с Никитой, еще не прочитав ни одного моего стиха, взглянул на меня, точно пораженный током. Никита пьяно объяснял ему что-то про мимозу, метафизику, флюиды, поэзию и даму из Серебряного века. Но я видела, что Цитов не слушает. Потом мы сидели, пили вино, и он вдруг непроизвольно коснулся моей щеки, будто желая убедиться в ее реальности. Рука была чуткой, она поняла мое существо самостоятельно, вне зависимости от Цитова, и передала ему всю информацию обо мне,– я видела, как изменилось его лицо, когда он после моей щеки притронулся к своим губам. Мне стало не по себе, и я вцепилась в Никиту в поисках защиты. А тот настойчиво отцеплял меня и доказывал что-то Цитову, который смотрел пьяным уплывающим взглядом и беззвучно шептал: это ты.
Будь что будет! Здесь нет иного орудия, кроме интуиции с ее смутной речью. Мне хотелось любви – но она ли случилась со мной? Могу иль не могу сделать этот шаг? Где мои детские мечты и романтические игры в поисках Никиты? Как манил меня его образ, сколько восхитительных фантазий рождал. Пусть я страдала, но и наслаждалась! А в реальности приходится решать – что делать, и каждую минуту со страхом – вдруг ошибка и вместо кислорода больному дадут углекислый газ. И тогда тебя припрут к стене! Никакой романтики в этом не было: то, что всегда представлялось мне почти бесплотным призраком любви, на деле оказалось непомерным грузом.
Дома из спальни буднично вышла всклокоченная после сна мать и отправилась в кухню разогревать мне обед.
-Где это ты шлялась?- спросила она. Но произнести нечто понятное ей – на языке из прошлого – казалось почти святотатством, способным разрушить мой новорожденный мир. Мать видно заметила перемену во мне, однако промолчала. Я принялась за еду, она же налила себе чаю и принялась размешивать сахар, нарочито позванивая ложечкой. С этого обычно начинался скандал у родителей,– отец не переносил такого звука, а мать специально старалась звенеть ложкой подольше.
-Уйдешь?- вдруг услышала я. И как это она без слов догадалась о моих намерениях?
-Есть у тебя кто?
-Пока не знаю.
Мать помолчала, вглядываясь в какой-то предмет за окном.
-Пробуй, может, что и выйдет. Уж лучше, чем одной-то сидеть. Только голову не теряй.
-Не бойся,- решительно сказала я и пошла собирать свои вещи.
Еще недавно меня – нелепое растеньице-чертополох – окружали только книги. Поступить в литературный институт не светило – бюджет семьи не позволял, и приходилось заниматься самообразованием. Работа в салоне видео-проката давала мне возможность мечтать. Но вдруг в одночасье нечто изменило перспективу взгляда: важным стало, чем кормить Цитова, что говорить ему перед сном, как одеваться для него. Пример родителей не годился – те постоянно ссорились. Мать злилась и плакала украдкой от отца. Меня всегда удивляло, почему они не разводятся, а продолжают мучить друг друга. Тем более что мы с братом выросли.
Читала я о созависимости в отношениях пар, разыгрывающих тиранов и жертв, правда, трудно было понять, кого играет мать, а кого – отец: они то и дело менялись ролями. Особенно обострились их раздоры, когда братишка ушел в армию. Мать всегда любила Лешку больше меня, но однажды я застала ее на месте "преступления"– читающей мои стихи. Она не хвалила их и не ругала, однако после этого прониклась ко мне уважением и даже кое-какие из моих опусов показывала подругам, которые пытались на свой лад наставлять незадачливую мамашу:
-Ты бы приодела девку. Ей замуж пора, а выглядит как заморыш.
Хотя я сама не желала модных тряпок: друзья художники и так меня любили, понравиться же Никите в прикиде а-ля Бирюлёво было нереально. И только сейчас я впервые ощутила себя достойной тонкого дорого белья и роскошных нарядов. Мне хотелось, чтобы мой Цитов гордился мной. А еще я знала точно: никогда не стану я делать хоть что-то ему назло – даже ложечкой сахар в чае размешивать.
Но вдруг мне не хватит чутья и силы стать такой, какой я уже нарисовала себя в будущей жизни? Вдруг мне снесет крышу или что еще похуже приключится? К черту эти мысли!- думала я, в то время как в метро все будто сговорились мне мешать. Я выскочила на улицу и, несмотря на сумку с вещами, помчалась вскачь. В голове стучало, точно поезд набирал ход, и не зря я спешила,– на пороге меня встретил трогательный тюлений детеныш с надеждой в глазах:
-Ты ведь насовсем?...
***37
Петька впервые прогулял. Телефон его не отвечал, однако на мой е-мэйл пришло сумбурное письмо, в котором Цитов просил краткосрочный отпуск, а именно ему я хотел поручить в свое отсутствие редакцию. Он редко впадал в панику, ибо оставлял без внимания "неудобные" факты, и надолго доверить Петьке серьезное дело было бы опрометчивым. Впрочем, сейчас меня больше интересовало равновесие Олега,– в мое отсутствие именно Цитов послужил бы для него отличным "стабилизатором".
Собственные проблемы я всегда держал при себе, никто из моих друзей не знал о наших отношениях с Даной, дружба в моем понимании не имела прав претендовать на вторжение в данную сферу. К моему неудовольствию самой информированной в этом вопросе оказалась Юлька. Именно она приехала за нами на своей "девятке" в Шереметьево.
Дана хотела принять душ и взять кое-какие вещи для медцентра, куда собиралась отправиться, но Юлька по нашему уговору молча подъехала к моему дому.
На вопрос Даны, почему ко мне, я ответил, что так нужно. Она пожала плечами, но не стала возражать и упираться, однако, увидев свои чемоданы в моей гардеробной, несколько секунд взирала на них в полном изумлении.
-Зачем ты привез их сюда?
Я присел на корточки и принялся доставать пакеты с ее одеждой:
-Выбирай, что взять.
Дана выглядела озадаченной, и я решил, что самое время приступить к объяснениям:
-Одна идея на ум пришла. Знаешь, некоторые вещи могут влиять на людей: как-то организовывать и направлять поведение...
-О чем ты?- настороженно спросила Дана.
-Не перебивай, а лучше говори, что еще отложить,- деловито собирал я сумку.- Мне тут подумалось на досуге: представь, если современную женщину раздеть...
-Раздеть?
-Вернее, переодеть, скажем, во фрейлину французского двора восемнадцатого века. Согласись, она почувствует себя придворной дамой. Конечно, не во всем, но что-то в мозгах изменится.
-Куда ты клонишь? Французский двор, фрейлины...
-Фрейлин я взял для примера. Однако не только одежда играет роль, многие вещи способны изменять мысли – какие-то условности общества, символы, фетиши. Взять нас с тобой... С одной стороны, наши занятия любовью... а с другой – жить вместе мы вроде как не можем.
-Не можем,- глаза Даны выражали крайнее удивление,- но причем здесь переодевание?
-Давай проведем эксперимент: распишемся и посмотрим, что выйдет – ну, в плане изменения наших умонастроений, их упорядочения что ли. Вдруг это вынудит нас стать более... дисциплинированными, уступчивыми, взаимно терпимыми... Ты согласна?
Дана отставила чашку с чаем, которую держала до этого, и воскликнула:
-А ничего менее радикального ты не мог придумать? Почему обязательно расписываться? Можно и так попробовать пожить, хотя итог известен заранее.
-Дана, прошу тебя, это только эксперимент!
-Ну, конечно, а штамп в паспорте?!
-В нем-то и дело! Вдумайся: глупость, нелепая формальность, такая малость – всего лишь чернильный оттиск. Сыграет ли он роль в наших отношениях? Изменит ли что-нибудь? Давай попробуем!
-Опыт in vivo?- по лицу Даны пробежало нечто вроде волнения.
-А если ничего не выйдет – разводиться?
-Нас распишут сегодня же – по договоренности. Нужно только до девятнадцати успеть. Ну…и разведут без особых проблем.
-Вижу, ты подготовился во всеоружии.
-Поехали,- сказал я, боясь ее колебаний.
В машине Дана молчала. Я взглядывал на нее украдкой, но вынужденно больше смотрел на дорогу и не мог понять, что у Даны на уме. Позвонив приятелю, обещавшему все устроить, я вздохнул с облегчением,– в загсе нас уже ждали.
Заведующая включила музыкальное сопровождение и бархатно произнесла свою нелепую речь.
-Кит, ты сошел с ума и я вместе с тобой,- сказала Дана, когда я надевал ей на палец кольцо, купленное в Париже, но голос ее дрогнул, и мне подумалось, что фетиши все-таки имеют над нами определенную власть.
-Тебе нравится? Сам выбирал, смотри – впору!
Вручив работнице загса презент за услугу, я повез Дану в ресторан, где предложил отметить событие. Мое сердце билось радостно, Дана же пребывала в замешательстве от стремительности и прозаичности всего произошедшего.
-И ты думаешь, это что-то изменит?- спросила она насмешливо.
-Вот и посмотрим,- уклончиво ответил я.
В ресторане мы пробыли недолго из-за необходимости ехать в лечебницу. Дану явно утомил перелет. Не хотелось оставлять ее одну в такой день, но она уговорила меня отправиться домой. И все же, помотавшись бесцельно по городу, не в силах успокоиться, я вернулся к стационару медцентра и прорвался сквозь заслон из двух молодых медсестер, подкинув им парочку комплиментов.
Дана сидела у окна и трогала цветы, с которыми я привез ее из загса. Работал телевизор, но больничный уют не мог заменить домашнего. Когда я вошел, Дана обернулась,– в ее глазах блестели слезы радости.
Всю следующую неделю вечерами я пропадал у нее. Никогда еще мы не проводили вместе так много времени, но не только не тяготились этим, а даже не все успевали обсудить. Единственно, чего я избегал, так это споров с ней, которые пытался гасить в зародыше, сразу же соглашаясь на поражение, чем крайне сердил свою упрямицу.
-Кит, не прикидывайся аноцефалом,- возмущалась она.
Для ее спокойствия я предлагал развлечься просмотром видео, в процессе чего она частенько уютно засыпала в моих объятиях. В болезни Дана бывала расслабленной и ласковой, да и палата, где протекало начало нашей семейной жизни, являлась как бы нейтральной территорией, неким буферным пространством, так что, когда я привез Дану домой, то впервые нешуточно разволновался. А она посидела немного, подумала и принялась хозяйничать. Лишь насмешливо спросила:
-Ну, как идет эксперимент?
-Вполне. Надеюсь, ты накормишь меня обедом?
-Надейся, может, что и получишь. Только не переоценивай ситуацию: я сама проголодалась – в этом все дело.
-С чего-то надо начинать. Раньше ты предпочла бы ресторан.
-Не обольщайся, дай только перья почистить.
-Не дам, побудь домашней. В конце концов, прояви уважение к экспериментатору.
Весь первый вечер мы дурачились и хохотали над всякой ерундой. Со стороны это походило на игру детей, вернее, глупцов. Меня радовал искренний блеск ее глаз, впрочем, Дана боялась откровенных нежностей и все переводила в ироничную форму. Даже кормила меня с ложки и приговаривала:
-Тебе нужен эксперимент? Так получи "мамочку", получи полный изврат, ибо и сам ты извращенец. Думаешь, я буду зависеть от этого дурацкого штампа? Решил поиграть в паиньку-мальчика-мужа? Да ты через три дня сбежишь, скроешься, захочешь свободы, девочек, сауны с друзьями, тусовок в "Призме", где, кстати, не появлялся целую вечность по моей милости! Не надейся, что в моем лице обрел покорную жену,– я устрою тебе "райскую" жизнь!
Оставалось терпеть ее издевательства и послушно есть с
