на владение моим вниманием, то есть Никиту. Его она, как ни старалась, не смогла изгнать из моей головы, поэтому по своей житейской сметливости давно прекратила биться в закрытую дверь, и все же я до сих пор остаюсь для нее опекаемой мечтательной подругой. Среди моих приятельниц одна Нора, сама того не ведая, своей странной привязанностью приучила меня к внутренней собранности. Я пребываю в боевой готовности даже с Климовым, который обычно крайне удивляется моим попыткам что-то ему доказывать.
-Я не спорю с тобой, а слушаю,- неизменно напоминает мне он,- расслабься, не нужно со мной бороться.
И, действительно, я все время дерусь. Как счастливо бывает возбуждена Нора, устраивающая очередной раут, на котором мною обязательно "попотчуют" нового гостя. От меня же радость слишком далека. Вместо нее скользит точно тень за спиной или сбоку, а чаще норковым палантином ложится на плечи мягкая кошка тоски, что при каждом удобном случае впивается в мое тело когтями, дабы я не забывалась. Мужчины целуют мне руки и осыпают комплиментами, но эта кошка шипит злобно на ухо, напоминая о безжалостном наказании. И приходится извиваться, зная ее ненасытность и жестокость.
Нора плетет ревнивые сети своей любви, пытаясь привязать меня к себе, но, как и всякий собственник, желает, чтобы предмет ее гордости оценили точно дорогой камень в ожерелье. Вот и сейчас она претворяет в жизнь хитроумный проект – решила сделаться хозяйкой галереи, чтобы "выставлять" своих друзей художников, и настаивает на моем позировании одному из них. Пройдоха втайне от нее тут же сделал мне двусмысленный намек, и каждый новый претендент пытается завладеть мною. Один даже затащил в коридор и начал целовать. Я сама спровоцировала его, однако, играя роль невинной жертвы, изобразила негодование. Беднягу тут же изгнали из "общества" и не простили до сих пор. Нора, отвергнув наглеца, трепетала от возмущения и вымаливала у меня извинение за то, что позволила кому-то причинить мне неприятность. А потом в слезах поцеловала мою ладонь, что выглядело слишком уничижительным. Она частенько переходит всякие границы, невыносимая в своей нежной привязанности, доходящей до гротеска, но оттолкнуть ее, совершить над ней такую жестокость я не в силах.
Между тем уже больше года я везде бываю одна, чем вызываю крайнее недоумение подруг, с Никитой же мы не появляемся в людных местах. Исключение составляет маленькое кафе близ редакции "Мужского стиля", где укромный уголок за колонной зарезервирован Никитой для наших встреч. Он страшно не любит обедать один, и я снова уступаю ему, хотя требую конспирации, и никто кроме Юльки не знает о наших "близких" отношениях.
В "Призму", где Никита привычно проводит время, я давненько не приходила, поскольку находиться с ним рядом и вести себя отчужденно мне становится все сложнее. Поэтому почти каждый вечер он ждет меня в машине, на углу возле почты. Наверное, это осень на него так влияет.
Сначала мы ужинаем в ресторане, потом едем к нему домой, и я не могу сказать "нет", ведь мне нужны его объятия. Приходится с независимым видом показывать, что, садясь в машину, я делаю Никите одолжение, и неизменно натыкаться на его ироничный взгляд. Но как бы я ни злилась, моя игра слишком плоха и капризы наиграны. Однако всякий раз я заново пытаюсь сопротивляться:
-Что это ты зачастил приезжать? Не собираюсь потакать тебе.
-Куда ж ты денешься,- улыбается мой гнусный обольститель.
-Не хочу!
-Хочешь.
Каким нежным умеет быть это эгоистичное чудовище, и тогда я представляю Никиту полностью своим. Ночью так и есть: он знает наперед все мои тайные желания и даже самые постыдные из них исполняет с легкостью, чем всякий раз привязывает меня к себе еще одной прочной нитью. Мне становится все трудней вырываться из его сети, хотя, похоже, он и сам не понимает, почему имеет надо мной такую власть, а тем более – как ею распорядиться после насыщения. Всякий раз он надрывает мне сердце тем, что мучительно ищет выхода на волю. И я, обескровленная, также жажду освобождения. А ведь всегда стремилась к превосходству, старалась получать знания – орудия силы и власти,– но оказалась в западне. От моей свободы остался лишь остов, внутренности давно принадлежат Никите, и ветер продувает конструкцию – бутафорию без реального наполнения, абстракцию, символ, почти иллюзию, за которую я цепляюсь в последней надежде стать сильной.
Но как бы ни насыщал меня ласками Никита, не секс мне нужен, а нечто иное. Мое существо с неутолимой жаждой, застилающей доводы рассудка, ищет какого-то несбыточного единения. И жажда эта не связана с вожделением,– откровенная похоть мне чужда; она не есть скрытое стремление к власти,– я готова расстелиться перед Никитой будто трава. Она не влияет на логику моих рассуждений в спорах, на мнение о других людях и даже о нем самом, обо всех его неприглядностях,– я не потеряла разумности и практичности. Однако именно она сейчас – необходимое условие моего существования, остальное второстепенно. Эта жажда генерирует энергию, и я живу невыразимой мечтой в постоянной погоне за ускользающим светом невероятного счастья.
Как и когда я оказалась в сетях? Все случилось тогда, в "Призме". Мой разум принял Никиту сразу, безоговорочно, отметив и его изощренные повадки светского человека – чрезмерные в своей утонченной игре, и склонность к занудливости в доказательствах, и некоторый консерватизм. Но, прежде всего, задорный блеск глаз, так не вяжущийся с внешне изысканным обликом и со спокойным уверенным интеллектом, способным на глубокое и тонкое восприятие. Именно эта ребячливость выдавала азартное жизнелюбие Никиты.
Каким образом сделался он центром моего мира? Ведь я считала себя сложившейся личностью – с устоявшимися воззрениями и вкусами, но как преступно легко мои ориентиры, включая эстетические, соотнеслись с ним, с его предпочтениями и убеждениями. Даже основополагающие вещи: профессионализм и карьера, родители и здоровье, дружба и мораль переориентировались в моем сознании, подчинившись Никите. Я не потеряла способности вполне адекватно оценивать гнусные стороны его натуры: нарциссизм, ограниченность некоторых взглядов, определенную косность и деспотизм, но ничто из этого списка не породило у меня должных выводов. Сознание мое, вынося ему оценку, принимало его качества – плохие ли, хорошие,– равно; критерии ее были почти абстрактными, внутренний взор видел совсем другое. Я воспринимала Никиту цельно, вне всяких оценок – ни умным, ни добрым, ни красивым, ни самовлюбленным.
Хотелось в одинокой бесприютности качаться как тростник, думать о бесполезности сопротивления и жалеть себя в светлой щемящей грусти. А ведь зависимость от Никиты – это "проклятье" и "наважденье",– рождалась не помимо моего сознания, а по его настоянию, в игре взаимоотражения, куда я вступала добровольно и куда позволяла вовлечь свой разум. Ибо даже то, что называют помехами свободы, идет от нее самой: мною руководили не "инстинкт", не "родовая воля",– я сама мечтала возбуждать в Никите желание держать меня в плену…
***28
Дана также как и я любила современный театр. Споры о новых спектаклях велись в нашем кружке довольно-таки часто. И на вечерах у Норы разгорались целые дискуссии, поскольку она усиленно приглашала к себе актеров и молодых начинающих режиссеров. А Цитов так даже подумывал попробовать себя в качестве драматурга и, скорее всего, втайне уже кропал какую-нибудь нетленку для одной молодежной труппы, в которой нашлись родственные ему души. В "Мужском стиле" я открыл рубрику, где помещал статьи о культуре, кино, музыке, но театр шел особым разделом.
Меня всегда увлекала психология "вживания в образ", я ощущал свое личностное существование именно как частичное перевоплощение в находящегося рядом со мной человека – говорящего, спорящего, молчащего. Разумеется, оно было поверхностным, но детская игровая привычка с годами преобразовалась в одно из важнейших свойств моего я. Пройдя стадии, когда представляешь себя то Вождем краснокожих, то Русалочкой, то Белым клыком, интуитивно следуя принципу "отстранения", я получил одно из главных своих жизненных умений – чувствовать собеседника. И не только каков он "в себе", но и каким бы мог стать, а это уже диктует развитие отношений по определенному сценарию.
Еще во времена прочтения "Работы актера над собой" я осознал, что постоянно применяю магическое "если бы" и играю роли людей, с которыми сталкиваюсь. Общение как таковое всегда имело для меня особую ценность при том, что здоровый эгоизм не позволял мне идентифицироваться с собеседником глубоко и надолго: моя личность сопротивлялась растворению в чужом существе. И данная осторожность со временем заблокировала любые, даже маломальские, влечения к эмоциональной близости с кем бы то ни было. Осталось воспоминание, некий слепок умения проникать в образ другого: теперь я опасливо защищаюсь от переноса черт объекта вживания на себя. Лишь неопытность ранней юности в свое время мешала мне вступать в игру отождествления-отстранения без того, чтобы вконец не запутаться в двойной рефлексии, но болезненность подобных идентификаций быстро научила меня проявлять сдержанность в использовании взаимоотражения внутреннего мира партнера по общению.
Дана оказалась исключением. Я становился ею порой настолько, что начинал рассуждать как она. И это удивительным образом помогало мне избавляться от многообразных масок, психологически неимоверно цепких. Изменчивые и совершенствующиеся, они с удручающим постоянством всякий раз хоть ненадолго обретали для меня магическую привлекательность, ибо реальность неизменно одерживала победу над иллюзорным миром, который мне хотелось считать своим внутренним пространством, и где я сам себе казался свободным. Но даже самые идеальные из них всегда таили черты, которых я стыдился и не принимал в своем поведении из опасения, что это и есть подлинное во мне, тогда как остальное – бесплотные мечты о себе идеальном.
Самопознание возможно лишь посредством обучающего странствия вовне. А я слишком долго копался в самом себе, и только в процессе общения с моей рьяной спорщицей мне довелось многое в себе открыть: внутренняя моя Дана, как и реальная, постоянно высказывалась критически обо всем, что я и сам знал о себе непривлекательного, низменного, нарциссического, но о чем не решался говорить. Она точно непримиримое alter-ego влияла на многие мои взгляды, и лишь вначале я пытался думать, что диктую условия.
Даже в разлуке с ней, а вернее, именно в ее отсутствие я начинал сильнее ощущать нашу связь-взаимопроникновение, без которой уже не представлял своей жизни. Правда, подросток во мне все еще городил защитные укрепления. Но всякий раз мощная волна смывала их, точно щепки, стоило Дане явиться моему воображению. Ее тонкие контуры удовлетворяли мой эстетический вкус и сливались в сознании с чувственным теплом – слепым по определению и сладостно-порочным. Все сильнее подвергался я незримому
