снится. Я вообще удивляюсь, как мы выжили тогда. Стоило кому-то задуматься, что мама может протрезветь и накатать заяву, как будущее перестает существовать по умолчанию, и фильму конец. Еще не так давно отстрелялись девяностые, эхо вовсю гремело, память была свежа, и у нас дома побывали разные типы. От тупых забулдыг до острых пацанчиков. Мама долго оставалась привлекательной, а по пьяни она вообще горела, как жар-птица, и стягивала мужиков со всех слоев. Иногда я прихожу со школы – а в прихожке висит кобура со стволом. Один раз приехали пацаны с какой-то малолеткой, и все они там вместе с мамой гремели, хохотали и шпилились, а я тряслась от ужаса в своей комнате. Но если наше выживание – дело везения и обстоятельств, то сохраниться нетронутой конкретно мне – это настоящее чудо.
Девять из десяти собутыльников так или иначе заваливались в мою комнату под разными предлогами. В основном, потрындеть. Любопытно же потрындеть за жизнь со шмакодявкой, ученицей начальных классов. Я же самый занимательный собеседник для бандюганов и бывших интеллигентов. Они все слились для меня в одно рыло: сальные глазки, пропитые капиллярные носы, немытые волосы, разговоры-сопли в духе «будь послушной девочкой». Некоторые подкидывали подарочки, задабривая меня и свою совесть, в основном сладости. Сникерсы-Марсы и прочее империалистическое творение. И вот сижу я под вечер уже со скулящим от голода желудком, а шалману за дверью конца и края не видно, и под рукой маячит какой-нибудь «Пикник» от очередного пропитого собутыльника. Еще два часа назад я зарекалась его трогать, мне смотреть на него было мерзко, но часики тикают, и голод подавляет волю. Я ненавижу себя, что ломаюсь, ненавижу мать за ее выкрутасы, ненавижу отца, который буднично отсиживается в своих отлучках. И я хватаю этот сраный «Пикник», который бухарик лапал своими липкими пакшами, срываю обертку и заглатываю в два присеста. А в это время мой даритель и поклонник «Пикников» мог трахать за дверью мою мать, или лупить ее по морде, чтобы не кочевряжилась, или то и другое одновременно.
Я дожидалась темноты, когда гости либо свалят, зачастую вместе с мамой, либо вырубятся в родительской спальне, шла на кухню и подъедала все, что не приколочено. А если там царствовал голяк, то нехитро готовила на скорую руку, плюс подметала и прибиралась, как могла. Тогда, в начальных классах, я и начала покуривать. На кухне колом стояла дымовая завеса, повсюду валялись раскиданные сигареты и открытые пачки, я не парилась и курила прямо там, а еще больше – ныкала и курила после школы в подъездах. Перед самим сном я тишилась в своей комнате и норовила нажраться впрок дня на три. Такой график питания очень скоро зажег красный свет, и вес попер. Из-за лишнего веса появились проблемы в школе, а еще во мне почуяли жертву, ведь достоинство было сломано напрочь, я превратилась в терпилу. Восстать против матери и ее сброда во втором классе, уж извините, я была не в состоянии. Да и ни к чему хорошему бы это не привело. Ведь дети – это никогда не причина бросить пить, правда?
Не скажу, что меня загнобили в школе, этого не было. Но смешки присутствовали ежедневно, а для меня в том состоянии любая хохма – как гвоздь в гроб с самооценкой. Можно как угодно относиться к Анне Витальевне с ее закидонами, двуличием и враньем, но именно она косвенно вытянула меня из лузерских рядов. Ставила мне правильные цели и надрачивала на результат, вовсю пользуясь моей неконфликтностью. Учеба, хорошие отметки, прилежание там, участие во всех школьных проектах. Я называла это «выпячиванием себя». И я довыпячивалась до того, что меня вдруг выбрали старостой, и смешки как отрезало. Кому нужны терки с власть имущими? Меня стали уважать, и мне даже удалось войти в физическую форму к концу школы, хотя я никогда не бегала по фитнесам и не сидела на диетах. Ну, сигареты сыграли свою роль, в старших классах уже дымила, как паровоз.
Как такового табу на маминых косяках не лежало, это не было запретной темой. Никто не зашивал мне губы и не угрожал смертью, если я расскажу отцу. Напротив, мама хотела, чтобы он узнал,- прежняя тактика выноса мозга, апгрейженная до уродливости. Если бы отец вышел на эмоции, мама могла бы засчитать победу, чего бы она там ни добивалась. Но я все равно ходила сычом и молчала. Не папу защищала, а себя. Я защищала себя! Ведь если бы я заикнулась, то обрывками фраз и намеками разговор бы не ограничился. А озвучивание подробностей превратило бы сейчас редкие кошмары в постоянные. Проживая стресс молча, я добилась, что мне многое удалось забыть и вычеркнуть, но если бы я проговорила это однажды вслух – память зафиксировала бы навеки. Я ведь была в таком возрасте, когда граница между сексом и насилием почти стерта. Измены мамы отдавались физической болью, я искренне желала ей зла. Что если бы я призналась в детстве, что всякий раз, когда между мамой и ее очередным хахалем происходит ссора, я молилась о том, чтобы на сей раз все закончилось кровопролитием или смертью? Потому что тогда бы все действительно закончилось, и не нужно больше хомячить по ночам в три горла, а днем – сжиматься от каждого звука. Кем бы я выросла, кем бы стала? Социальной маньячкой? Но я и не смогла бы такого выговорить. Как и рассказать, что когда мама вырубалась, ее собутыльники начинали шарить по всему дому в поисках заначки или ценностей. В открытую, не стесняясь меня.
Меня обходило до тех пор, пока не появился Картошечка. Он был то ли грузин, то ли армянин, я не разбираюсь в южных племенах. Кавказец, короче. От одного его голоса с характерным акцентом меня вмиг перекосило – еще не видя его самого, я вдруг почувствовала, что мне кабзда. Так могут провидеть только дети. И только дети могут при этом сдаться на произвол судьбы. Картошечка сразу же положил на меня глаз – вспыхнул весь, заулыбался, замлел, залучился своим кавказским гостеприимством. Тоже дарил всякую фигню. Но его подарки я быстро смахивала в ящик стола, а потом выбрасывала в мусоропровод. Никакой голод или даже пытки не заставили бы меня слопать его гребаный «Милку-вей» или «Чоко-пай». Он называл меня «картошечка». Только так, и никогда – по имени. Гладил по голове каждый раз, прикасался, а я дрожала и хотела вопить. Позже плакала в подушку. Просить о чем-то маму к тому времени уже стало бесполезно. Даже протрезвев, она смотрела на меня отрешенно, как на недоразумение.
Если коротко, то этот Картошечка чуть не трахнул меня во втором классе. Мама то ли заснула, то ли сидела в прострации после сотой рюмки. А этот забурился ко мне и стал лезть. Уже не в шутку, а все по-взрослому. Мешковатые кофты и колхозные штаны – так себе ограничитель, как я убедилась, истинно кавказскую кровь не загасят. Сначала Картошечка шурудил под кофтой, потом полез в трусы. Я не могла пошевелиться, не могла кричать, плакать, даже думать. Сидела как камень, а этот козел, видимо, спутал мой ужас с расположением, потому что завелся. Мне было уготовано пройти через ад, но судьба смилостивилась: дверь открылась, и в комнату вошла мама, как раз на полпути между доставанием члена из ширинки и раздиранием моей промежности.
Знаешь, что она сделала? Стала ржать, как припадочная. Откинула голову, и ржала, и тогда я твердо решила, что зарежу ее сегодня ночью. Ее и Картошечку, а потом всуну нож в руку Картошечке, и все спишут на пьяную поножовщину. Но к вечеру мне уже удалось оправдать маму в своих глазах. Я убедила себя, что она могла не понимать, что я ее дочь. Это слабый отмазон, но он как минимум удержал мой разум от помешательства, а руки – от кровопролития.
Смех мамы вывел меня из оцепенения. Картошечка растерялся, я быстро высвободилась, оттолкнула маму с пути и выскочила из дома. Как была, прямо в тапках. Забежала к подружке в соседний дом и просидела у нее допоздна. Той самой подружке с проспекта Нефтяников, которую вы с Ленчиком напугали ночью. Когда вернулась домой, то уже никого не застала. Теперь ты понимаешь, почему я не устроила разнос в тот раз, когда меня лапал мачехин проповедник. И почему я так технично «забыла» тот случай. Меня триггернуло со страшной силой, я вдруг увидела на его месте Картошечку, а за стеной мерещился издевательский хохот матери.
После Картошечки даже мой малолетний мозг стал сигналить аларм. Чип и Дейл на помощь не спешили, опеки не существовало как класса, так что план спасения целиком ложился на мои плечи. Мама и присные забулдыги могли завалиться домой посреди ночи. После чего не придумывали ничего умнее, чем нагрянуть ко мне в комнату для душевных разговоров о современной поэзии, и похрен, что завтра в школу чуть свет. Я уже давно спала в одежде, а теперь стала спать в уличной одежде, еще припасла под подушкой нож. Правда, моя расположенность к холодному оружию оставляла желать лучшего, я могла обрезаться дюжину раз за обычной чисткой картошки. Днем я старалась вообще не бывать дома, околачивалась дворами и курила по углам. Сиги или деньги перла у домашних гостей при случае. Вечером долго прислушивалась у входной двери. Если различала характерные звуки изнутри, разворачивалась и давала второй круг по окрестностям. Мне повезло хотя бы в том, что мой кошмар имел периодичность. Мне всего-то нужно было продержаться одну-две недели, пока отец не вернется из командировки. Я знаю, что есть дети, для которых подобный ад – явление каждодневное.
Мамины упражнения по закладыванию за воротник не прекращались с приездом отца, просто переходили на низкую интенсивность. Без вертепов и демонстративных оргий. Мама бухала тихо и перманентно. Возможно, те нездоровые эмоции, которые она получала с собутыльниками, компенсировали сдержанность отца, которая ее всегда бесила. Меня она перестала замечать. А мне и в кайф, я стала молью. Вела теневой образ жизни, ходила по стеночкам, отсиживалась в своей комнате и нажиралась на ночь, когда все уже спали.
Секреты в маленьких городках и тесных подъездах не живут долго. Много знакомых и просто добрых людей, любящих почесать языком о любой бордюр. До отца дошли слухи – без жести, вскользь. Самую жесть знала только я, но коль скоро мне удавалось молчать год, никто и никогда не смог бы выведать у меня подробности. Если ребенку удается сдерживать в себе ужасы детства продолжительное время, многие психологи впоследствии сломают зубы о его броню. Я живу с тобой уже много лет, и я делюсь этим впервые, и вообще впервые с кем бы то ни было.
В общем, папа поступил в соответствии со своим флегматичным и совковым мировоззрением и придумал швейцарский план. Каким-то чудом он уболтал маму на второго ребенка, полагая, что тогда все наладится по волшебству. А я его возненавидела в тот период – еще сильнее, чем мать. Да, я ничем не делилась, но он был, мать его, взрослым человеком! Как минимум мог бы мысленно дорисовать сладость моего бытия! Даже безо всяких Картошечек любой нормальный родитель пришел бы в ужас и выкатил бы пушки для обороны своего ребенка, в моем же случае – тишина, как будто так и надо. Я вроде как побоку, хожу там себе…
А вот Пашка оказался ко двору, и вовсе даже не побоку. Пашка – это мой родной брательник. И только самые ближайшие родственники знают,
