проснётся в пять утра и я весь день буду ходить не выспавшаяся, чумная. Кроме того, я любила тишину, и лет с тридцати вообще не смотрела телевизор, поэтому шумных мужчин, любителей футбола, бокса и музыкальных каналов я никогда даже не приглашала к себе в гости.
Внученька, ещё я обратила внимание на то, что если я каждого нового своего знакомого исследовала как под микроскопом и уже после нескольких «свиданий» знала о его привычках, целях в жизни, глубине и масштабе мировосприятия, то большинство мужчин явно недооценивали меня. Почему-то во Франции к русским женщинам относились легкомысленно, воспринимали их как уступчивых, покладистых, поверхностных и глупых дам. Возможно, сами русские эмигрантки дали этому повод, значительно занизив планку своих требований к ино-странцам. Но я не относилась к таковым, поэтому, возмущённая эгоизмом и легкомыслием своих иностранных кавалеров, я отвергала любые знаки внимания и продолжала наслаждаться своим привычным образом жизни, сохраняя верность мужу и семейным идеалам.
Настенька, во Франции я впервые увидела, как плачут мужчины. Замечу, это пренеприятнейшее зрелище, когда, получив очередной отказ, мужчина начинал рыдать, словно женщина. У себя на родине я никогда не видела плачущих мужчин, кроме как в состоянии сильного алкогольного опьянения. Но то плакали не они, а водка. А для французов слёзы являлись таким же атрибутом к проявлению чувств, как цветы, вино и рестораны.
Поклонники-французы меня интересовали только как посредники между моей культурой и их народом. Я плохо говорила по-французски, и только жаждущий любви и чувств француз мог растолковать мне особенности своей культуры, разницу в мировосприятии, менталитете, вероисповедании. Я не отказывалась от общения с французами, потому что хотела как можно больше узнать об их культуре, истории, образе жизни и системе взглядов. В свою очередь, я делилась с ними особенностью жизни в Советском Союзе, раскрывала богатство русской литературы и философии. Я пыталась провести параллели, чтобы понять, где наше восприятие мира одинаково, а где обнаруживаются отличия. Благодаря широкому кругу своих знакомств и эрудиции собеседников, мне удалось установить, что, действительно, мировосприятие наших народов сильно отличается, что существуют культуры, которые ориентированы на близлежащую перспективу, на удовлетворение потребностей здесь и сейчас, а есть культуры, в которых принято жить будущим. Французы относились к первому типу культур, а я и мой народ – ко второму. Настенька, ни один мой знакомый француз так и не понял, зачем во имя абстрактного и далёкого будущего он должен отказаться от благ настоящего. Пытаясь разъяснить французам, что моё общество живёт ради светлого будущего наших детей, что мы строим коммунизм, в котором, по всей видимости, пожить не успеем, я видела, как глаза моих собеседников округлялись от удивления, и они начинали смотреть на меня как на чудо природы. Каждый из них задавал похожий вопрос: а зачем тратить свою жизнь на то, чтобы кому-то жилось лучше? А вдруг то, что мы строим, тому другому не понравится, тогда для кого мы строили, во имя чего отдавали свою жизнь? Они не понимали, зачем нашему поколению нужно отказываться от радостей жизни и достижений современных технологий, ведь мы же не мона-хи, не люди каменного века?
Сложность их вопросов, их искреннее непонимание, но самое главное – их сытый и барский образ жизни, сеяли во мне зёрна сомнения. А ведь действительно, я прожила большую часть своей жизни, посвящая её достижению кем-то придуманных идеалов. А что я видела за эти годы? Насколько наше общество приблизилось к коммунизму, и будет ли жить при коммунизме моя дочь? А вообще, наступит ли когда-нибудь обещанная эпоха коммунизма? Я всё чаще задавала себе эти вопросы, и ответы, которые напрашивались, которые я находила в повседневной жизни французов, заставляли меня пересматривать те определяющие взгляды, которые лежали в основе моего мировосприятия. Невольно моё последнее нерукотворное детище – хрустальный внутренний мир, заново отстроенный после отдаления дочери, – вновь стал давать трещины. Годами впитанная коммунистическая идеология начала замещаться новыми прописными истинами, которые диктовала повседневная жизнь Франции и других европейских государств.
Письмо тридцать третье
Настенька, сейчас, вспоминая прошедшие годы, я поражаюсь контрастности жизни: чем шире становился круг моих знакомств, чем больше времени я проводила со своими подругами по ассоциации, тем чаще мне хотелось уединиться и побыть в одиночестве. Я вдруг поняла, что моя общественная деятельность, мое предназначение – вдохновлять людей русской культурой, это моя работа, это смысл моей жизнь. Но для того, чтобы день за днём выкладываться в полную силу, пробуждать окружающих людей, вкладывая в них свою веру, энергию и позитив, мне требовалось самой постоянно находиться в тонусе, вовремя восстанавливаться, отдыхать и набираться сил. К сожа-лению, с годами я всё чаще стала ощущать усталость от общения с людьми, чувствовать истощённость, слабость, раздражительность. Отдавая свою энергию людям, я не успевала пополнять свои внутренние источники живительной силы, поэтому периодами меня одолевала апатия, которая вносила напряжённость в общение, сковывала мысли, притупляла желания. Я иногда ловила себя на желании то резко оборвать монолог очередного французского поклонника, то остановить совершенно не интересующую меня исповедь подруги по ассоциации, то грубо ответить на случайный толчок зазевавшегося прохожего. Суета, мелочность и поверхностные суждения окружающих людей начали доводить меня до тошноты, до первых позывов ненависти. Мне всё труднее становилось сдерживаться, заставлять себя улыбаться, оставаться учтивой, вести себя в рамках приличия и хорошего тона. Я чувствовала, что мне срочно требуется сменить обстановку, найти условия, в которых бы я смогла расслабиться, отдышаться, прийти в себя. Я искала место, в котором бы смогла уединиться и не спеша осмыслить полученную ин-формацию, привыкнуть к новым образам, подвести итоги, наметить планы на будущее и вновь включиться в выполнение своей миссии, поддерживать тот темп жизни, который я сама себе задала.
И эту среду я нашла, причём случайно, даже не подозревая о её близости. Моей отдушиной, источником, восстанавливающим внутреннюю гармонию и равновесие, стало одиночество, причём не как замкнутость и отстранённость от людей, а как вхождение в первозданный мир природы; одиночество как воссоединение с естественной средой, питающейся из космоса…
Женской ассоциацией мы часто собирались на морских курортах Франции, но, как правило, эти встречи выпадали на жаркие дни, спокойное море и массовое нашествие отдыхаю-щих, вальяжно развалившихся вдоль побережья. Естественно, ничего вдохновляющего для себя я в этой обстановке не находила. Да, морская свежесть и шум прибоя успокаивали, расслабляли, но не более, поэтому мои посещения французских курортов являлись скорее вынужденной уступкой желанию женского коллектива, чем потребностью моего внутреннего мира. Но как-то осенью меня неожиданно потянуло в Ниццу – слишком многое этот город связывало с моей Родиной: здесь находилась могила русского публициста, писателя и философа Александра Ивановича Герцена, в Ницце нашёл своё последнее пристанище наследник русского престола, старший сын императора Всероссийского Александра II – Великий князь Николай Александрович. В своё время я читала, что на него возлагались большие надежды в управлении Россией, и если бы не его ранняя и нелепая смерть, то неизвестно, какая бы судьба ожидала Русское государство. В начале ХХ столетия в Ницце погибла известная танцовщица, жена русского поэта Сергея Есенина, Айседора Дункан. Из справочной литературы я узнала, что в своё время в Ницце часто отдыхали: русский поэт, князь Пётр Андреевич Вяземский и классик русской литературы Антон Павлович Чехов. Наконец в Ницце существовала целая колония русских, насчитывающая до шести тысяч человек. К тому же, мне, совершенно неверующему человеку, захотелось побывать в одном из достопримечательных мест Ниццы, самом большом в Западной Европе православном храме – Соборе святителя Николая Чудотворца.
Моё желание посетить Ниццу оказалось настолько сильным, что, невзирая на довольно прохладную и сырую осеннюю погоду, я поздно вечером выехала из Парижа и уже ранним утром оказалась в Ницце. Так получилось, что никто из моих знакомых не смог составить мне компанию: одни сослались на занятость, других испугала погода, третьи не смогли совладать со своей ленью, поэтому в Ницце я оказалась одна. И знаешь, внученька, только теперь Ницца меня очаровала. Стояла поздняя осень, курортный сезон давно закончился, город успокоился, местные жители готовились к зиме, поэтому я никого не интересовала: ко мне никто не приставал с услугами, кавалеры давно угомонились и разъехались по своим семьям, а влюбленные парочки переехали в более тёплые края. Осенняя Ницца оказалась совершенно не похожей на Ниццу курортную, летнюю. Вместо гомона и рокота заполнявших набережную и городские пляжи масс людей и спокойной, изредка вздыхающей волнами водной глади, я оказалась в тишине мирно спящего города на берегу вышедшего из-под контроля, беснующегося, безумно мечущегося моря. Этот контраст оказался настолько разительным, а сама Ницца и Средиземное море предстали настолько неузнаваемыми, что я замерла, поражённая и восхищённая увиденным.
Настенька, несмотря на то, что я выросла на книгах и по-прежнему в глубине души продолжала усердно выстраивать свой сказочный замок, после сорока лет острота мировосприятия стала притупляться, а окружающие события меньше радовали и вдохновляли. Одно время мне стало даже казаться, что я разучилась удивляться: с одной стороны, я слишком многое за свои годы повидала, прочитала и познала, а с другой стороны – устоявшиеся мировоззренческие стереотипы фокусировали многообразие внешнего мира под одним и тем же углом, представляя его в повторяющихся, привычных и уже приевшихся красках. Но представшая передо мной утренняя осенняя Ницца словно встряхнула меня, разбила условности и стереотипы, открыв взгляду давно не виденную палитру цветов. Набережная, на которой я стояла, вдруг превратилась в хрупкую раздели-тельную линию между разъярённой, в пене бьющейся стихией, и только просматривающейся в дымке рассвета рукотворной красотой человека-зодчего, градостроителя. И я почему-то возомнила, что именно мне – Алле Тельной – выпала честь стать заградительной стеною между необузданными силами природы и таким беззащитным, милым, родным, только возрождаемым человеческим миром. Мне представилось, что именно я – повелительница стихии, что именно во мне заключена та спасительная сила, которая оберегает человечество от гибели и сохраняет его во имя предстоящих грандиозных свершений. Внученька, нарисованная моим воображением картина пробудила меня, восхитила и пленила. Именно здесь и сейчас я вдруг нашла для себя то, чего мне так давно не хватало – созвучие
