Анамнезис1

воздействию чего-то, не зависящего от мыслей и желаний, но предстающего уму подлинным существованием моего я, объединенного с Даной духовно и физически.
    Ревность моя если и шевелилась, то стыдливо прикрытая сознанием, ибо я заносчиво считал себя свободным от столь низменных страстей, будучи на деле подверженным ей в полной мере. Хотя, чувствуя, как она дергает мои нервы своими ниточками, я наслаждался тем, что Дана имеет большой круг общения и многими любима: взять, к примеру, ее подруг – Юльку или Нору. Правда, обе мне не нравились и привязанность их к Дане, на мой взгляд, была несколько извращенной. Впрочем, притягательность женственности для женщин и мужественности для мужчин не обязательно связаны с однополой любовью. 
    Мужчины смотрели на Дану с повышенным интересом, что подтверждало ценность моего выбора. Ей явно льстило это, однако ревность мою будили не упорные попытки Даны скрывать свое женское желание нравиться, а мысли о прежних ее связях. Это сейчас, невзирая ни на настроения, ни на желчность моей упрямицы, я был уверен: она всегда ждет меня. А раньше, в той, прежней, не известной мне, жизни кто-то другой мог также полновластно распоряжаться ее душой и телом.
    Одно только предположение этого разжигало мою ревность до белого каления. И погасить огонь была в силах лишь физическая близость с Даной – единственное подтверждение моих прав на нее. Меня ни в чем не убеждали ни свободолюбие, ни ум и критичность Даны, ни ее неприступность и принципы. Не в силах проникнуть в ее прошлое, усердно ею скрываемое, я не мог порой сдержать раздражения, однако она искусно сглаживала подобные мои состояния. Будучи на удивление терпимой к моей ревности, Дана старалась не задевать ее струн. Напротив, в такие моменты отдавалась мне самозабвенно, чем смывала прилипчивую пленку любых сомнений, мало того, зажигала меня своей сдерживаемой чувственностью, являвшейся одной из отправных точек моих желаний в нашей связи.
    Дана часто говорила, что ненавидит меня – искренно и горячо, а ведь в постоянном душевном порыве, в движении к сокровенной сути другого любовь и ненависть сходятся. Их питает желание, которое, упиваясь своим предметом, ничем не жертвует и не поступается, не давая любви, равно как и ненависти, ни минуты покоя. Пленить противника, стать для него всем – не этого ли мы оба добивались, одновременно страшась оказаться в западне и нелепо защищаясь от неминуемого? Каждый страстно рвался на волю, и вместе с тем нас непреодолимо влекло друг к другу. Хотя Дана на мою свободу вроде бы никак не покушалась, это мне подсознательно что-то диктовало защищать свою независимость и при этом упорно пытаться отобрать ее у Даны.
    Я не думал о любви, соединяясь с ней в экстатическом порыве и получая физические наслаждения высшего порядка, ибо считал их биологической необходимостью. Да и что есть любовь – абстракция, не облеченная плотью. Она же – не материальный предмет и не просчитывается как функция. Можно отнести ее к одной из форм продуктивной деятельности, предполагающей проявление интереса, поиск наслаждения, но в своей основе – это стремление заботиться о партнере. А оба мы упорно игнорировали данную составляющую.
    В моем понимании слово "любовь" всегда было лишь культурным кодом, символом, используемым людьми для обмана себе подобных, ведь как термин оно объединяет несхожие по сути состояния. Ларошфуко вообще считал представления о романтической любви и ее центральном месте в жизни человека порождением литературы. Конечно, в языке упакованы концентраты продуктов рефлексии и самонаблюдения многих поколений, и такие слова как "чувство", "эмоция", "ощущение" описывают нечто действительно существующее, но мысль всегда избыточна по отношению к предметному знанию, поскольку содержит в себе освещение самой себя. Наши чувства отрывисты, противоречивы и при восприятии материального мира тесно сопряжены с обонянием и осязанием, а любовь современный человек априори наделяет беспредметной реальностью, и, еще не испытав, уже ее "знает", с непонятной легкостью нагружая эту удивительную лексему разнообразными смыслами.
    А ведь даже простой анализ выявляет в этом понятии смешение несоединимых категорий, таких как физические ощущения и сопровождающие их психические состояния. Но тепло или боль в какой-либо части тела отличны от чувства тепла и боли. Правда, я и сам никогда до конца не понимал, порождалось ли очередное мое волнение чувством или всего лишь тяжестью в животе от съеденного жирного блюда, что заставляло меня с величайшей осторожностью и недоверием относиться к любым, внешне самым искренним, проявлениям у окружающих. Особенно это касалось моих любовниц, в общении с которыми я упорно зашоривал сознание, дабы вдруг, не дай бог, случайно не "сродниться" с какой-нибудь из них. Даже в дружеских, очень близких отношениях я неизменно держал дистанцию, подсознательно опасаясь слишком проникнуться проблемами другого, ибо, испытывая жалость, мы утрачиваем способность к логическому мышлению и становимся уязвимыми. Впрочем, с женщинами совсем не это останавливало меня. Ни в одной из своих партнерш ни разу не уловил я глубокого чувства,– были эмоции, которые способны выступать объектами особой функциональной потребности: эмоциональное голодание сродни голоданию мускульному.
    Трудно до конца понять, отражает ли понятие "любовь" какую-то психологическую реальность. Это часто конформная реакция по отношению к нормам общества, диктующим, что только "по любви" можно удовлетворять сексуальную потребность, не впадая в грех и не испытывая чувства стыда. Однако полисемия странного слова лишь подтверждает многогранность любви как явления. С одной стороны – это эмоция, отличающаяся от функций интеллекта, и вместе с тем она – его проявление, осознанная мысль, правда, неразрывная с чувственным феноменом, порождающим желание. А с последним ее сплошь и рядом путают, против чего особо восставал мой разум. Если, к примеру, я наслаждался спором с Даной, то вовсе не считал это любовью с большой буквы, ведь любил спорить не только с ней. И в постели я, разумеется, любил ее тело, но не меньше я люблю черничный пирог со сливками. Наше взаимное притяжение также являлось чем-то крайне неопределенным,– меня ко многому тянет. Я люблю свою работу; страстно, до дрожи в коленях люблю кататься на горных лыжах, люблю походы по горным рекам и хорошую литературу, упиваюсь музыкой, талантливым кино, живописью и получаю от них наравне с духовными яркие физические удовольствия. Но это совершенно несхожие категории и состояния.
    А кроме прочего, если напрячься и удалить из сознания переживания телесных симптомов, свойственных какой-либо эмоции, окажется, что ничего не осталось, и нет никакого "психического материала", из которого бы та была способна образоваться. Можно ли вообразить ярость без волнения и желания энергичных действий, а вместо них – расслабленные мышцы, ровное дыхание, спокойное лицо? Устраните проявления ярости, исчезнет и она сама. Единственное, что может занять ее место, так это бесстрастное суждение, относящееся исключительно к области интеллекта. То же можно сказать о печали и радости. Полностью лишенная телесного выражения эмоция – ничто.
    Именно поэтому я внимательно следил за физическими проявлениями у Даны и всегда понимал, откуда дует ветер. Тело, как показывает тщательная интроспекция, резонирует на воздействия гораздо тоньше, чем обычно полагают. Впрочем, слушать Дану было для меня особым удовольствием, хотя беседы у нас нечасто получались мирными и задушевными. Тем не менее, при совпадении настроения, времени и места, взаимопонимание с ней оказывалось безусловным и полным, споры лишь приводили к общему знаменателю по-разному прозвучавшие одинаковые идеи. Единственное, от чего Дана неизменно уклонялась, так это от разговоров о себе, обо всем непосредственно касающемся ее внутреннего мира, и приходилось приноравливаться, чтобы вытаскивать интересующие меня детали опосредованно.
    Днем мы обычно обедали в одном уютном кафе. Сбросив sms на мобильник Дане, я заезжал за ней и нешуточно сердился, если она задерживалась. Вряд ли кто лучше меня знал ее вкусы и был осведомлен в данном вопросе. Но оба мы ждали не столько обеда, сколько возможности обменяться дневными впечатлениями. В такое время Дана была спокойна и дружелюбна, внимательно выслушивала меня, давала советы и делилась мнением о прочитанном и увиденном накануне. И я ловил себя на том, что всякий раз жду от нее одобрения своим мыслям и поступкам, а цепкий ее взгляд, направленный в самую суть вещей, и точные замечания по любому поводу приносили мне эстетическое наслаждение. Я гордился ею, точно собственным произведением, хотя она вошла в мой мир зрелой, сформированной личностью, ведь я не принимал участия в ее развитии. Напротив, это она влияла на меня, поскольку была весьма тактичной и деликатной собеседницей, вразрез со своими яростными утренними нападками на мое мужское достоинство.
    У нас с ней редко получалось развлекаться. Любая вечеринка, куда мы попадали оба, обычно ломалась в самом начале: подспудно все начинало меня раздражать, ибо усиленно скрываемое волнение Даны разжигало мое вожделение, и оставлять его без удовлетворения я не считал возможным. Но, чтобы не обижать друзей, приходилось томиться, изображая веселье, в то время как мысли были об одном. Ничто не могло меня отвлечь,– интересных бесед в подобных местах никогда не рождалось, сюда наведывались выпить, вкусно поесть, потанцевать и побалагурить. Я же предпочитал иное общение, а истинное расслабление в моем представлении связывалось лишь с занятиями любовью. В конце концов я не выдерживал, сбрасывал Дане sms о том, что буду ждать ее в машине, и уже там начинал к ней приставать.
    Более всего мне нравились наши беседы в "Призме", доходившие до яростной полемики, в которой Дана ощеривалась как кошка, становясь непередаваемо прекрасной. Как было не любоваться ее горящим взором, румянцем нежной кожи щек, переливами голоса. Хотя не меньше я наслаждался страстной убедительностью ее речей. Мало кому присуще подобное умение тонко и четко прорисовывать мысль для меткого выражения именно того, что подразумеваешь. К величайшему моему удивлению порождались эти простота и ясность ассоциативно нелогичной метафоричностью, недосказанностями и двусмысленностями. Однако каждое выражение Даны, каждый ее эпитет и сравнение воспринимались как прицельные выстрелы – не вызывая сомнений ни в описании предмета, ни в нем самом. Даже в абсурде она с легкостью могла уверить кого угодно. Голос ее располагал собеседника искренней взволнованностью, завораживающими лейтмотивами, вспышками яростного сопротивления и тут же ластящимися нотами. Она, вступая в схватку и отбивая противника, все же манила его к себе, обещая всю свою нежность. И я еле сдерживал трепет в предвкушении ее триумфа в такие минуты, когда еще ничего не понявшие оппоненты, обольщенные и покоренные, уступали победу Дане, а та, проведя их,