нигерия

моему растерянному лицу, что я «не копенгаген».
- Доставлен мертвым, - перевожу я боссу. Тот темнеет лицом, нервно мнет сигарету в руках.
- А как, спроси, как?
- Пролом правой височной части черепа. Водитель тоже мертв: разбита грудная клетка. Второй русский жив: мелкие ушибы и порезы...
- А где он?
- Пожалуйста, пройдемте...
И он ведет нас коридором мимо сидящих у дверей кабинетов больных ( совсем, как у нас!), к себе в приемную.
Васюков сидит, закрыв глаза, прислонившись головой к стене (сидит, значит, кости целы). Все лицо в царапинах, рукав рубашки закатан (наверно, сделали укол), на груди — огрызок галстука. Увидев нас, он оживляется, пытается улыбнуться.
- Вот так, мужики. Не успел приехать и уже попал... Чуть на тот свет не отправился. - Он замолкает, смотрит вдаль остановившимся взглядом. Не знает, что Лайкин мертв.
- Как же это вы? - не выдерживает Перфильев.
- Ума не приложу. Выехали с площадки честь по чести, ну Сунджо вы знаете, едем нормально, впереди прет фура, дымит, как паровоз, ну Лайкин и говорит, давай, Сунджо... Сунджо пошел на обгон, а навстречу «Мак». Лайкин высунулся из кабины посмотреть, кричит: «Тормози, Сунджо!», тот затормозил, машину занесло, развернуло потом — удар, вижу валимся на бок. А дальше не помню. Очнулся, лежу на животе на потолке кабины, ни рукой, ни ногой пошевелить не могу — на мне этот негрило лежит и хрипит. Чувствую, что задыхаюсь. Оказывается, галстук зацепило за что-то, за руль, кажется, и он у меня петлей на шее затягивается. Так я, пока ждал, его зубами перегрыз... А Лайкина уже не было. Как он?
- Лайкин... погиб, - сдавленным голосом сообщает Перфильев (нашел время!).
- Ты что? Да как же это? Твою мать! Неужели насмерть?
- Говорят, уже в морге. Здесь в больнице.
Васюков снова смачно выругался.
- Это он наверно, о ручку головой ударился. Там сбоку, у дверцы есть ручка...
Через пару дней мы снова едем в больницу — забирать Лайкина. Теперь уже прямо в морг. Приказ начальства — «привести в порядок и в гробу доставить на площадку для прощания». Нас пять человек: все те, кто был на последнем «сабантуе». А кому идти «приводить его в порядок?» Все взгляды на меня: «Выручай — ты же переводчик».
Помню едкий, щиплющий ноздри запах хлороформа в комнате, холод морозильной камеры. Он — в белой футболке и трусах (вскрытия не было). На лбу, рядом с виском, зияет рана. На лице, шее, груди — бурые пятна запекшейся крови. Белые, крепкие зубы оскалены, руки сжаты в кулаки. Перфильев, я и нигериец срезали с него белье — трусы были в фекалиях — обмыли из брандспойта, вытерли насухо и перенесли в гроб.
«Ну, вот, видишь», зазвучал в голове чужой голос,  «а говорил: «»поедем вместе»». Теперь, уже не вместе...”
На следующий день был спешно организован траурный митинг. Гроб выствили для прощания на площадке на сцене отрытого кинотеатра, парторг произнес прочувственную речь (а через пару месяцев и сам погиб в такой же автокатастрофе), собравшиеся (в том числе и я!) цепочкой продефилировали мимо уже закрытого гроба, потом сварщик заварил крышку. Гроб погрузили в пазик и повезли в лагосский аэропорт. «Спи спокойно, дорогой товарищ»!
И жизнь снова пошла своим обычным чередом. Как сказал бы извстный классик: «Берлиоз умер, но мы-то живы»!
Я стал своим человеком в «Текинте». Мы много ездили по трассе, контроллеры проверяли соответствие работ международным гостам, часто совещались. Вначале нашим приходилось туго: англичане ни в чем не шли на уступки. Они часто останавливали работы: то траншея, видите ли, не той высоты, то сварочные швы не той кондиции. Один из котроллеров как-то в припадке откровенности пожаловался мне: «С вами очень трудно работать. Когда я был в Бразилии, мы жили в прекрасном отеле, и по утрам у меня в номере у каждой ножки кровати стояло по бутылке виски. А вы даже кока-колой не можете обеспечить».  Потом этот мужик до того допился, что его пришлось срочно эвакуировать. Это был чувствительный удар по их престижу. В один из его запойных дней я за небольшую мзду всучил ему свою «Спидолу» (здесь все тайно приторговывали, кто чем мог) и потом со страхом смотрел, как его грузили в машину скорой помощи перед отправкой домой. Он лежал в пьяном угаре на носилках, прижав к груди мой приемник.
Тед Дэвис тоже был срочно вынужден уехать домой. Позже я узнал, что он подхватил жуткую местную гонорею.
В последние дни перед его отъездом мы с Тедом часто сиживали в баре. Иногда он приходил туда со своим кассетным магнитофоном. У него был настоящий японский «Нэшенал Панасоник» — предмет нашей с Витьком белой зависти. Узнав, что он вот-вот отчалит, я предложил ему загнать его кассетник мне. Это был рискованный шаг, ибо узнай наши гэбисты о моем предложении, последствия могли быть самыми печальными: общение с «иностранцами» здесь не поощрялось, так же, как и дома, в Союзе. Подумав, Тед согласился, сказав, что везти его на родину ему нет никакого смысла. Сделка состоялась у него на квартире в блоке для иностранцев. Я пошел туда с Витьком для верности. Тед жил один в такой же квартире, как и мы с Витьком,  более комфортабельно (по нашим понятиям): у него были свой душ,  туалет и холодильник. Главным предметом мебели в его тесной комнатушке была огромная кровать. Сейчас она была не заправлена: одеяло было грудой собрано у стены.
Приемник стоял на столе. Цвета мокрого асфальта с черным обрамлением, он выглядел внушительно и строго. Мне он очень понравился. Прекрасный коротковолновый радиоприемник, тонкая настройка, работает от батареек и от сети: все, что надо. Тед запросил сумму, за которую он купил его здесь, на “рядах” у «контриков»”. Она была указана на коробке.
- Но ты же пользовался им полгода, - заметил я ему. - Может, скинешь чуток?
Но Тед заупрямился.
-Слушай, а записи у тебя есть?
Он широко улыбнулся и открыл шкафчик. Там на полке рядами стояли кассеты: штук пятьдесят, не меньше.
- Может, отдашь вместе с кассетами?
Тед задумался.
- Ладно, идет.
У Витька широко раскрылись глаза. Вместе с кассетами маг обошелся мне в полцены. На том и порешили. Витек вытащил из сумки бутылку «Столичной», Тед достал из холодильника начатую бутылку виски, кое-какой закусон и началось застолье.. Оказалось, что Тед страшный фанат английской попсы. У себя в Лондоне он регулярно наведывался в известную там среди любителей попсы дискотеку под названием «Три Рыбы». Она была устроена в ангаре и в ней собиралось огромное количество ребят. «Динамики на всех четырех стенах и рев стоит такой, что не слышно собственного голоса». Перед поездкой в Нигерию Тед попросил знакомого диск-жокея записать ему все последние хиты английского рока. У него было все: от Битлз до «Гатс» с Джоном Кейлом. Во мне, воспитанном на Бахе и «Модерн Джаз Квартете», вся эта ревущая, визжащая, громыхающая шатия вызывала в лучшем случае неприятие. Но Витек был в полном «отпаде». Он тоже был помешан на поп-музыке и после третей рюмки уже вдохновенно обсуждал с Тедом подробности восхождения на Олимп тех или иных идолов попсы.
- А вот, Пинк Флойд? - начинал Витек и Тед, снисходительно улыбаясь, доставал из шкафа тэдэкашную кассету и из мага неслись завывания электронных гитар и органа.
- А Кисс? - и в кассетник закладывалась новая кассета и мы чокались под дикие вопли Тэда Нуджента.
- А АС/ДС? Дорз? Кейдж, Эмерсон и Палмер? Бостон? Чикаго?
У Теда было все, «как в Греции». Витек с телячьим восторгом в глазах лез к нему целоваться.
Где-то в середине «Отеля Калифорния» одеяло на кровати Теда зашевелилось и мы с Витьком остолбенело смотрели, как из-под него появилась на свет стройная, миловидная нигерийка. Блестя шоколадной кожей ног, она первым делом завернула голову в парчовый платок и грациозно соскочив с постели, важно прошествовала в туалет.
- Ничего, - смеясь, прокомментировал Тед. - Она привыкла.
Мы стали спешно прощаться. Свалив его коллекцию кассет в сумку, сложив кассетник в коробку, мы хлопнули по рюмке виски «на посошок» и, расплатившись, в радостном настроении, пошлепали домой, к себе в барак.
- Ну, Георгич, ты — корифей! - восхищался Витек, раскладывая кассеты. - Такую коллекцию отхватить. Да за это в Союзе! - не найдя слов, он только дико вращал глазами. - Дашь переписать. Срочно покупаю кассетник.
Через пару дней у нас в комнатушке появился целый музыкальный центр (Витек не любил мелочиться) и теперь мы по вечерами сидели дома. Лежа на кроватях, мы потягивали ледяное пиво и, врубив на полную мощность систему, кайфовали под вопли и электронные раскаты  «Пинк Флойда» и «Палмера».
Так мы и жили тогда с Витьком: с утра — работа, а вечером — расслабуха.
Теперь я работал в Дирекции, которая находилась тут же на площадке в двух шагах от барака. По утрам, позавтракав в столовой или перекусив у себя дома,  я шел в контору, где у нас была своя комната переводчиков. Там я садился за стол, вставлял пустой лист бумаги в «Оптиму» и, тупо уставясь в стену напротив, ждал очередного «вызова».
Витек между тем пошел на повышение — стал каким-то там экспедитором — и очень гордился этим. Утром к дверям нашего блока подкатывал уазик и он отправлялся на поиски всякой всячины для строительства. Он хорошо знал цену труда переводчика и всеми силами старался изменить свой статус. И, похоже, ему это удавалось. Теперь я догадываюсь, откуда шло это благоволение начальства, но тогда я относил все за счет его характера. Он был общителен, в меру угодлив, лоялен, молод. Он был рожден под знаком Рыб и вполне отвечал своему астрологическому описанию: неряшливый в еде и одежде, обаятельный, проныра и бабский угодник. Бабы к нему так и липли, что вызывало во мне естественную зависть. В ожидании жены он подкатывался то к одной, то к другой, пробуя их «на прочность», и в конце концов остановился на Верочке, секретарше замдиректора, весьма заносчивой, капризной москвичке, слывшей здесь законодательницей мод и особой, весьма приближенной к начальству. Когда ее шеф тоже, вслед за Лайкиным,  «гикнулся», попав в автокатастрофу, она осталась «не у дел». Это была миловидная блондинка с неприятным, холодным взглядом красивых голубых глаз. После некоторого времени Витек ее «уломал» и теперь пропадал у нее вечерами.
Я же томился в вынужденном «застое». Знойный тропический климат, чувственные, грудастые и бедрастые нигерийки постоянно разжигали мою плоть, и время от времени я предавался онанистическим оргиям со всеми «вытекавшими» последствиями.
На работе в конторе я вращался в обществе двух своих «коллегинь». Обе были из Москвы. Одна, Марина, женщина в летах, с красивыми восточными глазами, держалась подчеркнуто независимо, «блюдя» себя, но на самом деле вовсю крутила с одним шофером, который (что меня особенно возмущало) ей в сыновья годился. Вторую звали Татьяной, которая — как там у А.С. — «ни красотой сестры своей, ни свежестью ее румяной, не привлекла б ... очей». Она действительно была чем-то похожа на пушкинскую героиню — так же «дика, печальна, молчалива» — с той лишь разностью, что была лет на пятнадцать ее старше. Это была очаровательная брюнетка, в которой странным образом сочеталась угловатость движений юной девочки и скромная рассудочность зрелой женщины. Одевалась она скромно, но со вкусом: всегда какая-нибудь затейливая белая блузка