нигерия

закупали во время поездок на океан — там, у границы с Бенином, они были доступнее). Потом сделали паузу — все загалдели, заспорили, облако сигаретного дыма устало потянулось к открытому окну... Мы с Витьком, уже слегка прибалдевшие, сидели с краю, прислушиваясь к разговору. В центре внимания был, конечно, Лайкин. Оказывается, наше присутствие в этой стране не ограничено Цветметом (наша компания) и экспортом «Лад» и «Нив». Нигерийцы готовы «дружить» с нами за наши «Миги» и вертолеты. На столе появились запотевшие бутылки «Столичной», мы сбегали за очередной порцией горячей картошки, разложили закуску по тарелкам, заветная влага серебром пробулькала по стаканам и кампания, притихнув, подалась в сторону Лайкина, ожидая напутственного тоста.
- Я хочу выпить за слаженность наших действий, - произнес, после некоторого раздумья, Лайкин. - Мы здесь, так сказать, на переднем рубеже, завоевывем рынок в жестокой борьбе с капиталистами. Об этом надо постоянно помнить.
На такой серьезный тост все подняли стаканы и молча выпили  («словно конспираторы», подумалось мне), потом дружно принялись за еду, а мой босс — начальник протокольного отдела — достал из холодильника вторую бутылку и стал ее откупоривать.
- Подожди, не гони, - охолонил его Лайкин, - а то наши «гуманитарии» не поспевают. - Он насмешливо взглянул на нас. - Ну, что молчите? Небось, себе думаете — «вот, опять эти технари в политику ударились». Думаете, нам, кроме как о политике и работе, и поговорить не о чем?
- Да, нет, почему же, - промямлил я, - вы вполне... культурные.
- Вы слышали, что он сказал? Нет, вы только послушайте! - Лайкин изобразил крайнее изумление. Трудно было сказать, в шутку он или всерьез. - Мы, оказывается, культурные! Вот, скажи, ты поэзию любишь? - спросил он, насмешливо глядя на меня.
- Ну, вроде, читал что-то.
- А наизусть помнишь что-нибудь?
- Ну, «Буря мглою небо кроет...»
- «Вихри снежные крутя, То как зверь она завоет, то заплачет как дитя,» — это все знают. Ну, а что-нибудь из более современных — Есенина, Блока там, — можешь?
- Что-то ничего не припоминается. А, вот — «Клен ты мой опавший, клен заледенелый, что стоишь, нагнувшись, под метелью белой»?
- Ну-ну! А дальше как?
Я смущенно улыбнулся.
- Не помню я. У меня на стихи плохая память.
- Константин Васильевич, - вмешался Витек, - мы знаем, что вы прекрасно читаете стихи. Почитайте нам что-нибудь. Просим, - закончил он, умильно оскаблясь. «Ну молодец, выручил», - отметил я про себя.
- Просим, Василич, - поддержали его за столом. Лайкин встал, на минуту задумался, потом тряхнул копной своих жестких, темнорусых волос и начал:
«Цветы мне говорят прощай,
Головками кивая низко,
Ты больше не услышишь близко
Родное поле, отчий край».
Я смотрел на него и не мог не подивиться — откуда у этого грубого, властного чиновника такое тонкое чувство поэзии, откуда в нем столько обояния и артистизма. Его раскрасневшееся от вина лицо было красиво той особой мужской красотой, которая неотразимо действует на женщин: маленькие, голубые глаза раскрылись и потемнели от волнения, брови красиво взметнулись вверх, чувственные губы то смыкались, то размыкались, показывая ряд крепких, белых зубов. Вслед за Есениным прозвучал Блок, потом Анна Ахматова, Марина Цветаева, Саша Черный, Игорь Северянин. Я был просто потрясен. Он уже читал полчаса и  при этом ни разу не запнулся. Когда он закончил, стол разразился шквалом аплодисментов. Закончив чтение, он посмотрел на меня и увидев в моих глазах неподдельное восхищение, добродушно потрепал меня по шевелюре, словно говоря “вот так-то, друг”.
- А Высоцкого знаете?
- А как же.
На Божий свет, откуда ни возмись, явилась гитара, ее передали Лайкину и он, взяв пару аккордов, запел:
«А у дельфина
Содрано брюхо винтом,
Выстрела в спину
Не ожидает никто,
На батарее
Нету снарядов уже
Надо быстрее
На вираже».
И тут вся компания, как один, грянула хором:
«Парус —
Сорвали парус,
Каюсь, каюсь, каюсь».
Все вскочили и, повернувшись к Лайкину, подняли стаканы и чокнувшись с ним, дружно выпили за его здоровье. Меня покоробила их показная солидарность — они словно у меня перед носом захлопнули дверь. «Крепко они тут друг за дружку держатся. А я? Я для них чужой — беспартийный, не москвич, неизвестно, каким ветром сюда занесенный». Как мне хотелось чем-то уесть их, разбить их столичное чванство. Мне вспомнилась песня, которую часто под шафе напевал мой прежний сосед по комнате — москвич-переводчик.
- А вот это слышали? - спросил я, обращаясь к Лайкину и взяв в руки лежащую рядом гитару, нашел нужные аккорды и запел:
«Облака плывут, облака.
Не спеша плывут, как в кино,
А я цыпленка ем табака,
Я коньячку принял полкило.
- Что-то знакомое, - отозвался Лайкин. - Это что — Окуджава?
- Нет, это — Галич, - небрежно бросил я, хотя и сам-то впервые услышал фамилию совсем недавно от своего «сокамерника». - Говорят, весьма известная личность.
- Галич? Это — который диссидент?
- Не знаю точно. Вот, послушайте:
«Облака плывут в Абакан.
Не спеша плывут облака,
Им тепло, небось, облакам
А я продрог насквозь, на века!»....
- Ничего. Лагерная романтика. Ты что, диссидентами интересуешься? - как бы невзначай спросил меня Лайкин. - Может, и знаешься с ними? В Ленинграде, говорят, их полно.
- Нет, что вы. Мы же работники идеологического фронта, - вспомнил я фразу, слышанную мной на курсах русского языка для иностранцев в «Дюнах». «Как он быстро меня на место поставил», подумал я,  «Завтра уже все в посольстве будет известно». И вдруг слышу свой собственный, хриплый от злости голос:
- А что если и диссидент? Что, диссиденты не люди?
- Люди, да не наши. Вот, к примеру, Солженицын. Тоже еще сволочь порядочная. Читал? Читал, по глазам вижу.
- Да я что — я его рассказы читал. Которые еще в «Новом Мире» печатали. «Один День Ивана Денисовича», «Матренин Двор»...
- И не только рассказы. Ну не важно. Солженицын, ведь что? Он на наш строй замахивается. Все опоганил. Ни одного хорошего слова о стране. Будто в Союзе одни лагеря строили.
«Вот тебе и Лайкин», мелькнуло в голове. «А с виду такой интеллигент».
- Ну а что, мало лагерей что ли было, - слышу я опять свой голос и не перестаю себе удивляться: «Куда ж это меня понесло»? - Вся страна и была одним сплошным Гулагом. «Боже, что я несу»!
- Ну, это ты перехватил немного. Больше пить ему не давайте. Конечно, Сталин маленько перегнул палку. Но тогда время такое было. Ты вот музыкой увлекаешься. «Откуда он знает»? - Знаешь, что такое какофония? Слышал, наверно, как перед началом концерта музыканты симфонического оркестра на сцене настраиваются. Пока нет дирижера за пультом. Приятно слушать было? А теперь, представь себе, что наша страна — один огромный оркестр.  Как им управлять, если каждый будет в свою дуду дудеть?
- Вот Сталин и заставил всех под его дудку плясать, - вырвалось у меня. - Сколько народу загубил...
- Ты Сталина не трогай — не дорос еще. Если б не Сталин, сейчас бы вообще этой страны не было.
- Может, оно и лучше было бы, - глухо говорю я. - Когда труп гниет, от этого только червям польза.
Вижу, как мои москвичи потихоньку один за другим ретируются из комнаты наружу.
- Какой еще труп, - сурово сдвинув брови, переспрашивает Лайкин. - Ты что несешь. Ты понимаешь, что ты сказал?
- Это он в поэтическом смысле, Константин Васильевич, - встревает Витек, обнимая меня за плечи и прижимая к себе. - Он тоже стихи кропает. В свободное от работы время.
- Ты сиди, - обрывает его Лайкин. - А вам, Д. (он называет меня по фамилии), я вот что скажу. Сейчас идите домой и проспитесь. Весь праздник испортили. А завтра,.. - он сделал паузу и посмотрел в окно на смоливших сигареты итээровцев. - Завтра поговорим у Мальцева (наш парторг). Да и домой, наверно, поедем. В субботу рейс. Мне тоже надо. По делам. Вот и поедем вместе.
«Вот и все», пронеслось в голове, «конец карьере. Даже полгода не протянул. Ну и хорошо».
Я молча поднялся и, поддерживаемый Витьком, побрел домой. В голове почему-то вертелись слова похабной песни:
«На палубу вышел, а палубы нет,
Ее захлестнуло волною.
В глазах увидал ослепительный свет,
Упал и накрылся пи..ою».
Витек оставил меня одного — пошел допивать с начальством. Перед сном я долго сидел на кровати, потом достал из-под кровати коробку из-под сигарет и вышел на улицу.
У меня дома был живой скорпион. Я его держал в этой коробке, подкармливал чем мог: тараканами там, хлебом. Хотел приручить. Экземпляр был, что надо. Огромный, желтовато-бурый, с хищным, лихо скручивавшимся хвостом. Их ребята заливали чем-то, какой-то прозрачной смолой, и отправляли в качестве сувениров в Союз. Я тоже мечтал его Максимке отправить.  Так вот, вытащил я эту коробку из-под кровати, вышел на улицу и вытряхнул его в траву...
На следующее утро я долго не мог разлепить век, голова раскалывалась от боли, но память работала, как часы, и сказанное мною било молотком по мозгам. Приговор Лайкина зазвенел в мозгу, словно огненные слова на пиру Балтасара: «В субботу домой...».
Что делать? Если б повернуть время вспять, вернуть вчерашний вечер, если б снова оказаться в той комнате, объяснить ему, что, мол, так и так: не то сказал. Что вся политика мне до лампочки... Видимо, придется писать объяснительную. Да и собирать вещички...
Витька дома не было, но на столе стояла четвертушка джина и банка тоника. Вот, парень! Настоящий друг.
Не успел опрокинуть содержимое бутылки внутрь и почувствовать некоторое прояснение в мыслях, как в дверь постучали.
- Да, войдите, - слабым голосом отозвался я.
На пороге стоял сам шеф — начальник нашего протокольного отдела Перфильев. Вид у него был растерянный.
- Слушай, вставай скорее, - срывающимся голосом сказал он. - Несчастье случилось. Надо срочно ехать в больницу.
- Что такое?
- Лайкин погиб. Только что по селектору передали. Подробностей не знаю. Говорят, грузовик перевернулся. За рулем был нигериец, Сунджо, ты его знаешь. Говорят, поехал в порт забрать контейнер с сухогруза. Пошли на обгон и... - он махнул рукой и скрылся за дверью.
«Вот тебе на»!
В голове почему-то мелькнуло видение: бурый скорпион с лихо закрученным хвостом...
«Значит, погиб. Да, и погиб ли? Может, ранен. Нет», почему-то с уверенностью сказал я себе, «точно погиб. Надо идти. Придется неграм переводить».
У дверей Дирекции уже ждал, жуя спичку, Перфильев. И врач. Сели в скорою и молча — вперед. А по
«Мотороле» — жесткий голос гендиректора.
- Перфильев, ты где?
- Уже едем, Валерий Михалыч, едем. Да, прямо в больницу.
- Держите меня в курсе. И что б все было в ажуре. Нашей вины здесь нет. Понятно?
- Понятно, Валерий Михалыч. Все будет, как вы сказали.
- Кто с тобой?
- Николай Андреевич и переводчик. Д. (Он назвал мою фамилию)
- А, этот. Проследи, чтоб все было точно!
- Хорошо, Валерий Михалыч, - ответил Перфильев уже в пустую трубку.
Подъезжаем к грязно-белому, отштукатуренному зданию больницы в Икороду с галереями по бокам на случай дождя. Идем мимо молча расступающихся негров: бабы с больными детьми, старики с седыми курчавыми головами, санитары в грязных халатах. «Очень похоже на земские больницы на полотнах передвижников,» мелькает в голове. Главврач, молодой интеллигентного вида нигериец, встречает нас с важным видом.
- ДОА, - говорит он, обращаясь ко мне, - Dead on arrival, - расшифровывает он, видя по