появляться достаточно давно. Там работал мой однокашник, занятный и разносторонний малый. Он делал мне скидки на боулинге, хотя я редко катал шары, поскольку предпочитал бар и бильярд. Приятель мой стал администратором развлекательного центра, несмотря на блестящее филологическое образование. Многие из нас в поисках благосостояния оставили на-потом мечты о занятиях литературой. Тогда я сидел без работы и был на временном содержании у родителей. Порой мне удавалось опубликовать статью в известной газете, порой приготовить материал в глянцевый журнал или взять прибыльную корректуру. Отец неделями находился в Брюсселе, где солидно зарабатывал в представительстве торговой фирмы, но идти к нему подручным я не желал, а деньги брал по острой необходимости, морщась и проклиная потребность в презренном металле.
С родителями я расстался, будучи студентом универа и даже не подозревая о возникших сложностях в их отношениях. Они купили себе большую квартиру, а меня по моему желанию оставили в родовом гнезде. Однако новое место жительства довело их до полного разлада. Раньше в своем эгоцентризме я не замечал чего-либо, способного предварить случившееся, поэтому их разрыв явился для меня полной неожиданностью, тем более что отец уехал без каких-либо объяснений, да и мать умывалась слезами, но упорно молчала.
Я давно жил с ними на определенной дистанции, сначала из-за юношеского нигилизма, а впоследствии ввиду "идеологических" несогласий, но главное, из стремления к самостоятельности. Узнав о произошедшем, я бросился, было, защищать мать, ибо почему-то заподозрил отца в жестокости к ней. Каким же отрезвляющим душем порой окатывает действительность: наличие у матери поклонника оказалось для меня убийственным открытием. Отец, как выяснилось, невзирая на мою внутреннюю с ним борьбу, остался для меня образцом, и я наравне с ним самоустранился, предоставив матери свободу, а на деле бросив ее в одиночестве – запутавшуюся и несчастную.
С Кори мы познакомились все в той же "Призме". Этот клуб регулярно проводил литературные party с коктейлями, и Кори привезли туда развлечься на одно из таких мероприятий, а меня представили ей на закуску. Я изощренно увиливал от любых поползновений с ее стороны затащить меня в постель, но она до сих пор лелеет эту надежду. Правда, кроме западной раскованности Кори имеет и другие достоинства: с ней интересно разговаривать,– первое время мы увлеченно общались; а в один из дней она повезла меня к своему отцу на собеседование, и тот предложил мне пост главного редактора Журнала. Так легко я взлетел по служебной лестнице – без трудов и хлопот. Конечно, не будь встречи с Кори, ее отец не узнал бы обо мне, тем не менее я абсолютно уверен, что во всем есть причинно-следственная связь.
Набрав сотрудников, мы создали кружок единомышленников, куда в свое время входила и Дана, хотя сотрудницей редакции не являлась,– ее привел Цитов. Меня сразу зацепил острый ум этой спорщицы, но лишь потом я осознал, что она нравится мне не только за это. Дана отчаянно смело бросалась в любое обсуждение, словно ощущала информационный голод. Она с трудом скрывала острое желание сверить свои позиции с чужими воззрениями по многим вопросам, точно до этого находилась в диалоговом вакууме, а потому старалась не упускать ни единой возможности.
Методично и страстно доказывала она свои взгляды: в каждой интересующей ее теме всегда находилась особая болевая точка, вокруг которой обычно и завязывался спор. Удивительно, но даже непомерная застенчивость не мешала Дане оставаться непримиримой, и если что-то не согласовывалось с ее убеждениями, на смену робости в потоке аргументов, ссылок и доказательств выступали такие красноречие и пылкость, что я не мог устоять и ввязывался в дискуссию не менее увлеченно.
Голос ее в волнении играл чудесными чистыми обертонами, напитывая и услаждая мой слух какими-то почти неприличными из-за своей откровенной интимности звуками, вынуждавшими меня старательно уравновешивать и осаждать мелодию ее речи своими пассажами. Забавляясь этими упражнениями и развивая крайне занимательную линию спора, в какой-то момент я вдруг осознал, что он занимает меня постольку, поскольку Дана считает его интересным для себя. С первых минут я знал, что буду с ней спать,– так и произошло, правда, много позднее, ведь она оказалась неприступной недотрогой, но это ничего не меняло.
Замечал я и раньше в некоторых лицах отражение сидящей где-то глубоко в душе идеи, но, не вполне удовлетворенный натурой, всегда сопротивлялся, мысленно подправляя картинку, то тут, то там. И лишь совокупность далеких от идеала черт Даны совершенно пленила мой разум, который с первой нашей встречи без малейшего понуждения соглашался с каждым из ее несовершенств.
Где же истина, стержень данного явления? Подсознательный поиск самки для продления рода? Но Дану я назвал бы последней в ряду женщин, встречавшихся мне и прекрасно подходивших для этой роли. Напротив, она своим видом раздражала какую-то часть моего мужского самолюбия тем, что "не дотягивала" до стандарта, поскольку не обладала ни пышными формами, ни "домашностью", ни особой сексапильностью. Однако нечто иррациональное, что я и сейчас тщусь понять, разбивает в прах самые весомые доводы рассудка,– Дану невозможно удержать взглядом: она манит к себе, хотя, даже обнимая ее тело, я никогда не имею уверенности, что она здесь – со мной.
Первое впечатление у меня самое верное: взгляд без моего участия ухватывает тысячи едва различимых примет в подсознательном поиске красоты. Впрочем, даже эстетическое удовольствие от вида того или иного лица не заменит волнения при совпадении чего-то неосязаемого с тональностью твоего внутреннего звучания.
Приковав мой взгляд, словно сверкающая линия восхода, тонкий контур лица Даны заворожил меня, вызвав на мгновенье слуховую галлюцинацию органных токкат. Все в ее облике, каждая черточка и изгиб, ускользали от пристального внимания, не позволяя тому сконцентрироваться и пробуждая какие-то сокровенные предчувствия: ни одно из движений губ и глаз Даны невозможно было причислить к грубой действительности,– они страшились ее и растворяли в своих изменчивых модификациях. Я не мог, как ни старался, обнаружить в этом лице выражений корысти, злобности, надменности и даже намека на вульгарность,– черты ее, неопределенные и текучие, облекали меня в шлейф, скользящий следом, и, кристаллизовав мои мечты, без напряжения овладели моим разумом, нарушив его монологичность.
Пытаясь унять волнение, я страшился обмануться, но с первого мгновенья ясно понимал: вот образ, который я неосознанно искал. Он сопровождал меня с этой минуты, не давая отделаться от мысли о Дане. Все в ней было непостижимо – по форме и содержанию; каждое ее движение и слово поднимало в моей душе целый вихрь проснувшихся желаний. Волевым усилием я старался перевести эти пульсирующие напряжения в привычное русло реальности и последующие три дня, встречая Дану в "Призме", раздумывал, как бы половчее затащить ее в постель. Именно это – реальное и приземленное действие,– как я полагал, могло удовлетворить мои томления по ее поводу, хотя мелькала догадка, что проступила только видимая часть айсберга. Основная глыба пряталась глубоко, и остановить запущенный механизм уже не представлялось возможным, я лишь старался думать, что сам руковожу процессом.
Сознание мое упорствует в уверенности, что постичь женщину, значит вступить с ней в половой контакт. Чему еще доверять, как не слиянию в сексе? Почти всем открытиям человечество обязано мужскому напору, стремлению самца к обладанию. И мой главный орган познания – тело. Хотя в высшей степени странно и удивительно, когда зрение различает по сути невидимое: внутреннее я желанной женщины угадывается мной по внешности, жестам, мимике, по ее животной пластике. Однако именно через тело я тот, кем являюсь, и наивно тешиться иллюзией, что в разуме не проявлена плоть. Секс есть нечто большее, чем инстинктивное стремление продлить свой род: потребность в нем часто не физиологична и даже не психологична – она онтологична, ибо порождается базальной тревогой одиночества.
Приближался Новый год, и в пятницу вечером вся компания поехала ко мне. Я с энтузиазмом музицировал – играл что-то из Гершвина; мы кутили до трех ночи, а потом народ стал потихоньку уползать и разъезжаться по домам. Дана уснула в кресле, и я специально не разбудил свою жертву, чтобы, выпроводив последнего из гостей, еле сдерживая дрожь, тут же поднять и понести ее в спальню. Дана попыталась отбиться, но мои поцелуи видно пришлись ей по вкусу, и двое суток мы в каком-то беспамятстве почти не разъединялись. Тем не менее утром третьего дня она вдруг спешно оделась и, уходя, заявила:
-Нам не нужно больше встречаться.
Оба мы несколько пресытились, и я в томительно-постыдной тревоге подумывал к концу вторых суток, что же делать в этой ситуации дальше, так что даже обрадовался, когда Дана развязала узел сама. Приняв позицию пассивного наблюдателя, я решил не нарушать естественного порядка вещей, которым она взялась руководить.
"Не легко указать на несчастного от невнимательности к чужим чувствам, но неизбежно будет несчастен не следящий за движениями собственной души",- читал я и вполне соглашался с Аврелием, но где-то глубоко мучился сомнением, каким-то глухим сожалением, что не разглядел чего-то в душе Даны. Никакие рассуждения и аргументы не помогали, ибо, извечно пребывая в состоянии двойных мыслей и противоречивых чувств, я по-разному мог думать об одном и том же предмете, а потому, несмотря на свой закоснелый консерватизм, часто страдал от чрезмерной пластичности сознания.
С Даной после этого мы не виделись больше двух недель. Встречая Новый год, я напряженно помнил о ней и пытался выведать через знакомых, где ее найти. Но никто ничего определенного сказать не мог. Звонки на мобильник не приносили результата,– она упорно молчала в ответ. Лишь случайно я встретил ее на улице.
Дул холодный ветер, трещали крещенские морозы; я шел, подняв воротник,– тогда еще у меня не было "форда", который я купил через полгода, а моя прежняя "шкода" в очередной раз находилась в ремонте. Дана стояла на остановке, зябкая и какая-то потерянная, стройная даже в зимней одежде, похожая на тростник среди крутящейся поземки. Я сразу узнал ее и схватил за плечи:
-Куда ты пропала?! Не отвечала на мои звонки!
Она взглянула настороженно и попыталась от меня отстраниться. Такое равнодушие, мало того – недружелюбие, крайне задело меня, и я настойчиво уговаривал ее зайти ко мне выпить кофе.
-Пусти,- твердила она, тем не менее шла, не вырывая своей руки.
Странно, но мне совсем не хотелось выглядеть монстром, напротив, я бы предпочел утонченную беседу с ней, однако все происходило так, будто кто-то другой вместо меня – упрямый и неуправляемый – набрасывался на нее с поцелуями, сминал под собой ее тело и рычал, точно зверь. Поэтому утром, поглядывая на свою спящую жертву, я думал о себе со стыдом и презрением.
