захлестнув в водоворот, так что перед глазами потемнело. Впрочем, эта тьма тотчас расцвела радужными кругами, похожими на стайки рыбок в огромном аквариуме.
Картинка выскользнула из детства, мгновенно погрузив душу в аромат прошлого: мысленным взором я даже увидел свои мальчишеские ладони в переливающихся отсветах от воды.
-Что за манера – заболевать за границей?- пробурчал я.
-А откуда ты узнал? От Юльки?- спросила Дана.
-Нет, Шимановская в аэропорту сказала.
-Ты приезжал меня встречать?!
-Я что, не могу тебя встретить?
Дана округлила глаза и кивнула:
-Можешь, конечно. Но раньше такого не случалось.
-Разумеется, я всегда приходил сразу к тебе домой. Ты же знаешь – не люблю промежуточных этапов.
-Кит, никак не пойму, ты зачем прилетел? Вряд ли для того, чтобы кормить меня с ложечки.
-Изменяешь своим привычкам – разбор моей персоны обычно происходил у нас утром. Скажи лучше, ты ждала меня?
Она слабо засмеялась:
-Нет.
-Уточняю вопрос. Ты хотела, чтобы я оказался рядом?
-Мало ли чего я хочу иной раз.
Поцелуи Даны были сухими и горячими, я так и не прорвался к влаге ее рта, да и дышала она тяжело, но губы мои уловили знакомый привкус, и он мгновенно захлестнул меня желанием.
-Не смей и думать,- испуганно шепнула Дана, чувствуя, что я теряю над собой контроль,- ты не умеешь делать это тихо.
Но наши перешептыванья и ее стесненное дыхание завели меня еще больше, и я забаррикадировал дверь тумбочкой, чтобы нам никто не помешал, а остаток ночи провел на кушетке рядом с Даной, просыпаясь всякий раз, когда у нее во сне из груди вырывалось слабое постанывание.
Утром меня выгнали, и пришлось устраиваться в отель, а оттуда звонить на работу. Оказывается, в мое отсутствие все рушилось: Олег считал дела проваленными, хотя Цитов называл это преувеличением. Но сейчас происходящее в редакции мало волновало меня,– в душе было гулко и свежо, как в утреннем лесу ранней весной.
Разместившись в достаточно приличном номере и позвонив в десяток мест, я вернулся в клинику, где долго пытал лечащего врача, плохо говорившего по-английски и бывшего, как выяснилось, во много раз большим занудой, нежели я. В другое время этот тип вывел бы меня из равновесия, от моей ярости его спасло лишь сообщение, что Дану можно увезти уже через три дня.
-Почему ты хочешь забрать меня отсюда?- удивлялась она.- Шимановская оплатит расходы, которые превысят страховку. И мои парижские друзья не откажут в помощи: Жюстин, Поль, да и Шарль предлагал свои услуги.
-Шарль?- изобразил я удивление, чтобы скрыть ощутимые уколы ревности по отношению совсем к другому человеку. Этот худощавый господин, редактор французского издания журнала Норы, вряд ли был моим конкурентом,– меня интересовал племянник Жюстин, но сказать открыто об этом я не мог.
Дана приподняла брови:
-С Шарлем у нас теплые дружеские отношения. Неужели ты думаешь…
-Не будем его разорять,- сказал я.
Она пожала плечами:
-Ну, хорошо. Он действительно не обязан тратить на меня свои деньги, да и у Шимановской они не лишние.
-Через три дня интенсивного лечения тебя отпустят, а в Москве ляжешь в лечебницу к моему знакомому,– я уже договорился. Не забывай, мне пришлось бросить редакцию на своих заместителей.
-Ого, какие жертвы! Не пойму, в чем подвох? Что-то изменилось. Ведь так?
Пол подо мной изогнулся дугой, что вынудило меня наклониться к Дане:
-Да, изменилось.
Она смотрела удивленно и испуганно:
-А конкретно?
-Сам не знаю, только сейчас все абсолютно по-другому.
Я действительно не мог объяснить произошедших со мной перемен, но больше был не в силах оставаться наблюдателем. Мало того – мне требовалось находиться в постоянном движении: бродить по улицам, искать знакомые места, вглядываться в лица, покупать мелочи в дорогу. Тем более что я всегда хотел вот так, не туристом, а пешеходом погулять по Парижу. Его исторические места мне открывали в свое время экскурсоводы, но я давно уже воспринимал этот город как одно из мест, куда хотел бы переехать на постоянное место жительства, поэтому больше интересовался его жилыми кварталами. Да и отец не раз намекал, что небольшая квартирка в Париже и ему не помешала бы.
В одном из бутиков я выбрал шарф персикового цвета – для Даны: к ее глазам и волосам он очень подходил, вдобавок в него можно было уютно завернуться почти до пояса, а я боялся застудить ее в самолете. Раньше мне и в голову не пришло бы искать по магазинам шарф, да еще определенного цвета.
Это походило на игру, и ребенок, проснувшийся во мне, наслаждался, подсказывая взрослой своей оболочке новые шаги в ней. Но появился в моем состоянии один настойчивый лейтмотив: какое-то волнительное томление. И каждая мелочь с ним приобретала особое значение, а окружающее изменяло формат и объем: детали при пристальном рассмотрении оказывались странно выпуклыми и рельефными.
В какой-то момент образы вещей и вовсе ожили: в кафе, куда я зашел, мне казалось, что кофейные чашки мерцают особым белым светом, подобно фантастическим яйцам морских птиц. Столики здесь медленно кружили в танце; зеркала текли ртутными поверхностями; официантки порхали нежно-зелеными фартучками, из нагрудных кармашков которых свешивались бейджики с чудесными, романтичными именами: Лоран, Мадлен, Эмили. А сами девушки казались экзотическими растениями в европейском саду. Да и все в этом кафе было выдержано в зеленой гамме: оттенки перетекали друг в друга, перемежаясь бежевыми и желтоватыми акцентами.
Персиковый шарф для Даны выглядывал из моей сумки и теплым нежным пятном согревал окружение столика, за которым я сидел. Он органично вписывался в зелено-бежевый интерьер с декорацией за окном-витриной из тихой уютной улочки с изогнутой мостовой, которая скользила куда-то вниз вдоль неровного ряда домов и скромной речушкой впадала в море Парижа.
Странно, но происходящее в данный миг уже оставило необратимый след в душе – когда-то давно, возможно, в другой жизни. Сейчас лишь проявлялось изображение, точно фотография в реактивах, раскрывая мне то, что я знал тайным забытым знанием. Предмет его, правда, определить словами было невозможно: он объединял слишком многое, смутно прорисовывая некую линию судьбы и выводя сложную формулу, способную объяснить происходящее во мне, в моей душе. И формула эта складывалась из наслоений памяти и того, что не происходило в реальности, но прожилось ярко в воображении.
Внешний мир приобрел пронзительную ясность очертаний и звуков. Какие-то детали пробивались на передний план, тотчас уходя в тень и уступая место другим. Пространство постоянно меняло перспективу, то приближая предметы, то отдаляя их по непонятному принципу: неожиданно, необъяснимо, в хаотичном танце. Но вся прелесть и таилась в этой непредсказуемости.
Нечто подобное уже происходило со мной, когда я впервые искал дом Даны по адресу, написанному ею на клочке бумаги. Найти его оказалось непросто: пришлось несколько раз переспрашивать прохожих и кружить в переулках. Но я трепетал в предвкушении того, как среди бесчисленных окон найду, угадаю одно единственное. И каждый новый дом на пути, издали казавшийся тем самым, приближался вплотную и начинал излучать почти осязаемое тепло, однако мгновенно отдалялся, стоило мне разочарованно прочесть не тот адрес на указателе.
Сейчас я не смог бы описать заветный маршрут,– мой организм знал его на уровне автоматизма. Этот путь сжался и трансформировался: исчезли переулки и дома, остались лишь мысли и желания, с которыми я приходил к Дане,– они-то и выстроились в особую улицу.
Мне припомнился день, когда Цитов привел Дану в "Призму". Он как павлин гордо оглядывал всех в уверенности, что ему придает веса присутствие такой девушки рядом. И действительно, к концу вечера ее чуть было не увели у него прямо из-под носа,– пытаясь улизнуть от меня, она металась в смятении, чем и хотели воспользоваться поочередно Петров, Солушкин и Фил.
Цитову вечно не везло с женщинами. Порой он встречался с какой-нибудь из них, но приходил ко мне пьяный и рыдал, в очередной раз жестоко разочарованный. Я не считал Петьку идеалистом, напротив, он был не очень требовательным к внешности, и вкус его мог удовлетвориться вполне заурядной особой. Однако Цитов искал душевного понимания, хотя по обыкновению не там, где следует. А оскорбляла тонкую натуру поэта любая пошлость, как бы он ни хорохорился.
Последние дни Петька ходил какой-то задумчивый и молчаливый. Но у нас было не принято лезть человеку в душу, так что мы терпеливо ждали, чем разрешится очередной цитовский кризис...
***36
Как все изменилось, стоило физическим прикосновениям соединить недавно разрозненное. Но мысли мучили меня, и я прогоняла их точно жалящих пчел, разглядывая спящего рядом мужчину со смешной фамилией Цитов: необычного, напоминающего белого тюленя и умеющего страстно целоваться. А он сквозь сон твердил:
-Господи, Даша, почему я не знал тебя?
Всегда подозревала, что любовные ласки приятны, так почему сейчас терзаюсь, не находя ответа? Да, мой белый тюлень очень нежен, правда, имеет мало общего с образом брутального любовника, зато все его восторги направляются только на меня: он млеет, дрожит и плачет, полный чувств, опасаясь случайно причинить мне малейшую боль.
О таком можно было только мечтать,– секс для Цитова являлся священным ритуалом, в котором он служил избранному божеству. Но меня изводило некое чувство, подобное припоминанию забытого слова. Мысли скручивало с болезненной интенсивностью в одном направлении: я помнила ритм его и нечто, схожее с первым слогом, однако само оно ускользало. Впрочем, смысл моих сомнений сводился к страху оказаться не той, за которую тебя по ошибке приняли: вдруг не мои черты и особенности имели силу, а я случайно оказалась там и тогда, где и когда Цитов испытал потребность в любви? Ведь каждую минуту все может открыться, и тебя уличат, поймают за руку как преступницу, занявшую чужое место незаконно.
-Скажи, что любишь,- твердил между тем мой любовник.
Меня трясло, и он целовал мое тело, думая, что это дрожь вожделения, тогда как я мучительно пыталась разобраться в самой себе. И мой тюлень почувствовал неладное, потому что, стоило мне встать с кровати, он с отчаянным видом схватил меня за руки и воскликнул:
-Только не уходи, я с ума сойду.
Вот когда мне довелось ощутить, что за удовольствия секса платишь веществом души. Как же другие легко и беспечно соединяют тела, забывая об этом на следующий день? Каким цинизмом следует пропитаться, чтобы физическая близость – максимально возможное слияние с другим человеком, таинство и священнодействие – ни к чему тебя не обязывала. Моя душа по капле перетекала в возлюбленного; пусть на мгновенья, но я становилась его частью в какой-то самозамкнутой бесконечности. Однако каждое сказанное слово теперь означало ответственность за жизнь уже такого дорогого тебе существа.
Цитов ни в какую не хотел со мной расставаться. И все-таки утром я сбежала домой – немного собраться с мыслями. Неясный образ Никиты уже казался зыбким, и стоило пошевелить рукой, туман рассеивался. Ведь именно Петька, когда мы приехали к нему
