женщины растворялись в семейных заботах, в самопожертвовании и отречённости, убивая свои таланты и прописанные предназначения.
В конце концов, я добилась своего – вырвала Сашу из пекла болезни, спасла от верной гибели, при этом сама оказавшись на обочине жизни. Я вымоталась и устала настолько сильно, что уже просто не оставалось сил на саму жизнь. Ведь ради спасения Саши мне пришлось оставить все свои творческие проекты, вести совершенно чуждый и неприемлемый для меня образ жизни, тратить время на достижение целей, несовместимых с направленностью моего внутреннего «Я». Я вычеркнула почти полтора года своей жизни, подорвала здоровье, притупила восприимчивость своей нервной системы, разучилась радоваться новому дню. Я отчётливо почувствовала, что уже не живу, не руковожу своей судьбою, а просто существую: по наезженной колее перекатываясь из месяца в месяц, из года в год. Я начала жить так, как жили многие в Советском Союзе: работа-дом, дом-работа, и так изо дня в день, теряя смысл жизни, позабыв о высоких целях и предназначении, медленно, но неуклонно превращаясь в человеко-массу.
Письмо двадцать четвёртое
Но и это оказался далеко не предел моих испытаний. Ещё один чёрный лебедь подстерегал меня и выжидал удобного случая, чтобы опрокинуть меня, сломать и превратить в жалкое подобие разумной материи – слабое и безликое существо, безвольно влачащее существование от зарплаты до зарплаты, от праздников до отпуска. Теперь я понимала, что означало прожить жизнь в четыре шага: детство, работа, пенсия, смерть. Грустно, но вся моя жизнь теперь представлялась сплошной работой: в университете, в семье, по домашнему хозяйству. В университете я вынужденно отрабатывала свою зарплату – разменивала время своей жизни на денежный эквивалент; в семье – потому что я мама и кроме меня некому приготовить покушать, убрать, постирать, да ещё помочь выучить уроки и уделить внимание.
Погрязнув в семейных заботах и подчинившись обстоятельствам, я постепенно теряла веру в себя: прозаичней становились цели, беднее мечты, расплывчатым предназначение в жизни. Я уже не заботилась о качественной самореализации, перестала думать о высоких материях, философствовать о мироустройстве, роли русской культуры в истории цивилизации. Мои мозги решали иные проблемы: где купить мяса в пельмени, где взять деньги на ремонт обуви, как незаметно зашить порвавшиеся колготки, поиском блата для получения путевки в пионерский лагерь в Дагомыс на Чёрное море. Я превращалась в человека-потребителя, который хватал первое попавшееся благо и сразу тянулся за следующим, не совсем понимая его предназначение и необходимость. Но так делали все, и я начала повторять за ними – так оказалась проще жить, да и времени оставалось всё меньше и меньше на осмысливание никчемности своего существования.
Саша избавился от алкоголизма в тот самый момент, когда я потеряла на это всякую надежду. Это произошло не сразу, а постепенно: то возрождая во мне надежду, то безжалостно втаптывая её в грязь. Он не перестал пить – в сложившихся социальных условиях этого никто не мог сделать, потому что непьющий человек практически превращался в изгоя. Саша научился контролировать себя, включать тормоз, мобилизовывать волю и находить в себе силы останавливаться в самом начале праздничного застолья. После двух-трёх рюмок он прекращал пить, и заставить его накатить очередную «последнюю» рюмку водки уже никому не удавалось. Иногда он приходил домой выпившим, иногда просто с запахом, но чтобы напиваться до потери сознания, до судорог и рвот – такое прекратилось. В борьбе с пьянством мужа мне помогло его пошатнувшееся здоровье. Как-то в момент его прояснённого сознания мои наставления вошли в связь с очевидными патологиями, всё чаще проявляющимися в ослабленном организме мужа, и в Саше вновь проснулось желание жить. Видимо, он воочию увидел приближающуюся смерть, и решил отложить встречу с нею на более позднее время. Хотя раньше, в запое или после него, он казался совершенно невосприимчивым к смерти.
Пробудившееся в Саше желание жить вновь вернуло его в семью, и он уже трезвыми глазами взглянул на то полунищее состояние, до которого он нас с Наташенькой довёл. По большому счету, то, что он раньше заработал своим интеллектом и настойчивостью, те излишества, которыми обставил нашу квартиру, за время болезни он сам же продал и пропил. Чайные сервизы, хрусталь, книги, бытовая техника, картины – он всё вынес на барахолку Птичьего рынка и продал за копейки. Годы жизни вкладывать в вещи, чтобы потом от них так легко избавиться – видимо, эта мысль тоже повлияла на его выздоровление. Во всяком случае, в дальнейшем, ко всем материальным ценностям, которые Саша приобретал в квартиру, он относился с большим уважением и они перестали исчезать из дому. Саша вновь устроился на работу и с ещё большим рвением, не покладая рук стал трудиться во благо семьи.
И казалось бы, жизнь наладилась: вернулись достаток и покой, накал страстей угас, обстановка в семье нормализовалась. Но не успела я оттаять душой и восстановиться, не успела вдохнуть свободу и подумать о себе, как неожиданно для себя заметила, что Наташенька стала больше тянуться к отцу. Ей уже шёл девятый год, она ходила в школу, училась на отлично, росла примерной и доброй, не по годам самостоятельной, но если раньше она всегда помогала мне, тянулась ко мне, жалела и ус-покаивала, то в последнее время внимание ребёнка переключилось исключительно на отца. Я действительно в последние несколько лет оказалась слишком занята семейными хлопотами и утратила душевную связь с дочерью. Я замечала, что Саша в любых состояниях – трезвый, выпивший, пьяный – баловал Наташу и тянулся к ней. Казалось, он отдавал дочери все тепло, нежность и ласку, которые предназначались мне, и которые я с завидным постоянством отвергала. Они всегда о чём-то шептались, секретничали, что-то сооружали, мастерили, решали, писали. Я могла это пресечь, но не хотела, потому что боялась, что его внимание вновь переключится на меня, а я не хотела этого: меня раздражал его вид, тошнило от запаха перегара, бесила его небритость и неопрятность, отвращало его заигрывание и лесть. Я была готова на всё, лишь бы он только не попадался мне на глаза, потому что только я знала, на какие жертвы мне пришлось пойти, чтобы сохранить нашу семью. Вот он и прятался за дочкой, которая в отличие от меня начала его жалеть, понимать и прощать. Даже когда он выманивал у неё деньги на «опо-хмелиться», она не признавалась мне, и я узнавала об этом случайно, да и то не про все случаи.
Я знаю, что в сближении дочери с Сашей в первую оче-редь виновата я сама. Если раньше я уделяла Наташе много внимания, старалась расширить её кругозор, ездила с ней на экскурсии, ставила её в центр своей Вселенной, то продолжительная болезнь отца и необходимость находиться с ним рядом, потом его смерть, алкоголизм мужа и борьба за его спасение, свалившиеся бытовые проблемы, необходимость кормить семью и гонятся за дополнительными заработками, нас отдалили. Все эти события в общей сложности вычеркнули из моей жизни почти три года. Мне казалось, что это время длилось десятилетиями, но оно заняло три нескончаемых, кошмарных года. Я уставала, выматывалась, разрывалась на части, чтобы успеть залатать дыры в семейном бюджете, чтобы наша семья жила не хуже, чем другие семьи, чтобы моя дочь как минимум имела то, что и её одноклассницы. И пока я, загруженная работой, что ломовая лошадь пахала во благо семьи и дочери, она взрослела, требовала к себе внимания и заботы, ласки и тепла. Кто это ей всё давал, кто уделял ей время и внимание – к тому она и тянулась. Как правило, этим занимался Саша, который выпивший проскальзывал в квартиру и чтобы не попадаться мне на глаза, закрывался с Наташей в детской. Он знал, что при Наташе я не стану скандалить, ругаться, поэтому, прикрываясь дочерью, долго не отходил от неё, часто засыпая на полу в её комнате. Уставшая и обессиленная укладываясь спать, я обнаруживала на полу в детской комнате храпящего мужа с бережно подложенной под голову детской подушкой и укрытым Наташиным одеялом, а рядом свернувшуюся в калачик спящую дочку. Но почему-то меня эта картина никогда не умиляла.
Я долго мирилась с этой «дружбой» ещё и потому, что не придавала ей значения. Мне казалось, что у меня растёт далеко не глупая дочь, которая понимает место и значение в семье мамы-труженицы и пьяницы-отца, что она видит – как много и тяжело мне приходилось работать, чтобы прокормить семью. Домой я возвращалась как на каторгу, потому что знала, что дома меня ждут одни и те же проблемы: пьяный муж, грязное бельё и кухня. В таком ритме к вечеру у меня не оставалось ни сил, ни желания уделить внимание дочери: играть в её игры, разыгрывать придуманные ею истории, рассказывать сказки и делать с нею уроки. Я уставала настолько, что еле держалась на ногах. Я превратилась в зомби – что на работе, что попадая в квартиру, я день за днём выполняла одну и ту же механическую работу: там – читала лекции, проводила семинары и принимала экзамены, здесь – стирала, убирала, готовила кушать, кормила дочь, мыла посуду, а потом проходила в комнату, сваливалась на диван и, замкнувшись в себе и в своей внутренней боли, смотрела кошмарные сны. Внученька, я не спала – ночью мой обезжизненный и избитый обстоятельствами мозг терзали кошмары, преследовали ужасы, разъедала тревога. Довольно часто я просыпалась ночью от собственного крика или страха и обнаруживала, что, вся мокрая от пота и жара, мечусь по дивану, едва не сваливаясь на пол.
Иногда я пыталась отрешиться от тяжёлой нравственной атмосферы в нашей семье, от превратившейся в рутину работы, от нелюбимого мужа и необходимости мириться с его присутствием рядом, от свалившихся на мою голову бытовых дел, на которые уходили часы моей жизни, но которые по мере решения не только не заканчивались, а наоборот, приумножались, выстраивались в бесконечную очередь и требовали срочного решения. С каждым днём рутина засасывала меня как в болото, мелочи наваливались и распыляли мою деятельность, я постоянно что-то делала, чем-то занималась, но совершенно не замечала результатов своего труда, словно и не происходило этого ежедневного надрыва и фанатичного желания успеть сделать всё быстро и качественно. Я чувствовала, что настоящая жизнь проходит мимо меня, а я остаюсь на обочине, загруженная чем-то второстепенным и кроме меня никому не нужным. И это по-нимание вызывало безысходность и обезличивание, пробуждало неудовлетворённость, раздражительность и агрессивность. Я медленно превращалась в скандальную, вспыльчивую и неуравновешенную женщину-неврастеника. Повседневные события настолько приелись и надоели своим однообразием, что я перестала отмечать их и фиксировать в памяти, и дни тут же слились и потекли сплошной, неделимой чередой. Мне уже не удавалось вспомнить события прошедшего дня, я не могла выделить достижений закончившегося месяца, но самое страшное – я не знала, что выдающегося я достигла в ушедшем году. Я разучилась радоваться предстоящему дню, потому что после череды разочарований
