Анамнезис1

от понимания своих истинных желаний.
    К моему вящему удивлению это напряжение и порождало столь долгожданное ощущение истинной свободы: ведь ни люди, ни обстоятельства не имели власти над ним,– один я мог держать или не держать себя в длящейся мысли.
    Тем не менее какие-то течения и донные ключи моего существа безостановочно перемешивали многоцветную массу размышлений, хотя вдруг, то одно, то другое из них поочередно выделялось и, обретя особую четкость очертаний, отпочковывалось от общего студенистого тела. Так же смутно, из внутреннего хаоса во мне накопилась некая осязательная необходимость чувствовать Дану, для чего настоятельно потребовалось сбросить оковы суверенности, не внутренней, а внешней – той, что упорно мешала рождению мгновений, открывающих мне невыразимое словами знание. С ними, как с нарушителями спокойствия, боролась привычка к "свободе от всего", от которой, как от одежды, я избавлялся во время секса. Но только сейчас я впервые пожелал отделаться от нее совсем. Это был труд незнакомый и непростой: создавать для себя запреты – в пользу Даны.
    Сейчас я пытался тормозить все, способное пошатнуть хрупкое равновесие переходного мостика в область ее ощущений и мыслей. Чувствовать Дану сделалось моей необходимостью не только в минуты нашей физической близости,– я желал улавливать любой ее мотив. Стоило мне подумать о ней, и тотчас я ощущал зябкую нежность ее кожи и повторял в уме робкие движения желающей свернуться от холода в комочек маленькой девочки. Она с гордым видом упрямо доказывала свою от меня независимость, но слишком уютным становилось ее дыхание в моих объятиях,– именно в них она успокаивалась и расслаблялась, освобождаясь от необходимости защищаться от опасностей внешнего мира. Как можно было жить в таком напряжении, в постоянной настороженности перед любым громким звуком и резким движением случайного прохожего? Даже в компании друзей и знакомых Дана была слишком осторожна и неприметно пресекала любые поползновения с чьей-либо стороны приблизиться к себе сверх определенной границы. Особенно она избегала чужих прикосновений. И только мне позволялось все. 
    Что двигало мной раньше и заставляло отстаивать свою драгоценную вольность? Свобода ради свободы, а на деле подростковая борьба за утерянные детские привилегии – априорно не иметь ни перед кем каких-либо обязательств. Не она ли толкала меня отрекаться от матери? Некий рудиментарный слепой инстинкт, подобный клаустрофобии, мешал мне привести к соглашению мысли и чувства, понять истинные свои побуждения и отказаться от подчинения самим же принятым штампам. Но я решил обменять его на нечто более ценное. Ведь независимость требовалась мне лишь в качестве инструмента для осуществления моих неосознанных порывов, облачившихся теперь в ясную цель, которую можно было определить как обретение смысла жизни. И скрытым двигателем в этом направлении всякий раз оказывалась для меня Дана.
    Ощущая себя стеклом, на которое усердная рука наносит белесую пасту, чтобы затем, начиная с маленького окошечка, протереть его до прозрачности, с каждым мигом расширяя чистую поверхность, я вдруг осознал некую истину, лежащую на поверхности, но ранее ускользавшую от моего понимания. Глубинные мои потребности сами по себе не могут быть ни развратными, ни опасными, ни "злыми", так что в зачатке отпадает необходимость бороться с ними. И понимание этого принесло мне почти чувственно-мышечную радость, ликвидировался извечный мой внутренний раскол – между разумом и импульсом, работой и игрой, зрелостью и "детством", мужским и женским, между развитием и регрессом. Даже то, что я пытался в себе строго контролировать и нивелировать – любые проявления женского и отдельно моя животная агрессивность,– уже осознавались мной в новом свете. Последняя принимала форму силы воли и самоутверждения, ведь разум и естественная самодисциплина не позволили бы мне направить ее в русло жестокости; фемининность же на поверку оборачивалась тонкостью восприятия. 
    Чувства значат куда больше того, что вкладывает в них сознание, и полны взрывоопасных тайников ревности, честолюбия, эгоизма, но и щедрости, бескорыстия, нежности. И то, что истинно в отношении отдельных чувств, особенно верно для лежащих в их основании эмоций. Неопределенные и смутные, они тем не менее абсолютно реальны и действенны. Данный предмет мы частенько обсуждали с дедом, который считал, что, наравне с интеллектуальной, существует эмоциональная зрелость. Иные не способны достигнуть ни одной из них, оставаясь всю жизнь недорослями; кто-то преуспевает только в первой. А на глубокое и длительное чувство способен лишь гармоничный человек, образец которого дед и являл мне.
    Он не впадал в слезливую благодарность за внимание к своей особе, но я видел, что нужен ему, хотя уже и сам нуждался в нем не меньше. Стоило выдаться свободному вечеру, я приходил к престарелому архивариусу в гости. Мы смотрели телевизор и неторопливо потягивали превосходный чай, изредка перебрасываясь репликами. Все менялось при обсуждении книг или очередного фильма,– у деда по каждому вопросу имелись свои жесткие и непоколебимые мнения. И я был покорен его логичным острым умом и тонкой иронией. К тому же, он поддерживал приличную физическую форму "по науке", что также вызывало мое уважение.
    Но особое значение для меня имели его рассказы о возрастных ощущениях, ибо я не мог представить себя в столь преклонном возрасте – ни физически, ни духовно, хотя живо интересовался тем, что думают и чувствуют люди в разные периоды жизни.
-Старик – существо иной культуры и течения времени, недоступного молодым. Но, только пройдя на определенном этапе жизни период акмэ, будешь лишен раздражения, злости и меланхолии. У мудрой старости своя эстетика и этика. Она не приемлет фальшь и брюзжанье.
    Между нами утвердилась доверительная и умиротворенная атмосфера духовного родства. Дед жил воспоминаниями, но не канвой событий, а волнениями сердца. Он помнил движения своей души тридцати-, сорока-, даже пятидесятилетней давности: мысли, переживания, предположения, и воссоздавал их с оттенками ощущений настолько красочно и объемно, что я как бы проживал с ним его прошлое.
    Размеренный чеканный голос впечатывал в мою голову каждую мысль этого человека:
-Когда я думаю о страхе смерти, то вспоминаю великих людей, многие из которых покидали жизнь с величайшим спокойствием и достоинством, завершив все свои земные дела. Смерть страшит тех, кто не жил по-настоящему, чего-то себя лишал, отказывался от впечатлений. Пока в душе остается тоска по целостности, ты будешь внутренне восставать. Но что значит – жить по-настоящему? Для себя я осознал это далеко не сразу, мною двигали амбиции, честолюбие и стремление получать, тогда как во всех культурах всегда ценилось умение отдавать. Однако, даже зная многое умом, все в этом мире постигаешь, осуществляя и действуя. Лишь удивляешься в процессе, обнаружив, что "применил" то или иное теоретическое знание, когда-то полученное формально: так вышло, сложилось, душа таким боком повернулась. Главное, быть честным с самим собой, что чрезвычайно трудно, ведь мы, как существа социальные, с рождения испытываем давление на свой разум и волю. И очистить сознание от внешних воздействий под силу далеко не каждому.
    Похоже, он внял моим убеждениям и взялся за писательство. Мне удалось украдкой заглянуть в тетрадь, тайную хранительницу его литературных опытов, и по достоинству оценить не только почерк, во всем отвечавший облику владельца, но и текст, кусок которого я успел прочесть за несколько минут отсутствия автора и который многое сказал мне о нем самом.
    Особо мне хотелось убедить деда в том, что он во всем может на меня положиться безо всяких причин:
-Вы привлекаете меня как личность, близкая по духу, а для этого не требуется никаких подарков в виде дач и квартир.
    И конечно, с ним я был искренен, хотя почти в каждом своем шаге по отношению к другим людям обнаруживал скрытое, замаскированное притворство собственного сознания, которое всеми силами пыталось игнорировать перемены, ясно видимые разумом – наметившиеся и неминуемые. Выражалось это в каком-то скрупулезно-маниакальном выстраивании "непреодолимых" препятствий, мешающих реализоваться определенным неизбежным событиям быстро и без помех.
    Так было в первую очередь с Даной. Стоило мне увидеть ее, предчувствие нашей общности прочно поселилось в моем сердце. И в последующем я подспудно знал,– мы должны быть вместе, и только это единственно необходимое и естественное для нас состояние. Но некто внутри меня упорно прикидывался несведущим и постоянно провоцировал Дану подтверждать истинность первоначальной догадки, хладнокровно наблюдая ее страдания и как бы измеряя их глубину и натуральность,– так покупатель проверяет качество товара. И он же, этот расчетливый лицемер, рядил меня в одежды неуправляемого в животной страсти существа, якобы забывающего обо всем на свете в желании получать удовольствия. Правда, несмотря на "неуправляемость", существо это отлично помнило, какими изысканными, великолепными и убийственными аргументами блистала Дана в последнем споре, и прагматично прикидывало, что еще она выдаст утром безнравственному сластолюбцу, накануне наслаждавшемуся наравне с ее телом каскадом выстраиваемых ею экскурсов в историю искусств и литературы в доказательстве сущей безделицы, однако крайне важной в ее понимании для осознания едва уловимого нюанса в творчестве любимого писателя. К тому же, мой имманентный притворщик изощренно дозировал и контролировал свою "неуправляемость", внимательно следя за тем, чтобы Дана получала максимум удовольствий от секса: это являлось главным для него, и лишь потом кое-какие крохи перепадали животному по имени Никита.
    Удивительно, но с молчаливого согласия Даны спектакль всегда разыгрывался точно по нотам: утром я удостаивался заслуженной порции великолепных высокохудожественных ругательств, и мой внутренний актеришка-лицедей чрезвычайно удовлетворялся тем, что Дана стыдится "низких" отношений и презирает меня, равно как и саму себя, за них.
    Впрочем, "выстраиваемые" мной преграды уже готовились к обрушению и ждали только момента, когда невидимые весы, взвешивавшие достоинства и недостатки Даны, не покажут критическую отметку моего собственного дозревания до кондиции, в которой я принял бы свою упрямицу полностью, без остатка. Ведь связь с ней не являлась сексом, а чем-то совершенно иным, состоящим из сложного сочетания ощущений и чувств, далеких от него. И подспудно я опасался того, что если слишком легко "достанусь" Дане, так же легко она сможет от меня и отказаться.
    Именно поэтому ей, как существу женскому и не способному сопротивляться собственной природе, оставалось растрачивать свою волю в борьбе со мной и рассеивать с таким трудом накопленную энергию, в отличие от моего эгоцентрического сознания, стремящегося обладать самым лакомым куском – сущностью, истиной,