во мне мучительной досадой, которую приглушала только встреча. Вчерашние радости казались мне пустыми, интерес к делам как-то угас, сменившись смутной тяжестью на сердце. Меня преследовала неоформленная мысль, подобная вагнеровскому тристанову аккорду, настойчиво возникающему то тут, то там, точно неотвязная зубная боль. Каждый раз я просил Дану остаться, на что она, дернув плечом, презрительно отвечала:
-О чем ты? Мы не можем жить вместе, поскольку захотим уничтожить друг друга уже через пару дней. Разве не понятно?
Я просил все настойчивей, но получал в ответ яростные отказы. Она даже припугнула меня:
-Будешь продолжать в том же духе... не стану встречаться с тобой, не надейся!
Как было объяснить ей, что меня мучает сосущая тоска опустошения от наших расставаний? Дана не желала ничего слышать. Она уже не источала поток ругательств – тот давно иссяк,– однако, высушивая по утрам мокрые волосы феном, своим независимым видом настаивала: мы – каждый сам по себе, а происходившее ночью – лишь недоразумение, уступка моей неукротимой животности, кусок мяса голодному льву.
-Но ты же сама хочешь этого!- кричал я, на что она, подводя изящной кисточкой глаза перед зеркалом, невозмутимо отвечала:
-Мое несогласие тебя никогда не останавливало.
-А твои наслаждения, оргазмы?! Даже не думай их отрицать, я прекрасно разбираюсь в женской физиологии!
-Да, мне нравится секс с тобой, но это не значит, что я хочу его!
-Как можно не желать того, что приносит удовольствие? Ты противоречишь сама себе!
-Разве? Вовсе нет, просто ты мыслишь, не учитывая искривлений пространства.
-Какого еще пространства?!!
-Моего.
Этот спор выбил меня из колеи окончательно, поскольку Дана разозлилась не на шутку и ушла с ледяным видом. Мне сделалось плохо как с похмелья: сердце противно вибрировало, а руки подрагивали, когда я наливал себе коньяка, но и тот не принес моим нервам успокоения. Ведь в сущности, Дана была права: я и сам считал нашу совместную жизнь невозможной. Однако почему-то стало вдруг наплевать на нарушение привычного размеренного холостяцкого уклада. Мучительно захотелось проверить, не забыла ли она одну из своих вещиц в ванной или прихожей. Меня колотило желание найти расческу, заколку, любую мелочь, принадлежащую Дане.
Ее зубная щетка скромно спряталась среди моих тюбиков. Схватив эту робкую вещицу, я мгновение соображал: что же из нее извлечь. Ведь минуту назад казалось – стоит найти нечто, принадлежащее Дане, и все изменится. И действительно, щетка меня успокоила. Сознание приобрело привычную ясность. Материальные предметы не столь уж пусты и существуют не сами по себе, а связаны с нашими впечатлениями и могут влиять на ход мыслей, изменяя тот кардинально.
Щетка имела желтую ручку и синюю полоску в середине изогнутой щетины, должную потускнеть по мере снижения эффективности последней. Выпуклые, с пупырышками, детали были продуманы и выверены – настоящее произведение дизайнерского искусства. Расслабившись и поглаживая пальцами дугообразную поверхность, я стал мысленно ввинчиваться внутрь щетки, проникать в ее сущность, сливаться с ней. Мне представились зубки, которые она чистила и ласкала. Я тут же ощутил их гладкую влажную поверхность, открывавшуюся за нежным сопротивлением губ Даны при поцелуе. Поблескивавшие в улыбке, они так нравились мне – небольшие, округлые, влекущие касаться их языком, но известные своим коварством: следы от них на моих плечах заживали плохо и долго,– Дана часто и нешуточно кусала меня. Но как было запретить ей это?!
Сняв футболку, я разглядел парочку свежих отметин и вздохнул облегченно,– они говорили о многом: ведь Дана кусалась лишь в ослеплении истинной страсти; а поскольку я совершенно не помнил физической боли, значит, существовало нечто сильнее ее.
Схватившись за грифель, я стал набрасывать Дану по памяти, чем обычно спасался, если меня мучило желание увидеть ее. Она упомянула об искривлении пространства, впрочем, не стоит думать о неэвклидовой геометрии. Дана всегда имеет ввиду нечто, ускользающее от ясного понимания. Но разве может это сбить с толку меня, привыкшего спорить с нею во всем. Тем не менее я ощущал себя мечущимся в лабиринте, ибо уже осознал, что искал непрерывность в прямолинейной протяженности, а свободу – в прямоте и честности перед собой, игнорируя "наклонности" души и изменчивость материи с ее текучестью, пружинной эластичностью и особой складчатостью по типу оригами. Мой разум не соединял два наших с Даной, внешне несхожих, мира, хотя и предполагал, что это нераздельные части целого. Они давно слились бы, приведи Дана свое пространство в соответствие с моим. Но эта упрямица никогда не станет подстраиваться под меня.
Измениться самому? Что за чушь, глупость, какие еще искривления, текучести и складки?! Не собираюсь приноравливаться, приспосабливаться, а тем более искривляться в угоду женской блажи, пусть даже задохнусь от горечи расставания!
Однако возмущался я, выстраивая виртуальную защиту в диалогах с Даной и доказывая свою независимость, совершенно без толку. Она уехала на два месяца, и это обстоятельство явилось ударом по моему физическому существованию. Как-то раньше я мог обходиться без секса и без Даны, мне достаточно было просто знать, что она есть. Теперь же не имелось сил игнорировать требования тела и усмирять его. Мало того, воспоминания о физической близости с Даной вопреки рассудку так одухотворялись моим неуемным воображением, что я дошел до готовности признать секс основой любви, а ведь раньше крайне презрительно относился к подобным измышлениям, ибо мог заниматься им с любой понравившейся женщиной. И вот теперь я внезапно осознал, что практически год сплю с одной Даной, совершенно не реагируя на других. А если вдруг она решит поселиться, к примеру, во Франции, где у нее имелось увлечение отрочества, случившееся во время "языковых" каникул? Такое развитие событий было вполне вероятным, и возможность потери всего, к чему я привык, что стало уже необходимостью, превратило мой здоровый, а сейчас потерявший всякие ограничители, эгоизм в орудие захвата.
Мысли, о чем бы ни возникали, каждый раз сползали к построению планов того, как заставить Дану переехать ко мне. Вот, оказывается, что значит – поставленность на карту,– когда нельзя позволить событиям течь самим; когда вполне понимаешь, что пассивность губительна. Мне не просто захотелось вылезти из теневого убежища, меня оттуда вышибло, ибо появилась жизненная необходимость заранее продумывать каждый свой поступок. Но не копаться в высоких материях и не философствовать об отвлеченных понятиях – требовались движения, соизмеримые с пространством Даны, ибо только действия и шаги, не нарушавшие строя этого тонкого, сложно устроенного мира, могли быть эффективными. Оставалось, закрыв на секунду глаза, отдаться во власть на первый взгляд немотивированных порывов, доверившись им как проводникам.
Концентрируясь и даже в какой-то мере медитируя, я отключал контроль рассудка, дабы подчиниться потоку бессознательного. Ведь только напряженно прислушиваясь к своим глубинам, можно различить истинность или ложность собственных чувств – этих неравномерных по плотности и структуре сгустков, витиевато сформированных из ощущений сенсуального пространства, обрывков непроизвольной памяти, всплесков фантазии и логических построений твоей разумной сущности. Сколько уже в течение жизни наслоилось в моей душе крупиц опыта, знаний, событий, мнений и фактов: осмысленных и пропущенных "самотеком", осевших и спрессованных в сухой остаток. Конечно, можно было отбросить все эти слои – но только очень напрягшись и на короткое время. Разумеется, я не отдавался своим порывам полностью и не переставал мыслить ясно и логично, однако каким-то внезапно открывшимся мне путем научился проникать в пространство Даны. Мне помогало особое чутье, проснувшееся в награду за мучительные усилия постигать ее опыт из совместного с ней чувствования. Это было открытие нового мира, а вернее, его сотворение.
После отъезда Даны, в ближайший выходной я воспользовался ключом от ее квартирки и деловито уложил чемоданы, продумав каждую деталь. Решение отдаваться интуиции переросло в уверенность – я не сомневался в правильности своих действий и потому, перевезя вещи Даны к себе, совершенно успокоился. Хотя, несмотря на "фоновое" знание, в силу определенной инерционности мышления мне требовалась процедура ассимиляции новой идеи.
Тут же позвонила Юлька и в ужасе доложила о краже, но не мог же я сходу признаться в осуществленном преступлении, а тем более – рассказать о своих умозаключениях.
-Деревянный чурбан!- безапелляционно заявила Юлька.
-Ему наплевать, что любящую его женщину обворовали в ее отсутствие!
-Юля,- начал я вкрадчиво,- ты сказала... любящую. Дана сама тебе это говорила?
Мы с Даной упорно избегали тем о любви, поскольку даже само это слово являлось для нас обоих определенным культурологическим табу, и я решил все выяснить у Юльки. Уж в ее-то примитивно-плоском бабском мышлении все разложено по полочкам. Однако Юлька возмутилась, будто я оскорбил ее лично:
-Боже, какой паскудник! И он думает, Дана стала бы спать с ним без любви? Да ни за что! Это вы, мужики, кобели чертовы, можете есть все без разбору! А Дана... хотя разве ты поймешь, чудовище! Сколько слёз она пролила, ты жизнь ей сгубил. Господи, я придушила бы тебя, Никита!
Следовало утихомирить эту мужененавистницу, поэтому я успокоил ее насчет пропавших вещей и предупредил:
-Прошу тебя, пока ничего не говори Дане. Я хочу, чтобы она переехала ко мне.
Юлька всхлипнула в трубку и спросила:
-Так вы распишетесь?
Признаюсь, ее вопрос ввел меня в ступор, но через мгновенье я встрепенулся. Эта мысль внезапно явилась решением проблемы, ведь нашлись реальные сети, куда я мог поймать свою пташку.
-Естественно,- веско уверил я Юльку,- только Дану следует подготовить.
-Она ни за что не согласится,- заявила Юлька.
-Ты же сама сказала...- опешил я, на что Юлька печально подтвердила:
-Сказала. Но ты же знаешь Дану. Впрочем, вы стоите друг друга.
-Юля, ты должна мне помочь!
-Как?! Разве могу я воздействовать на нее? Дана не подпускает никого и близко.
-Вы же подруги,- удивился я.
-А вы любовники!- огрызнулась она, правда, тут же спохватилась и постаралась меня подбодрить:
-Ладно, у тебя масса времени до ее возвращения. Придумаем что-нибудь.
С чего все начиналось? После одной из наших первых ночей Дана робко предложила мне остаться, а я отшутился и продолжил одевание. Больше она никогда не заикалась об этом. Мы прекрасно понимали друг друга без слов: Дана знала, почему я ухожу, и я знал, что причиняю ей боль, но с готовностью принимал ее напускное равнодушие к моим уходам.
В этом проявлялся громадный разрыв между разумом и чувствами. Пока я вглядывался в себя, привычка направляла мои шаги согласно рассудочной схеме, вразрез с требованиями сенсуального мира,– слишком силен был страх потеряться в нем. Я непрерывно и скрупулезно воссоздавал придуманную для себя модель собственного пространства, которая неизменно
