любят многие, но не многие имеют возможность тыкать в неё вилкой).
По правую руку, прямо под поднятой рюмкой, расположилось идеологическое ядро Пылевого Столпа, включая редактора многотиражной газеты Мисюкову.
По левую, на прицеле вилки с осетриной, вспомогательное производство, как то: директор жилищно-общежитского комплекса Джульетта Семёновна, впритык к ней - председатель профкома Федосия Федосеевна, дальше – директор Дворца Культуры Жирмунский, ещё дальше – пара уже тёпленьких офицеров, приближённых к особе САМого и прочая шушера, набранная за стол по старой доброй традиции. Из новичков был Владимир Иосифович Козявин. Но он так удачно вписался в интерьер торжества, что все единодушно признали: Козявин родился и мужал под этим самым столом, чтобы в один из торжественных дней подняться из-за краешка и распуститься бутоном очарования.
Перед началом победоносного ужина, дабы лишний раз продемонстрировать исполнительность и дисциплинированность, Козявин торжественно пообещал секретарю предоставить полный список той полсотни, которая отличилась своей неблагонадёжностью по части голосования и намекнул, между прочим, о выгоде тесного контакта с ним:
- Всё решают массы. Но ведь принимать решения за них кто-то должен. Чем больше принято решений, тем решительнее массы и более предсказуем исход масс.
- Евреев, что ли? – догадался секретарь.
Инга Анатольевна похлопала по плечу Козявина , перевела секретарю на понятный партийный язык:
- Да. Жидовско-дисидентского толка, – и ласково представила его народу:
- Это наш сталинский сокол! Прошу любить и жаловаться!
В бюстгальтере у неё, начертанные рукой Козявина на фирменном бланке, хранились уже две фамилии «инакомыслящих». Она пригрела их на груди.
Торжество раскручивалось медленно, со скрипом, будто безалкогольная, показательно-комсомольская свадьба. В основном ели. Изредка лопалась тишина от стандартной реплики, или диалога:
- А доклад и впрямь был восхитителен.
- Вы о заливном?
- Об Марийце.
- А? Да, и самокритичен, самое главное.
- Вся конференция прошла на высшем уровне, только чеснок переложили опять в мясо.
- Вы – гурман.
- Я – Гу-урман. Сколько можно повторять, моя фамилия с ударением на первом слоге. И папа был на первом слоге, и дедушка был на первом слоге. В мире – это стандартная башкирская фамилия.
- Вы только и говорите: мировые стандарты, мировые стандарты! А вот наши конференции проходят значительно выше мировых стандартов. Почему об этом умалчивают? Об этом надо писать и опыт распространять повсеместно.
- Конечно, у нас есть, что сказать человечеству.
- Главное – чтоб услышали.
- Не услышат – нарисуем, не разглядят – пощекочем!
В программе застолья вторым номером значилось выступление Пушкова. Он был поэтической гордостью треста. В своё время непонятого издательствами поэта, изгоя сомнительных литературных обществ, влачащего нищенское существование, взяла под свою опеку Инга Анатольевна. Она в мгновенье распознала в Пушкове талант.
Когда, побитый и не трезвый Пушков, обнаглев от безделья, прокрался в Пылевой Столп с целью «почитать вирши на кружку пива», и тут же был схвачен далёким от поэзии вахтёром Чурбанбековым и отведён к ней, (где признался, что все бабы в его жизни – это розы, устилающие его дорогу к бессмертию), Кричалина поняла, что перед нею стоит, пошатываясь, неординарный человек.
Она спросила: «много ли потребляет поэт?» Пушков ответил: «бескрайне много, но никогда не позволит себе перепить начальство». Ответ был оценен достойно.
- А много ли поэт пишет стихов?
- Бескрайне много, по чемодану в день. Такова норма любого гениального поэта, согласно последнему постановлению Союза писателей,- с пьяной скромностью отчитался Пушков.
Этого отчёта вполне хватило, чтобы попасть под покровительство замсека. В одночасье он был устроен в редакцию многотиражной газеты «Взгляд со Столпа» ответственным отдела поэзии.
Пушков был дисциплинированным поэтом: раз в неделю публиковал собственные четверостишия, которые почему-то он называл героическими сонетами, и два раза в неделю писал на них хвалебные рецензии в духе времени.
Помимо работы в редакции, его самолюбие Инга Анатольевна удовлетворяла тем, что предоставляла возможность публично выступать на торжественных вечерах. Пушков стал быстро расти в глазах общественности. Однако один незначительный недостаток, даже при общей поддержке общественности, так и не желал искореняться из него.
« Пока до опупения не нахлещусь, читать, ну, никак не могу. Эмоция наружу не прёт», – заявлял гениальный поэт.
Инга Анатольевнана успокаивала:
- Это – ничего, пройдёт. Примем в партию – сразу пройдёт.
А пока приходилось выводить его эмоции до опупения за дверью, под лестничной клеткой, между подвалом и первым этажом.
По сценарию праздничного застолья, со взмахом руки поэта и звонким призывным криком первой строфы стиха: «Я прибыл к Вам с гениальной строкой,
Она беспокоит сердца!
Партком позовёт меня в забой,
И я буду рад без конца». – Н.Д. Мариец тихо и незаметно должен был выйти из-за стола и отлучиться, чтобы проводить до гостиницы представителя из Главка, который в Москву повезёт устный отчёт о прошедшей конференции. За представителем Главка должен был быть особый уход. Здесь секретарь никому опеку не доверял.
Но у выведенного за белы рученьки на середину зала поэта Пушкова, сцена со взмахом по обыкновению почему-то затягивалась. Приподнялся из-за стола уже секретарь, представитель Главка обмотал шею кашне, а Пушков продолжал упираться в провожатых и, как видно, рукой взмахивать не собирался. Возникла пауза, которую нечем было заполнить. Мариец начал облачаться в привычную гримасу.
- Ну?- не выдержал первым начальник штаба по проведению Всесоюзных субботников Дышловец.
- Чего, ну?- с трудом переспросил поэт и добавил: - Эмоций слишком много, с ног сшибает. Обоприте меня с разных сторон.
Его подхватили подмышки и слега встряхнули.
- Ну, – опять потребовал Дышловец,- чем вы нас обрадуете?
- Сейчас обрадую! – поэт проделал какое-то немыслимое движение, будто собирался нырнуть с пятиметровой вышки в воду, но тут же отказавшись от дальнейших попыток, признался:
- Здесь у меня должен быть взмах рукой. Так вы его не ждите, у меня его не будет. Мы будем считать его условно. А дальше пошли стихи. Мои, личные, щемящие.
Н.Д. Мариец опять оказался в затруднительном положении. Он, вероятно, думал так: если взмах руки условный, значит и незаметный уход его из-за стола тоже должен быть условным. А искусству покидать условно гостей он не обучался, и это могло как-то негативно отразиться на его репутации, тем более, было заметно, как в глазах представителя Главка сверкали и весело подпрыгивали буквы из приказа о выговоре Николаю Демьяновичу.
Помявшись немного, подвигав стулом, он потупил виновато взор и сказал:
- Инга Анатольевна, я покуда проводы организую, вы разберитесь с этим творческим безобразием.
- Форменное, форменное. Прямо, фунт прованского масла! – вставил Дышловец.
«Ещё один полудурок-выскочка проявился»,- подумала Кричалина, но спокойно ответила Марийцу:
- Всенепременно. Не будем откладывать, сейчас же и влепим предупреждение с занесением в личное дело Дышловца!
Всем зачтётся, кто пошёл против мнения парткома. А чего, собственно, было злиться на Дышловца? Вечер протекал в привычном русле: с маленькими забавами, которые были позволительны гостям. Подавляющему большинству прощались шалости.
Мало ли как любит отдыхать начальство? Но, вообще, сам факт застолья – это тайная тайных, святая святых.
Ну, собрались все вместе обсудить конференцию, слегка отпраздновать. О размахе праздника пусть фантазирует и клевещет всякая чернь. Вполне допустимо. Но вот как празднует элита в самом деле - здесь посторонним вход строго воспрещён! Сведения о проведении застолья за пределы этих стен не должны выходить. Болтунов в парткоме не любили.
По уходу Н.Д. Марийца вся непомерная тяжесть верховодства пала на Кричалину. Гости сразу почувствовали облегчение, расправили плечи, напряжённость, завуалированная этикетом, исчезла. Загремела посуда, шёпот перешёл в нарастающий гул разномнений и отыскались тостовики-затейники. Женская половина упорно начала отказываться от сухих марочных вин, вспомнив о привилегии равноправия, и вдогонку за мужчинами бросилась подставлять фужеры под всесоюзную беленькую. Темп застолья был подхлестнут обещанием огромного сувенира под занавес застолья.
Ещё не был окончательно выдворен обратно под лестницу гениальный поэт Пушков, ещё, цепляясь беспомощно за дверной косяк, он выдавливал последние звуки из многострадальной души: « Пусть послужит сей сатир образцом борьбы за мир!», но уже первые смельчаки из президиума требовали во весь голос выступления детского хора, «и чтоб солисткой непременно была Джульетка!»
Обиженный окончательно поэт Пушков безнадёжно боднул воздух головой. Продиктовал себе: « Делай раз, делай два, делай три»,- вдруг обрёл силу, сделал выпад в сторону застолья, и гаркнув, « Вот вам наш ответ Чемберлену!» – показал кривой кукиш. И только тогда уступил насильственному давлению сопровождающих, позволив упрятать себя, вместе с широкой душой, под лестницу.
Перед празднующими развернулась даль необъятной коммунистической жизни. Такой необъятной, что захотелось прислонить голову к плечу соседа и зарыдать от восторга.
- Эх, ма, трю-ля-ля, лаковы сапожки,
Не тебя ли, тру-ля-ля, обосрали кошки? – попёр из груди гривуазный жанр. Карусель веселья раскрутилась, набрала мощь и величие, и никакая сила не могла уже остановить объединённого желания растянуть на все меха громкий вопль песни. Исполинская душа коллектива расправилась и встала во весь рост.
Вот, оказывается, где таилась мировая любовь. Вот где хранились резервы художественной самодеятельности, золотой фонд исполнительского мастерства.
В сценарии застолья под номером три значилось заумное словосочетание: «лёгкий танец, переходящий в камлание». Инга Анатольевна с раздражением отбросила сценарий в сторону. Она не любила непонятных слов, от них пахло заграницей, а если бы и любила, то всё равно против коллективного безумства, принявшего форму абсолютной анархии, не пошла бы.
Обнаружились первые «спринтеры», которые на одном дыхании дотянули до горячих блюд, и безмятежно уснули, опустив скорбные лица в зимние салаты. Но подавляющее большинство продолжало в духе городского романса протяжно выводить:
Шёл я лесом, видел чудо –
Два крестьянина сидят.
Зубы жёлтые, кривые –
Хрен у лошади едят.
Время затягивалось розовой пеленой благополучия. Это были лучшие минуты, ради которых стоило жить. Несколько секунд эйфории в исступлённой пляске, когда неудержимо рвался на волю тот, который сидел внутри замсека, ранее придушенный социально бытовыми условностями и проблемами. Теперь она могла быть свободно той, которой она была на самом деле –
