Он извивался, кричал, а мы окружили его и гадали – этот артист исполнял главную роль или тоже, как мы, в массовке?
Лишь спустя время я узнала, что ни в каком кино мы не должны были сниматься. Просто партком, профком, комком Пылевого Столпа проводили совместное плановое мероприятие по атеистической пропаганде молодёжи. Парень тот был верующим, но никто не подозревал, что он мог оказаться таким фанатично преданным религиозному культу.
Нет, Можайскому я не верила.
Василискин: - А кому-нибудь из работников Пылевого Столпа вы верите?
С-и: - Трудно ответить. Хотелось бы верить всем, кто не кривит душой.
Василискин: - Почему только – «хотелось бы?»
С-и: - Потому что даже самая столбнячная правда, самая обличающая, беспощадная правда, сказанная в Пылевом Столпе, очень скоро , как не прошедшая испытание, захлёстнётся новым потоком самой отчаянной правды. И кажется: куда ещё правдивее? Ан нет, скоро набегает третий поток, потом четвёртый, пятый, будто некий изощренец с девизом подмышкой: «Всему своё время!» подкармливает скупыми порциями пылестолповцев. Так и выходит, что на одно событие в Пылевом Столпе десять, а то и двадцать правдивых, диаметрально противоположных мнений. И так бесконечно.
Василискин: - Полуправду вы считаете обманом, три четверти правды для вас всё равно – ложь, а всей правды не даёт сказать изощренец, так как не пришло время? Следовательно, Пылевой Столп для вас – сплошной обман, мираж? Его нет, как нет и всех людей, работающих в нём? Это вам померещилось, привидилось случайно в дурном настроении? Нет ни генерала, ни Марийца, ни Кричалиной, тем паче - Брыковского-Лыкова? Правильно я вас понял? Спасибо за красноречивое молчание. У меня больше нет вопросов.
Тимоня: - Василискин, ты переступаешь черту. Будешь строго наказан!
Верховный: - А правда, что вы – моя жена?
Тимоня: - Правда, правда. Кто хочешь подтвердит. Не надо отвлекаться по-пустякам.
Верховный: - Обвинителю делаю замечание. Здесь я решаю, что пустяки, а что не пустки. Ответьте суду, Соня: правда, что мы женаты?
С-и: - Витя, что они с тобой сделали? Почему ты не узнаёшь меня?
(Хватает лицо руками, рыдает.) Сквозь плач:- За что ты позоришь меня? Неужели после всего, что было, я не заслуживаю элементарного уважения? Господи, какая жестокость!
Верховный: - Я жестокий неумышленно. Если б я знал, что у нас было, я бы не требовал объяснений у Вас.
С-и: - У Вас? Вот как? Обращаешься ко мне на Вы? А может ты в самом деле решил меня забыть? Поиграл в любовь и – хватит, позабавил дурочку, ещё одну отметку в паспорте поставил? Впрочем, что для тебя отметки, когда даже фамилию изменить тебе не зазорно?
Василискин: - Берегитесь, Верховный! Атакующая женщина похожа на неуправляемый земснаряд: пока до сердцевины не доберётся, будет швыряться клочьями ваших нервов.
Верховный: - Позвольте, я хочу понять… Я хочу сказать… (Он отчаянно машет руками). А где же мы жили? Я что-то не то несу, извините.
С-и: - Как же – не то? Нет, то самое несёшь. Ничего не помнишь, ничего не знаешь, а о квартире печёшься? О моей квартире. После услышанного здесь я, конечно, уеду к родителям. Можешь не волноваться – квартиру я оставляю тебе. Живи, води к себе подруг. Мне ничего от тебя не надо. Врун! Ты всегда врал: когда объяснялся в любви, стоя на коленях, когда обещал всю жизнь носить меня на руках, когда клялся в верности и в том, что никогда не причинишь мне боль. Вспомнил?
Верховный: - Не помню. Но я не обманываю вас. Я действительно не…
Эмма оторвалась от протокола. Пауза растянулась надолго. Лыков, не выходя из столбняка, продолжал просительно протягивать руку в сторону свидетельницы, но по лицу проносился и дёргал уголки губ непонятный страх.
Виктор Петрович вдруг ясно представил картинку тесной прихожей, а в ней на деревянной подставке трясётся включенный холодильник. Душит жаром и вонючей накипью двухкомфорная электроплита, приткнутая к краю стола. Скучно, словно кадры из низкопробной эротики, вялятся колготки на бельевом шнуре. И тонкая спина женщины, вменяющая ему супружескую повинность. Вдруг она поворачивается и кричит: « Опять будешь врать?! Отвечай, где шастал?!»
Виктору Петровичу становится страшно. Он укладывает голову в плечи, подставляя комсомолке темечко, и та, принимая его позу как должное, одновременно с разоблачительным обязательством: « У-у, козлина скрытная, бездушный, как холодильник!» стучит кулаком по трясущемуся механизму, а затем, для сравнения, по голове Лыкова. От неожиданности и мощи сравнения Лыков теряет сознание и падает. Сверху на него валится выведенный из строя холодильник.
Он не вспомнил. Он только вообразил, но вообразив, на всякий пожарный случай пощупал голову. В дурном предчувствии, незаметно так для стерлядовцев пощупал, будто паршу почесал на темечке. На том месте была неровность, и она болела.
- Караул!- тихо произнёс Лыков. – Кажется, я нащупал свидетельство о браке.
Картинка прихожей, которую Лыков окончательно дорисовал, уже полностью вжившись в образ жертвы, прибитой к полу холодильником, зло материализовывалась. И он начал подозревать свои мозги в неискреннем отношении и даже в плутовстве к нему остальному.
Это привычно, когда, предположим, с головой не дружат почки: начинают болеть и опускаться к щиколоткам, презрев мозговые регулярные приказы – держаться до победного! Или прямая кишка, рвущаяся на волю унитазного фаянса в ответ требованиям «Не высовываться!» отсылает обидные болевые сигналы левому полушарию. В конце концов – явления временные и общие для всего человечества, и Лыков вместе с человечеством готов был пострадать, пока внутри него один орган домогался у другого дальнейших пакостных планов их междуусобного заговора. Он привык, он мог стерпеть, поскольку, ( как учили в школе), что ни делается – всё движение белков.
Но чтобы головушка плутовала с Лыковым?! Уж нет! К чертям собачьим такое движение и такие белки!
Он приблизился к мысли, что увиденная картинка прихожей с, поверх сваленным на него холодильником - есть ни что иное, как результат примитивного раздражения центров далёкой памяти этой миловидной особой, настырной новоявленной супругой. Очень далёкой памяти – из предыдущей жизни.
Лыков попытался проникнуть в следующий круг воспоминаний и сразу увидел себя спящим с комсомолкой, потом – притонувшим в кресле с газетой «Нью-Йорк таймс», которую он бегло читает и сразу переводит. И далее очень чахло начинает завязываться сюжет, наподобие болезненного нароста:
Множество гостей в крохотной комнате гостиничного типа. Всех Виктор Петрович знает почему-то поимённо и всех ненавидит за то, что они поедают праздничный запас продуктов, особо налегая на коопторговскую ветчину и красную рыбу. Красную – от того, что Лыков с кровью вырвал её у знакомой кладовщицы базы потребсоюза.
Ненавидел за то, что грязную посуду отмывать пришлось опять ему, хотя в то время за посудомоечную машину, стиральную, пылесос и кухонный комбаин в одном лице можно было в ЗАГСе заплатить всего десять рублей.
Комсомолка, при наличие под каблуком мужика, не позволяла себе склоняться до посудомойной раковины.
Но больше всего ненавидел гостей за то, что подозревал в каждом из них своего соперника. Они бесили Лыкова скользкими намёками о давних тёплых, то ли связях, то ли отношениях с хозяйкой. Кривили на лицах издевательские ухмылки. Лыков едва поспевал вертеть головой и ловить остатки этих ухмылок. Таким образом, собирая на комсомолку «компру» и готовя завязку очередного ночного скандала. Поводов взбеситься ему было достаточно, но от полного разоблачения гости оберегали комсомолку с большим тактом: ни одного конкретного факта, прямой улики против жены.
Дипломатичная недосказанность, незавершённость долгожданной сюжетной концовки доводила Лыкова до бессильного отчаяния, до желания – моментально выпроводить гостей и вплотную приступить к допросу жены. Неужели так любил шееногую комсомолку, что её добрачную неверность мог принимать как смертельные удары по своему честолюбию?
К ревнивцам Виктор Петрович раньше никогда не причислялся. Это точно. Но вот ведь - проясняется, выкатывает из тайников души всякая мура. С ней-то как быть?
А вот как: вроде из памяти выплывают закрытые для осознания реалистические картинки его жизни. Но только – вроде. На самом деле – это игра напоённого наркотиком больного воображения. Лыков знает всех гостей в лицо, он их разглядывает, изучает со стороны и каждому привешивает свой ценник.
Но Лыков так же и на себя глядит со стороны. Он видит даже собственную спину, стянутые сорочкой жировые валики над развитым по-женски задом. Он способен сравнивать фигуру удаляющегося Лыкова с каменной трубой ТЭЦ, и обижаться на проказы Бога, подтасовавшего что-то бабское в его генотип. Непривычно искренне обижаться, в полном объёме выделенного ему права на обиду. А так не бывает.
Лыков не может помнить себя «со стороны». Ему, как всем, дана возможность помнить только то, что колышется в фокусе зрения, в диапазоне слуха, в запахе, вкусе, в неординарных сигналах проприорецепторов. Должно быть – ещё в чём-то, но на этом познания в физиологии и ВНД Верховного заканчиваются.
Вот когда в двухлетнем возрасте его клюнул в темечко петух, и вся гамма ощущений – от вида трещавших на голове крыльев, до скрюченных судорожным страхом пальчиков ног – хлынула на крохотного Витюшу, тогда закостенело в памяти на всю жизнь, только в узкой рамке обзора – распахнутые в немом ужасе рты родителей, мелькавшие доски дворового забора. Он не помнил себя со стороны. Из поздних рассказов знал, что носился тогда по двору с петухом на голове, и родители не могли изловить сына, превратившегося вдруг в не по возрасту юркого слаломиста.
Если честно, то, скорее всего, петух не клевал Витюшу в темечко, а просто слетел с забора на подходящий предмет с удобными для мягкой посадки перпендикулярными шару выступами ушей, исполнявшими роль жёрдочек. Но спекулятивные требования жалости к себе после налёта птицы, разные сладости, дары задабривания незаслуженно пострадавшему дитятке должны были иметь место. Они и имели. И Витюша окончательно решил, что петух всё-таки клюнул. Он жил и рос, а вместе с ним росло сфантазированное убеждение. До поры, пока Виктор Петрович Лыков, потом Брыковский, потом снова Лыков не смог признаться себе, что рад бы думать иначе, но это уже будет неправда.
Видения же о бессонных ночах на эротическом посту по охране и поддержанию разнузданности и разврата шееногой комсомолки в убеждённость не перерастали. Не хватало в них серой прозы жизни, которую Лыков незамедлительно подкрасил бы своей буйной фантазией. Не хотел петух клевать в темечко. И без того всё исклёвано, реального живого места нет.
Значит, не жена ему замкомкома. Вероятно, встречались раньше, когда Виктор Петрович был Брыковским, и согрешили на пару. А тот, другой он, по фамилии Брыковский, по невменяемости, ещё и обещал жениться. Остальное – записи в паспорте, брачные свидетельства – жалкие проделки Тимони, его банды и банды пылестолповцев.
Ах, если б Тимоня умел читать мысли
