходилось честно винить себя, ведь отнекивалась и отбивалась я так, что без слов были ясны мои мотивы. А хотела я соединения с ним, трепеща и ожидая, когда он набросится на меня в страсти и овладеет моим телом. Поэтому утром оставалось признавать себя достойной презрения, ибо Никита, потворствуя моей животности, потакая безволию перед ней, имел надо мною полную власть.
Почему меня увлекал образ Никиты-зверя, понять не могу. Возможно, сидело в этом нечто архетипичное. Он был крайне элегантен и вдобавок невыносимо чистоплотен и галантен. А я страшно злилась, мечтая взорвать изнутри эти элегантность и особую изысканность, дабы разрушить его притягательность для других. Воображение рисовало Никиту диким и неуправляемым, что никак не вязалось с его внешним обликом, но что все-таки мой слух улавливал в яростных нотках его голоса во время споров. И я подсознательно провоцировала своего противника, со стыдом признавая, что наше противоборство возбуждает меня. А сама мучилась желанием впиться в Никиту поцелуем уже в процессе словесной баталии. Прожигаемая внутренним огнем, я готова была прилюдно отдаться ему в такие моменты. Как было после этого уважать себя и считать суверенной, самодостаточной личностью, как было не бороться против такого порабощения своей воли? Естественно, я ненавидела Никиту, хотя это была не ненависть, а болезнь.
Я гордилась своей разумностью и свято верила в знания, сообщавшие ей весомость, только все это было до Никиты. Мои накопления пылились на задворках разума, оказавшегося лишь тонкой пленкой на поверхности колеблемой неведомыми силами массы, и каждый шаг, сделанный вроде бы рассудочно, тут же выдавал зависимость этой пленки от веяний бессознательного. Как ни напрягала я силы в попытках управлять собой, решающее воздействие на мои порывы, настроения и мысли оказывало нечто глубоко сидящее, плотное и неподдающееся воздействию извне. Блуждая по укромным уголкам памяти и разглядывая себя в ретроспективе, я вполне понимала, что борьба с Никитой – это сопротивление той части во мне, что стремилась владеть, а не просто жить. Мое животное начало пробивалось подобно траве сквозь асфальт и строило интуитивный сценарий по завлеканию Никиты в сети, по захвату его целиком, без остатка.
И все же мне казалось, что я честно борюсь со своими амбициями и особо – со стремлением к любовным удовольствиям, однако это всякий раз оказывалось игрой. Ведь только на форме все держится,– важны реальные поступки, а не потуги, осознаваемые в терминах "добро", и не намерения быть храбрым, честным, благородным. Но отказаться от самообмана не доставало сил, ибо в мечтах осуществлялись тайные мои чаяния, позволявшие хотя бы на краткий миг вырваться из неуютного, холодного мира одиночества, не скрашиваемого никакими внешними успехами, не согреваемого теплом родных людей или искренней дружбой. Трезвая рассудочность отбрасывалась, меня притягивал миф, где укрывалась душа: лишь в любви к мужчине я находила для себя глубинный, неисчерпаемый и универсальный смысл.
Конечно, подобная жажда во многом определена половым влечением, стремлением к сексуальному слиянию, которое неизменно завершается разъединением. Болезненное в своей краткости, оно лишь имитирует подлинную связь. А только к ней, единственной, так влекло меня через мучительно-замедленный, длящийся непрерывно экстаз единения двух начал. Именно он вбирал всю меня, требуя всех сил, и потому оставлял в изнеможении. Я испытывала душевный взлет, однако взамен получала такие глубокие раны на сердце, что уже никогда не смогла бы стать прежней.
Эта трудная каменистая дорога истязала – достичь "высшего" посредством осуждения и покорения "низшего". Оба в одинаковой мере присущи нашей природе, и ни одно нельзя отринуть. Мало того, глубинные потребности иерархичны, желания и стремления нарастают, аппетиты разгораются. Ты поднимаешься над собой и рвешься ввысь, но утоление жажды развития не ослабляет ее, и при всей мучительности это восхитительный восходящий процесс. Потому он так притягателен, и отказаться от него равноценно отречению от себя самого.
Являлись ли мои порывы особым инстинктом или же порождались разумом, ищущим самый рациональный путь к личностному благоденствию? Я знала, что не принадлежу своим инстинктам: огонь стремления к любви приходилось поддерживать сознательно, волевым усилием – бороться за него, преодолевая его склонность к угасанию. Ведь в половой близости всегда присутствует скрытая печаль, и какими бы ни оказывались яркими ее удовольствия, всегда наступает физическое пресыщение и усталость. А, кроме того, нам не дано полностью избавиться от собственной обособленности, стремление вернуться в лоно, дабы обрести потерянный рай никогда не становится реальностью, и лишь в любви можно смириться с этим. Но как раз ее-то я и не ощущала в достаточной мере, поэтому страдала, хотя главной болезненной потребностью для меня являлось присутствие Никиты: только его уважение и понимание были ценны, только его мысли интересны, а взгляды и поцелуи – необходимы. Все главные нужды моего тела – сон, аппетит и пищеварение зависели от того, скоро ли я увижу Никиту. Он сделался моей физической необходимостью, ведь духовную зависимость от высоких идей лучших умов я испытывала всегда, много читая и переплавляя свое сознание под их воздействием. Но данная зависимость, благотворная для души, освобождала мою личность, а Никита требовался мне в телесной оболочке: с теплотой кожи, запахом и вкусом, и приходилось подчиняться определенным правилам, в противном случае рискуя потерять источник желаемого удовлетворения.
Все сориентировалось на Никиту, я нуждалась в нем постоянно, но даже когда он находился рядом, мне было его мало. И страстное желание ликвидировать этот дефицит ввергало меня в замкнутый круг, а стремление вырваться из него порождало взрывообразно враждебные чувства к Никите, который лишал меня свободы.
На очередной день рождения Юльки я пришла одна. Приглашенные, наши с ней общие знакомые – три приятельницы и две семейных пары – странным образом спасали меня от грызущей тоски своим простодушием и незамысловатым весельем. Сама я не умею так искренно смеяться над невинными шутками или упиваться дамскими беседами о покупках, косметике, мужчинах, поездках на Канары и успехах на ниве похудания. Но мне нравится смотреть на их лица и хранить свою тайну, точно меня ждет обладание чем-то несоизмеримым по ценности со всем этим.
Юлька давно утратила способность освобождать меня от грустных мыслей. Я веду себя согласно ее ожиданиям – улыбаюсь, беседую, шучу, но она прекрасно знает, что имеет злостного конкурента
