слишком напился.
-Прочту, когда протрезвею,- по привычке придержал я комплименты. Мне хотелось несколько сосредоточиться на своих мыслях, поэтому я налил себе еще, но девчонка продолжала поедать меня глазами, точно пыталась насытиться мною.
Следовало объясниться с ней.
-Слушай, я сейчас пьян, впрочем, ерунда, не обращай внимания. Вот ты говоришь, влюбилась, а такой любви не бывает: я имею в виду – безответной, односторонней. Это мечта, выдумка, иллюзия, eine romantische Verwirrung.
-Думаешь, я сама не знаю? Тысячу раз ругала себя за эту несусветную глупость.
-Ты создала в голове идеальный образ без реального наполнения... как это сказать... коза ментале. Тогда как я – редкостная сволочь. Любимую женщину измучил, а сам жить без нее не могу.
-И зачем ты ее мучаешь? Перестань.
-Перестать? Так просто? Да, ты права. Нужно все изменить и, в конце концов, решить для себя...
Она смотрела на меня во все глаза, и я вдруг ощутил, что уже невольно принял за нее ответственность. Как раз поэтому я избегал приглядываться ко всяким брошенным котятам и щенкам, дабы вдруг не расчувствоваться и не взять на себя хлопоты о них. Котята в моем доме были совершенно немыслимы, и меня от милосердия подобного рода неизменно спасала прозрачная пелена равнодушия на глазах.
В первый момент мне стало не по себе, однако я уже не мог бросить эту девчонку, отшвырнуть ее,– мы как бы обменялись секретным кодом, а значит, она беспрепятственно прошла в мой мир и сделалась его частью.
-Давай позвоним одному парню, думаю, он оценит твои сочинения по достоинству.
Я набрал номер Цитова и постарался перекричать музыку:
-Петька! Ты любишь цветы? Я кое-что нашел для тебя – желто-пушистое, похожее на мимозу. В общем, увидишь, когда привезу к тебе это чудное создание, ты должен почитать ее стихи.
Цитов помолчал в трубку, а потом подозрительно спросил:
-Никита, ты что, пьян в стельку? Какое еще создание, какая мимоза?
Но я не слушал его:
-Мы едем!
Мне вдруг приоткрылся полог, за которым проглянула ткань жизни, пульсирующая горячими токами. Они питали нечто, что дышало и разворачивало чувственные лепестки, некое ядро, мини-вселенную, туманность, максимально уплотненную и содержащую связи времени и пространства с цикличностью повторяемости настоящего. Такое же, только неясное, осознание таинственной бесконечной замкнутости кратко текущего момента приходило мне в детстве, когда я интуитивно находил в происходящем какую-нибудь опорную точку, содержащую в себе свод непреходящих законов материи, но не физической, а духовной. Впрочем, все преграды, выстраиваемые разумом в попытке зафиксировать то или иное чарующее мгновенье, чтобы осознать его и насладиться им, тут же смывало потоком новых впечатлений, нити которых накапливались и переплетались в особом порядке, никогда не путаясь. И чем больше их образовывалось, тем становилось понятнее, почему данный миг и подобные ему так уплотняют время вокруг себя, так концентрируют его.
По уносящейся внутрь спирали я попадал в состояние, дававшее мне способность ясно видеть то, что должно произойти. Правда, все давно уже случилось – в разные моменты моей жизни, однако сейчас время словно обращалось вспять. Вернулись запахи детства, прикосновения легкого ветерка, свет заставил меня щурить глаза – это были те самые ощущения, что всегда предваряли или сопутствовали необычным впечатлениям. Сложные их сцепления с новой силой обратили меня в прошлые мысли, рассматривая которые, анализируя с высоты сегодняшнего опыта, сравнивая и объединяя с более поздними, я создавал нечто почти материальное. Это новое образование точно приоткрывало мне прорыв в реальности, куда я свободно входил, чтобы испытать несравненное удовольствие от неизведанных доселе чувств. Но главное, я ухватил нечто, называемое цельностью и владением завершенности.
Скрупулезно разбирая сегодняшние свои накопления, я находил присутствие Даны в каждом движении своего разума. Она сидела в моем сознании настолько прочно, будто являлась его частью. Нам не требовались слова для понимания – оно происходило на бессознательном уровне. Свое совместное с Даной существование я воспринимал слиянием двух струй, спящих в обычном состоянии, замирающих до зеркального спокойствия, однако в любой момент готовых по ее прихоти закрутиться в турбулентном вихре.
И все же наше взаимопроникновение оставалось неполным, ибо происходило оно только в чувственной сфере. Мне настоятельно требовалось всякий раз разбирать витиеватые ходы ее умозаключений, чтобы постигнуть алгоритм их построения. Только так сложным, опосредованным путем, через целый каскад напряженных размышлений я мог прийти к пониманию Даны изнутри, а, следовательно, принять за нее ответственность. Хотя по Левинасу встреча другого есть сразу моя ответственность за него. Каким же эгоистом выглядел я на фоне этой сакральной мысли, впрочем, уже осознавшим всю глубину собственного нарциссизма и отказавшимся от порочного любования своими "высокими" устремлениями и идеалами. Тем не менее я удовлетворялся тем, что не "загнан" в ответственность, а сам ее избираю, и привычно раскладывал все по полочкам: что, куда, почему и в каком объеме.
Но в отношении Даны мои методы оказывались несостоятельными, поскольку любые попытки объяснить те или иные ее поступки всегда наталкивались на глухую стену. Я понимал их каким-то участком мозга, интуитивно, будто в ином пространстве, где пребывал лишь гостем – не жильцом. В сфере мыслей-чувств мы с Даной существовали параллельно, не соприкасаясь, поскольку имели порой противоположные представления об окружающем, наделяя одни и те же предметы и явления совершенно несхожими субъективными смыслами, отчего иногда я приходил в полное замешательство. Хотя при ближайшем рассмотрении различались не столько наши взгляды, сколько степень их фокусировки. Там, где мне представала краткая и вполне очевидная история, Дана ухватывала целую цепочку значений, переходящих друг в друга, и телескопически приближалась к предмету.
Когда наш общий приятель развелся с супругой, всем, и мне в том числе, было ясно: развод произошел по причине измены жены. Но Дана отказывалась от линейного видения. В ее интерпретации человек этот, устроившись на новую работу, раскрыл себя с необычной, творческой стороны и поэтому осознал свою ценность. По мысли Даны, полностью реализоваться ему мешало неудачное супружество, а жена, несколько поблекшая за время совместной жизни, своей изменой всего лишь пыталась вызвать ревность с его стороны. Приметы отчаяния этой женщины Дана усматривала в едва различимых горьких складках возле ее губ.
Наблюдательность Даны, чуткой к деталям и оттенкам чувств других людей, в отличие от меня, очень внимательного, прежде всего, к себе, только подчеркивала разницу наших подходов к этим предметам. Правда, Дана умудрялась одухотворять и наделять смыслом не только человеческие движения и поступки. Она слишком болезненно воспринимала изменчивость многих материальных состояний. К примеру, даже обычное высыхание пролитой жидкости могло вызвать у нее грустный вздох об эфемерности любых мечтаний. Что уж говорить о таких явлениях, как дожди, листопады, восходы.
К тому же, в разрез с моими подсознательными ожиданиями, из всех женщин, которых я знал, она единственная ни разу не попыталась меня изменить. Мало того, усиленно избегала любых действий и даже намеков, способных хоть как-то быть воспринятыми мною в этом ключе. И поэтому, когда она поливала меня нелицеприятно, я всячески провоцировал ее заняться моим "воспитанием". Вначале подобная идея забавляла меня: какими же методами Дана решит осуществить столь многотрудное мероприятие? Но в том-то и дело, что она упрямо твердила о моей безнадежности в плане перемен.
От такого небрежения к моей персоне я страшно злился и в запальчивости нападал на Дану:
-Ты ведь даже не попробовала ни разу!
-Человек есть то, что сам из себя делает,- невозмутимо отвечала она.
-Скажи хотя бы, каким ты хочешь меня видеть!- кричал я зло. И, доведенная чуть не до слез, она отбивалась:
-Никаким! Живи сам – отдельно от меня!
И все это – после ночи любви и слияния, в котором мы оба чувствовали себя один продолжением другого, когда даже дыхание у нас становилось общим. Правда, я также не пытался менять Дану, хотя подобные идеи отвергались мною не из равнодушия или от природной лени. Я наслаждался разносторонними талантами Даны в построении линии защиты, скрывающей все возможные виды сопротивления. Ругательства моей задиры очень скоро стали мне невероятно нравиться,– она была крайне изобретательна и доставляла мне невыразимое удовольствие своими нововведениями, меткими эпитетами, словотворчеством, звукоподражанием. Я прикидывал, "примерял" их к себе и ухмылялся,– они били точно в цель, а кто лучше меня самого мог знать собственные гнусности. Но только Дана озвучивала их ярко, образно и метко, что граничило с искусством, что и являлось особым искусством. Все говорило – меня она знает лучше, чем я сам себя знаю.
Но сейчас эта игра в раскачивание маятника – от встречи к разлуке – стала приносить мне болезненные ощущения. Понимать Дану сделалось для меня жизненной потребностью, тогда как вполне очевидной причиной наших расставаний оказывалась проблема взаимоприсутствия. Ведь при физическом разъединении всякий раз прерывалась и наша сенсуальная связь, держащая нити глубинного взаимопонимания. Требовалось позволить себе непрерывно и независимо от ситуативного пребывания тел взаимно простираться друг в друга, и только так можно было качественно изменить нашу близость. Однако подобное само не случается – это вопрос организации сознания. Где-то я читал, что младенцы в первые дни жизни все видят в опрокинутом виде,– вероятно, до любого понимания человек доходит именно так: переворачивая изображение, ставя его на ноги, расшифровывая для себя.
Вспоминая свое новое состояние, схватывая его и раскручивая витки спирали, я расслаблялся и отключался от реальности на мгновенья, которые давали мне больше многих часов напряженных раздумий. Любой навык, не говоря уж о мастерстве, особенно таком, как умение вникать в смысл явлений, а тем более – находить его в нагромождении разрозненных фактов, нужно еще воспитать, приобрести, накопить, чем я и занимался сейчас, вытаскивая из запасников свои врожденные способности. И тело всеми органами чувств, сердцем, кровеносной системой и легкими, желудком и мышцами помогало мне в этом интеллектуальном напряжении. Именно оно своими циклическими пульсациями, своей природной силой и естественным стремлением к самоочищению устранило все препятствия для сбрасыванья шор с внутреннего зрения. Я внезапно осознал, что вижу многое из того, чего не замечал раньше, и продолжаю открывать все новые познавательные способности, словно дополучил иную технику взгляда, с помощью которой стало возможным ухватывать прежде недоступные связи. Однако требовалось усилие воли, чтобы держаться за мысль, произведенную новым состоянием, и не дать ей свернуться, дабы не отклониться
