которых к трагедии оставалась для меня за кадром. Сунуться ко мне с интервью никто не решился, учитывая мою не телеэкранную морду. Подвешенное состояние Лены уберегло ее от этой ванильной панихиды, и я порадовался, что она осталась дома. Из родственников Артемки был только я. Кандибобер и Крякало, вероятно, слышали о трагедии, но, как и большинство горожан, поспешно переключились на более позитивный канал. Они не знали, что Артемку у нас забрали и швырнули в жертвенное кострище, а я не стал им звонить. Мстил? Всяко-разно мстил.
Я кое-как дождался конца похорон и рванул в «КБ». Затарился месячной нормой, приняв решение упиться до смерти. Но в тот же вечер слил большую часть в унитаз. Ведь Лена оставалась по-прежнему на моих руках, и, кроме как меня, у нее больше никого не осталось. Она хоть и могла есть, мыться, ходить в туалет, но ее нужно было контролировать и постоянно напоминать. Я вернулся к «отложенной опохмелке», которая отнюдь не есть аналог «отложенных обещаний». Она лишь гарантировала уход от полноценного запоя, относительно трезвую голову до обеда, иногда в особо выдающиеся дни – до вечера, и жесткий колотун первую половину дня. «Скорость» моя иссякла, я не стал пополнять запасы. Рожденный спиться – не сторчится и не сколется. Наркота меня не вштыривала, нужна была только как костыль.
Через несколько дней утренний колотун сошел на нет. Я словно вернулся в те дни, как я жил после рождения детей – в меру хмельной, преисполненный молодости и куража. Вот только дети мои погибли, и теперь их могилы соседствуют на кладбище, в одной из них – сожженное, обугленное тельце, а в другом – пустота и страх. И я – постаревший, почти седой, худой и изможденный, с немеющей щекой. Но, оставаясь без надежды, я продолжал карабкаться. И даже травмированная рука стала более-менее выправляться, потому что мне каждый раз приходилось ее чем-то занимать по дому.
Выход Лены из кокона отчаяния был похож на пушечный залп, и мне видится, что в тот день наша жизнь претерпела очередной вираж.
3.
Одним прекрасным утром, накануне Нового года, Лена вдруг порывисто вскочила с кресла, на котором проводила 23 часа в сутки. Ее взгляд приобрел осознанность, жесты стали деловыми и четкими; не беря в толк, что происходит, я промаргивался, как неясыть после спячки, задаваясь вопросом – радуют меня эти внезапные перемены или пугают? Я хотел спросить, куда она намылилась чуть заря, но прикусил язык, побоявшись своим неуместным вяканьем нарушить какой-то серьезный оздоровительный процесс.
Лена вышла из дома, а я четверть часа сидел в однюху, пялясь на сотовый телефон и высчитывая секунды. Я не понимал, следует ли мне бежать следом или ждать. Когда я уже готов был сорваться, Лена вернулась с полным магазинным пакетом в руке. Прошла на кухню и выставила на стол две бутылки водки, еще какие-то колбасные нарезки и сухарики в шуршащих пакетиках.
- Нам надо поговорить,- возвестила моя жена, и это был тон человека, владеющего своими чувствами, так что я не мог ее не послушать.
Мы сели друг напротив друга, и я испытал мощную вспышку дежавю. Я вспомнил день гибели Димы Ваняткина. И мы говорили об этом несчастном мальчугане, сокрушались по нему, жалели, испытывали сопричастность. Что если своим сопричастием я притянул катастрофу? И, осудив Ваняткина-старшего, я занял вакантное место, став косвенным убийцей детей! Или же проклятье легло на меня днем ранее, когда какой-то знакомый на улице рассказал мне про Диму, а через полчаса я уже обо всем забыл?
Мы разлили водку по чайным кружкам, потому что в нашем доме отсутствовали рюмки. Рюмки – элемент трезвого декора и атрибут здоровых людей, колдырящих в меру; уважающий же себя алкоголик запрокидывает из горла либо из кружек. Я ждал, что сейчас Лена выставит меня за дверь. Потому что я – Ваняткин-старший, демон переселился внутрь меня, и я – убийца. Именно поэтому я не стал сдавать родительскую хату, так она и пустовала со дня смерти мамы. Я как чувствовал, что мне придется съезжать из дома.
Но то, что сказала мне Лена, вышибло из меня все посторонние и слезливые мысли и перевернуло многие из моих представлений с ног на голову.
- Моя мама умерла не от рака. Она умерла от алкоголизма.
Ее взгляд затерялся в кристальности початой бутылки. Глаза воспаленные и запавшие. Лицо худое, незнакомое. Я молча ждал продолжения, затаив дыхание. Потом Лена резко влила в себя водку и продолжила:
- Когда они с отцом поженились, то первое время все шло нормально. Он знал, что у нее плохая наследственность. Деда с бабкой по матери я видела только на фотках, потому что оба сковырнулись от водки еще до моего рождения. Но кто по молодости верит в этот бред про наследственность, правда? Жизненные принципы отца и матери всегда оставались совковыми, а в СССР пьянство редко признавали болезнью. Запойных лечили острым чувством вины, стыдя перед товарищами, при этом двуличие и двойные стандарты приветствовались в полной мере. Ну, знаешь, все эти «не умеешь пить – не пей», но при этом «в смысле, не пьешь? ты меня уважаешь?». Отец у меня сам любитель этого самого. Но у него есть блок: как бы назавтра его ни ломало, он ни разу в жизни не похмелился. А вот мама почти всегда не выдерживала и шла утром по второму кругу. Отец смотрел на алкоголизм мамы, как на причуду, женское баловство; он никогда не подпускал мысли об объективных причинах.
Период детского сада я помню обрывочно. Когда-то мама, наверное, работала, но на моей памяти – никогда, сидела дома и варила каши. Мои самые яркие воспоминания – ее резкие перепады, в те дни они меня прикалывали. Вдруг на пустом месте мама срывалась, объявляла час прогулки, суетливо собирала меня и собиралась сама. Она была в точности, как ты. Стоило ей в рот попасть капле, и остановить ее не смог бы даже танк. Но никаких капель я не помню, лишь косвенно домысливаю, и в те годы такие срывы всегда мною воспринимались, как увлекательные приключения - со смехом и непритязательной болтовней. В маме вдруг вспыхивала юная девчонка, ее тянуло навстречу ветрам, а я служила маленьким, неизбежным придатком. Мы слонялись по городу – в парк, в кино, на аттракционы, в кафешки, просто бродили по улочкам. Именно такую маму я хочу помнить. Но не всегда получается.
Более-менее правдоподобную оценку тому периоду я смогла дать лишь в зрелом возрасте. Когда подслушивала шушуканье отца с мачехой и выуживала подробности. Все эти развеселые прогулки с мамой, смех и драйв, - все это составляло лишь процентов двадцать маминого досуга. Это мне они казались океаном времяпрепровождения, но реально мама быстро выдыхалась. У нее начинался сушняк, горели трубы, портилось настроение; ей нужна была дозаправка, но облико морале не позволяло шарахаться с банкой «Балтики» в одной руке и малолетней дочерью – в другой. Поэтому мама быстренько сворачивала прогулочную церемонию, и мы поспешно курсировали домой. Дома мама пыталась догнать свое упущенное, энергично-веселое состояние, но тщетно, как это и происходит у многих пьющих, а потому в результате она надиралась в слюни. И чем чаще происходили такие срывы, тем короче становилась позитивная часть и длиннее – слюнявое мычание.
Однажды я поймала себя на том, что мама меня пугает. Она вдруг застывала посреди комнаты, голова склонена набок, будто прислушивается к чему-то, как в фильмах ужасов. Потом начинала вроде как прибираться в квартире, но по факту просто металась по комнатам, хватала разные вещи и кидала их как попало. Потом снова застывала и прислушивалась. Если я умудрялась подвернуться под руку, то могла меня оттолкнуть. Она меня не била напрямую, но толчок выходил злым и болезненным. Через некоторое время, вот так пометавшись по квартире и не найдя покоя, она выскакивала из дома. Возвращалась по разному - иногда через час, иногда под вечер,- но непременно на жабрах. Остаток дня квасила в одиночестве и часто засыпала в самых неподобающих местах. На кухне. В ванной. В прихожке. В любом углу, где состоялся завершающий тост. На постель ее относил отец по прибытии с работы. А когда он был в командировках, то не относил никто, у меня бы не хватило силенок. Да и страх бы помешал. Мне казалось, что в маму кто-то вселился. Я и сейчас так думаю. Несмотря на все знания об алкоголизме, я продолжаю верить, что у нее была не просто зависимость.
Дальше мать повадилась выносить мозг отцу и довела эту технику до совершенства. Она не била посуду, не швыряла предметы мебели и не дралась; она просто ходила по пятам, как злая собака, и гавкала без конца. Насмешка с оттенком презрения – самая ходовая часть ее стратегии, которая, по идее, должна была срабатывать безотказно в качестве красной тряпки. Но не для папы. Я не помню семейных скандалов и страстей только благодаря ему. Потому что он ни на что не велся, его флегматичность тоже была ультрасовершенной. Наверняка внутри он мечтал ее придушить, но то ли воспитание, то ли военная выправка не позволяли ему терять лицо. Все мамины провокации разматывались по ветру впустую, и однажды на нее вдруг снизошло, что отец сильнее в плане владения собой. Тогда мама резко перескочила на параллельную трассу. Стала ему изменять. И для меня начался самый настоящий ад.
Теперь мамины срывы делились на два фронта: спонтанные и запланированные. Запланированные имели место в первое же утро после отъезда отца в очередную командировку. В школу мама собирала меня на взводе и с лихорадочным огоньком в глазах, который я уже успела возненавидеть – взгляд предвкушения, взгляд наркомана в шаге от заветной дозы. С первого класса я привыкала к самостоятельности и ходила в школу одна, потому как мама по утрам не всегда была в адеквате. Я не в курсе, почему она не работала, а отец никогда не настаивал. Могу лишь предполагать какие-то неполадки с психикой или социализацией, ведь и алкоголизм не рождается на пустом месте, он всегда обрастает вокруг какой-то червоточины в душе. И вот, один раз лишь заглянув в эти взбудораженные, бегающие, лихорадочные глазки с утра, я ощущала, как погружаюсь в прорубь, потому что уже знала, что меня ждет после школы.
Мама приводила домой дружбанов и устраивала гоп-попойки. И счастье, если это был всего один мужик. Зачастую – несколько. Или же поначалу – один, но позже подтягивались какие-то мутные корефаны. Когда я возвращалась домой после уроков, никто, разумеется, не спешил сворачивать поляну и спотыкаться через порог с извинениями. Пришла и пришла соплежуйка. Мой руки и вали в свою комнату. Пиршества разыгрывались стабильно на кухне, поэтому мой обед приобретал статус «отложенной еды». Я сидела до вечера голодная, сосала палец и ненавидела каждый звук в доме. Я с юных ногтей приучалась к отложенной жизни, и вовсе не в мачехе корень зла.
Но голод – это пустяки. Я быстро приноровилась, стала брать жратву в школу, таскала ее с собой полдня, а дома после школы ела, если не испортилась. Да и испорченную иногда ела, не до капризов было. Самое страшное, что я слышала все, происходящее за дверью, - до мелочи, до детальки. Тосты и слюнявые базары. Ссоры. Кромешный мат. Секс. Иногда не с одним партнером. Побои. Драки. Изнасилования. Мне до сих пор периодически все это
