солнце. Чудная его гладь щедро простиралась до дальней полоски леса и увлекала мои мечты к своему чарующему зеркалу – с дикими утками на поверхности. Где-то среди них затерялась и моя душа…
***33
Несмотря на сомнения Даны, я все же привез ее на дачу, которая к моему удивлению и радости располагалась в том самом месте, где долгие месяцы сидел в заточении мой друг. Сейчас Сергей лечился за рубежом и уже начинал ходить. Лена, дождавшись обещанного мной гранта и получив недостающую для операции сумму от Золотова, увезла Сергея еще три недели назад. Помимо этого, втайне от друга мне пришлось выпотрошить многих приятелей самым беспардонным образом – обольщая, призывая быть щедрыми и обещая служить им душой и телом до конца своих дней. Одна весьма обеспеченная знакомая, владелица сети модных бутиков, сказала, что, несмотря на мою наглую ложь, ей хотелось бы верить во вторую половину этого обещания, но пожертвовала десять тысяч евро. Не будь Даны, я без зазрения совести переспал бы с сотней состоятельных дам, лишь бы собрать больше денег.
Мы ждали результатов в мучительной тревоге и были щедро вознаграждены,– операция прошла успешно. Сергей шутил по телефону, что весь труд по превращению в "человека прямоходящего" еще впереди, но, к счастью, шел на поправку. Он звонил мне – сначала из Германии, а потом Швейцарии, куда переехал для восстановительного лечения вместе с Леной, которая оказалась очень деятельной во всем, что касалось его здоровья. Отбросив приличия, она действовала с одной целью – создать мужу максимально комфортные условия. Вот уж от кого я не ожидал подобной прыти. Да и Сергей под ее влиянием стал другим. По крайней мере в наших с ним беседах он выказывал перемены, вполне сообразные с положением женатого человека, однако, странно было слышать в его голосе умиротворение – мой друг всегда казался мне далеким от тихих домашних радостей. Возможно, он наслаждался новым для себя состоянием временно, в период восстановления, и все же я не понимал подобных чувств, ибо семейная жизнь никогда не прельщала меня.
Перед поездкой на дачу мы долго собирали с дедом необходимые вещи: он хотел остаться там на неделю. Правда, я опасался, ведь было уже начало зимы, но отказать ему не мог. А вот Дана не сразу согласилась. Пришлось с жаром восхвалять ей прелести озера, не замерзающего из-за теплых придонных ключей. По словам деда на нем даже зимовала довольно-таки большая стая уток, подкармливаемых жителями дачного поселка и по этой причине весьма упитанных. Дане вменялось решить, нельзя ли в столь укромном гнездышке организовать озерную школу поэтов во главе с Цитовым, а в том, что Туманное озеро – то самое, в зеркальной глади которого однажды мне виделось слияние земли и неба, я усматривал особый знак.
До последнего момента, пока не выяснилось, где конкретно находится дедова дача, я старался не представлять ее, чтобы в случае чего не слишком разочаровываться. Но уже на подъезде знакомое место заставило меня взволноваться. Дед также радостно дрожал, и как только озеро открылось нашему взору, попросил остановиться, вышел и, приблизившись к кромке воды, какое-то время стоял и смотрел вдаль.
Владения его выглядели несколько заброшенными, участок зарос травой, давно пожухлой, хотя, несмотря на заморозки, возле самого дома так и не сбросили свои лепестки полураспустившиеся хризантемы. А в комнатах домика все напоминало городскую квартиру деда. В них находилась такая же старинная добротная мебель, не хватало лишь запаха полироли, да еще повсюду лежал слой пыли.
Мы стали разгружать вещи. Взглянув на Дану, я предупредил ее, чтобы даже не думала впрягаться в работу по уборке со своими тонкими, как у фарфоровой статуэтки, руками. Всегда такие уязвимые и зябкие, ее пальцы казались несовместимыми с мокрой тряпкой или метлой.
-Мы приехали отдохнуть и пробудем здесь недолго,- сказал я.
-Тут красиво,- улыбнулась Дана,- хорошо бы и задержаться.
Пришлось возразить:
-В домике холодно.
-С тобой трудно замерзнуть,- почти про себя обронила она, чем вызвала у меня самодовольную ухмылку.
Конечно, Дна не усидела, поэтому мне пришлось самому нагреть таз воды и вымыть пол, чтобы не позволить ей сделать это. Тем временем с берега вернулся дед, и Дана принялась готовить обед, а я пошел к озеру, оставив их вдвоем.
Дана деду нравилась чрезвычайно. Он не мог этого скрыть и в ее присутствии преображался: лицо его оживало, превращаясь из пергаментно-восковой маски в утонченный лик поэта. Показывая, где лежат ложки, вилки, кастрюльки, дед проявлял изысканную галантность и пересыпал свою речь комплиментами, которым стоило поучиться, ведь, по мнению Даны, мне подобного умения всегда не доставало.
Ранняя зима подчеркнула утонченную красоту этого восхитительного места. Прозрачная дымка окутывала все вокруг, размывая контуры деревьев и делая их фантастическими. Нестерпимо синее небо отражалось в озерной глади, разрывая лебяжьи перья тумана, а сквозь чистейшую воду поблескивали как драгоценности прибрежные камни, прикрытые застывшими, но не увядшими, лимонно-желтыми и охряными листьями.
Пока я наслаждался этой зыбкой красотой, сзади ко мне приблизилась Дана. Я обернулся и прижал ее к себе, закрыв своей курткой. Странный трепет прошел по моим членам, будто мне довелось обнять ангела, а ведь Дана всегда воспринималась мною с одной стороны – существом умным и тонким, но с другой – каким-то почти безликим куском живой плоти.
-Пойдем обедать,- почему-то смутилась она.
-Дана, Даная... ты прекрасна,- прошептал я как заклинание. Все вокруг слегка колыхнулось, точно отражение в воде, и нельзя было допустить, чтобы Дана подобно ей выскользнула из моих рук. Но удержать ее могли лишь мои поцелуи, и в этот миг мы почти забыли о реальности, погруженные в подпыленный снежными искрами свет, что нисходил на нас прозрачным золотым дождем.
Пруст говорит о древних кельтских преданиях, где деревья, камни, вода населены душами и стремятся многое нам поведать. Бывают моменты, когда с легкостью понимаешь их речь. Я убеждался в этом, целуя Дану и явственно различая таинственный и сокровенный шепот, которым озеро выдыхало мне свое имя: Озеро Данаи – так слышал я.
С утра мы с дедом отправились на рыбалку. Дану я накрыл двумя одеялами, чтобы не застыла без меня, она в ответ мурлыкнула и тут же вновь уснула. А дед счастливо подрагивал от каждого полузабытого движения: гладил удилище, перебирал крючки, всматриваясь в них через круглые стекла очков, придававших ему вид академика. Руки его делали все медлительно, по-стариковски, и все же привычно и умело. Прекрасно зная тут каждый камень, он по тропинке вывел меня к излучине, где мы расположились на больших живописных корягах, напоминавших причудливое черное шитье. А вокруг подрагивало кружево ветвей, но не звонкое, коклюшечное, а игольное, кадомское – тоньше измороси на стекле.
Себе под тощий зад дед предусмотрительно взял кожаную подушечку. Скроенная из цветных кусков кожи разной фактуры, расположенных в чудный, почти ацтекский орнамент, она выглядела предметом нездешней роскоши. Дед любил не просто старые вещи – все, чем он окружал свой строгий быт, оказывалось необычным, неожиданным, интересным.
-Где томятся прошлые мечты?- прислушался я к его речитативному бормотанью и с удивлением отметил, что это стихи Блейка:
-Скажи, кем зиждется забытая до срока мысль?
И где живет былая радость и минувшая любовь?
Когда они вернутся к нам, и сгинет мрак забвенья,
И я смогу перенести сквозь время и пространство
И облегчить сегодняшнюю боль, и мрак, и горе.
В поднявшемся тумане утро позванивало восхитительно чисто, точно ребенок несмело трогал клавиши рояля. Я смотрел на поплавки и щурился от удовольствия, представляя Дану в постели, закутанную в одеялах, теплую после сна и занятий любовью. Как необычно и чудесно было обнимать ее в этом домике над озером, на старинной кровати, напитанной особыми, непривычными городскому жителю запахами. В уютной пристройке, нагретой калорифером, на широкой оттоманке покряхтывал дед, силясь заснуть и сливаясь в воспоминаниях с оживающими образами, беспрепятственно проникавшими и в мое сознание. В постели, где сейчас спал я, он, будучи моложе, вероятно, также обнимал женщин или единственную любимую,– о своей жене дед не рассказывал. Ее фотография висела в городской квартире на стене, там ей было лет сорок. С тех пор, наверное, он и жил один, а раз упорно молчал о прошлом, значит, память по-прежнему приносила ему страдания. Впрочем, дед не был угрюмым молчуном, напротив, с явным удовольствием подолгу разговаривал со мной.
-Я наслаждаюсь самой жизнью, практически всеми ее аспектами, в то время как многие удовлетворяются отдельными моментами достижения цели. Но с возрастом учишься трансформировать деятельность в ощущение, так что даже вспомогательные действия доставляют мне теперь не меньшую радость.
Он поэтично восторгался красотой Даны, крайне удовлетворяя меня своими замечаниями. Многие признавали ее особую привлекательность, таящуюся в странном сочетании женских и полудетских черт, влекущих внимание чем-то неосязаемым. При всей недосказанности внешность ее обладала невыразимой утонченной изысканностью: будь то волосы, легким облаком окутывающие плечи,– конечно, когда она позволяла себе распустить их,– с выбивающимися тонкими, длинными и пушистыми спиральками на висках; будь то глаза, похожие на озерную воду; или целомудренные губы, сулившие сладострастные пытки своими робкими прикосновениями.
Здесь она вела себя вполне согласно моим желаниям и не произнесла в мой адрес ни единой колкости. Про себя я даже окрестил это место озером девочки-женщины: нежной, чувственной, непредсказуемой. Меня томила чудесная трепетная радость, которую я боялся расплескать. Лейтмотивы ее пасторального напева постепенно приобретали четкий рисунок и погружали сознание в ясную созерцательность.
Мы взялись готовить на ужин наш улов. Дед, весьма довольный им, восседал в старинном кресле, попивал кофе перед телевизором и поглядывал, как Дана, не щадя дорогого маникюра, ловко потрошит живописных окуней и подлещиков.
-Не вздумай мыть руки холодной водой, дождись, когда закипит чайник,- предупредил я ее, на что она только фыркнула в ответ:
-Ну, конечно, может еще и этих ледяных красавцев кипятком обдать?
Жареные красавцы удались на славу, и мы засиделись, наслаждаясь ужином, вином и задушевной беседой. Но к вечеру у Даны появился болезненный румянец и поднялась температура. Я ругал свою упрямицу за неосмотрительность, она лишь слабо возражала, да и что говорить, вина лежала скорее на мне,– нельзя было позволять Дане самой возиться с чисткой и разделкой рыбы.
Утром пришлось оставить деда, снабдив его своим мобильником и обещанием приехать через день. А Дане, когда мы уже мчались по трассе к городу, я сказал:
-Думаю, твоя простуда – защитная реакция: ты все еще боишься пресловутых трех суток.
Она куталась в теплый шарф и молчала, что лишний раз подтверждало мою правоту.
Наши расставания – эти мини-разрывы – стали отзываться
