Минздравом, Минлеспромом и Минтяжмашом. Защищена докторская диссертация на тему: «Изжога, как отрыжка монархизма, на службе народа», в которой обстоятельно и многопланово доказана необходимость повсеместного внедрения данного ингредиента в народное хозяйство страны.
Закономерным явилось постановление о выпуске в свет книги «О вкусной и здоровой пище в лесной промышленности и тяжёлом машиностроении».
Короче, за какие-то 65 лет недуг обуздан и не страшит теперь народонаселение. Между тем, как в Соединённых Штатах и других Западных странах, входящих в блок НАТО, синдром изжоги с каждым днём обостряется и принимает катастрофический характер.
Впервые Инга Анатольевна испытала на себе изжогу ещё в 12 лет. Тогда, отрезав ломоть чёрного хлеба, посыпав солью, замазав горчицей, и уложив сверху кольца репчатого лука, она запила сооружённое канапе сладкой «балдейкой» - прошлогоднее варенье, размешанное в некипячёной воде.
Первый приступ изжоги она восприняла, как выброс наружу сладкой грузной истомы. Досель неизведанное ею ощущение всплывало из желудка жаркой волной часто и на протяжении всего вечера, пока она не поинтересовалась у взрослых: «чё это у неё в горле жжёт-то?» Ей пояснили. И она сразу вообразила себя взрослой и многодетной, зажиточной крестьянкой. С тех пор приступы изжоги словно очищали душу, возвращая её к перманентному родовому состоянию: к фуражу, вспаханной земле, кизяку и ещё одному слову, которое она забыла, но зато хорошо помнила, как это выглядело: кастрированное у дохлого жеребца, просушенное на печке, и используемое, как наконечник пастушьей плётки.
За бурные, перенапряжённые годы работы в самых разных комитетах, за полную, без остатков, отдачу в досрочном завершении пятилетних планов, в яростной борьбе за прочие успехи Инга Анатольевна несправедливо и жестоко была наказана хроническим гастритом. Врач, ставивший ей диагноз, был человеком воспитанным и осторожным. Это он постеснялся назвать истинную причину тяжёлого недуга и лишь скромно предположил: «Вегетативный невроз,- но тут же уточнил,- на почве защемления мозжечком седалищного нерва».
К тому времени у замсека образовалось целое гнездовье изжог. От мелких – типа неожиданного выхлопа заблудшего сероводорода, и впредь - до продолжительной безысходной тоски по фуражу и вспаханной земле.
Замсек сознавала:
« Изжога у меня – это как последний, остаточный рудимент совести. Ведь есть у человечества копчик, и человечество с ним прекрасно уживается. А у меня есть изжога - помимо копчика».
Едва задрипанный старикашка прикрыл за собою дверь, «совесть» Инги Анатольевны воспрянула от живота к горлу и вышла на волю басовитой отрыжкой, одной тягучей шаляпинской нотой. Грудь начало припекать.
- Однако, время – срать, а мы ещё не ели.
Она поднялась из-за стола, выбралась на середину кабинета, точно из под обломков сарая, и там отчётливо разглядела летнее вспаханное поле, стога сена и пастуха с плёткой. Пахло омерзительно. Инга Анатольевна сощурилась, тем самым как бы наведя объектив на пастуха, и обнаружила опять же рожу надоедливого утильщика. Покоя он не давал.
- Конечно, если каждому давать, то провалится кровать,- это уже было сказано громко и в отношение покоя.
В прохладном и затенённом коридоре было так тихо, что замечательно прослушивалось журчание воды в чешских писсуарах.
Напротив кабинета Кричалиной широко раскинулось фойе – приёмная секретаря партийного комитета Пылевого Столпа. Слева, отгороженная от занудливых посетителей высокими стойками типа а-ля пивбар, тулилось седалищное место секретаря-машинистки, вместе с электрической печатной машинкой и фирменными бланками, которые обессилено трепыхались под чугунной статуэткой выдающегося прозаика, ещё недавно – нашего любимого и дорого, а ныне почившего в бозе не то от старческого маразма, не то от атеросклероза – полного кавалера золотой звезды.
Место машинистки тоскливо напоминало уголок юного натуралиста в начальной школе.
Напротив уголка, лицом к двери Н.Д. Марийца, во всю стену протянулся диван, расчленённый плюшевыми подушками и двумя вставными креслами на колёсиках. В креслах разрешалось подъезжать к стойке и брать свежую прессу местной редакции. А пресса была черезчур свежей. Типографская краска не успевала высыхать, что, в свою очередь, сказывалось на здоровье многих работников умственного, неподвижного труда.
Кричалина знала о нездоровом интересе к многотиражной газете, и несколько раз грозилась номера газеты выпускать на наждачной бумаге. Но памятуя о том, что спрос рождает предложения, а не угрозы, посоветовала членам редакции провести социальное исследование, подсчитать: сколько экземпляров очередного номера обнаружено в туалетах, сколько ушло на отходы, и на основе подсчётов увеличить соответственно тираж.
От фойе к лестничной клетке Ингу Анатольевну сопровождала массированная и дальнобойная наглядная агитация – гордость треста, и основа всех и всяческих успехов, как в досрочном выполнении пятилеток, так и в росте народного благосостояния, в графическом сравнении, в цифрах и просто - на глаз. Цифры и кривые роста поражали масштабами и недосягаемой высотой.
С потолка свисала известная цитата лидера, редактированная Марийцем, в соответствии с местными условиями. Секретарь прочитал её, пролетая на парткомовской «Волге» возле свинокомплекса, и прочно заморозил в памяти. Цитата промелькнула так: «Кто хочет хорошо жить,… а кто должен хорошо трудиться». В точности второй половины цитаты Мариец был не совсем уверен, хотя фраза лидера страны очень понравилась. Поэтому он Кричалиной дал срочное указание «уточнить вопрос с цитатой». Кричалина отдала распоряжение Валерию Вильевичу Фрудко, тот переложил ответственное задание на А. Бундыка, но А. Бундык газет не читал, по причине отвращения ко всем видам прессы, и честно предположил, что корректирует фразу из выступления В.В. Фрудко. И скоро откорректированная цитата предстала перед секретарём в таком виде: «Чтобы хорошо жить одним, надо хорошо трудиться другим!»
« Не может быть,- возмутился смелым откровениям лидера страны Мариец,- покуда, наверху ошиблись, что значит – одним, другим? Не конпентентно как-то. У нас, например, в процессе охорошенивания принимают участие все. Надо внести, поправить и повесить!»
Так и свисало с тех пор: «Чтобы хорошо жить одним, надо всем хорошо трудиться!» Н.Д. Мариец.
И всем понятно и доступно, разжёвано и в рот положено: « Хочешь хорошо жить, значит, хорошо трудись, и всех подключай своим примером - иметь перевыполнение, хозяйскую рачительность и личное клеймо, чтобы как всем заслуженным передовикам висеть на Доске Почёта. И вообще, товарищи, жизнь диктует своё, а чужого никому не надо. В этом мы все придерживаемся за одну платформу, и единым монолитом несёмся к трудным, светлым свершениям, к недосягаемым досель вершинам счастливого будущего!».
А на лестничной клетке опять было накурено. Дым висел ровными голубыми лентами. Сомнений и быть не могло – это проделки наркомана Брыковского. Точно на финише утомлённый стайер, замсек разрубила грудью ленты и потянула следом въедливый запах табака. Половина дня, проведённого в застолье, легла усталой бледностью на лицо деловой женщины. Теперь эту бледность до конца рабочего дня не затереть никакими макияжами – так сильно «взбледнулось». Тем более бледность и усталость, пробившиеся на лице, ей очень шли. И замсек тоже шла - вниз, по ступенькам, ощущая себя государством в государстве. Изнутри её государство было повсеместно охвачено приступами изжоги и требовало немедленного вмешательства таблетки гастрофарма, размером с лошадиный глаз.
На первом этаже, справа от центрального входа, затолкнув голову в окошко пропускного отдела, оставшейся снаружи частью тела Брыковский демонстрировал своё искреннее отношение ко всем работникам Пылевого Столпа. У Инги Анатольевны вдруг вызрела идея.
Она подошла и пальчиками на оставшейся снаружи части Брыковского отбила морзянку.
Замсек подумала: «Если он и сейчас с ней не поздоровается, то, прямо не знаю, что будет? Ой, что будет, что будет!» Но отстукивая морзянку, уже почему-то была уверена, что Брыковский не поздоровается, а это ей придаст больше злости в праведном деле по искоренению подонков из элитарного общества.
- Кто стучится в мою душу? – спросил Брыковский, и за окном раздалось дружное солдатское ржание.
- Слушай-ка, дружок, сбегай в аптеку быстренько, шемером. Я вижу, ты шляешься без работы по управлению. А тут хоть какой-то толк, какой-то шерсти клок.
- А что, в аптеку пиво завезли?- отозвалось глухим говорком за окошком: - У меня был знакомый Ильин, который говорил: «Что лучше, баба или пиво?» и констатировал: «Конечно, баба - когда пиво закончится, будет кого за пивом послать».
Дружным ржанием за окошком был встречен ответ Брыковского.
- Хамло, с кем ты разговариваешь? Соблюдай субординацию! Уставился на меня своим крупом, понимаешь ли.
- Не уставился, а нацелился. Я разговариваю с дежурными пропускного отдела, а с кем вы соблюдаете субординацию – мне, к сожалению, не видно,- ответил Брыковский, не удосужившись вынуть голову наружу.
- Это же… это же вызов, самый натуральный вызов!
- Нет, это призыв, типа: «Не вступайте в случайные связи! - глухо твердил негодяй, переминаясь на месте и вздрагивая лопатками.
«Нет, это вызов. Всей партии вызов. Ильича…Владимира приплёл. Бабу его, Надежду Константиновну, пиво в аптеке, значит – болезнь. На какую болезнь он намекал? Неужели, опять бытовой сифилис. На самое святое посягнул. По великому образу резанул бытовым сифилисом! Немедленно, сейчас же – по тридцать третьей, из Пылевого Столпа, пинком под зад – в зал суда, и в тюрьму хама, пожизненно, с конфискацией, кастрацией и изоляцией!
И всё же, если, успокоившись, собраться с мыслями: то почему и за что Брыковский не любит её?
За что она ненавидит Брыковского – понятно, без лишних объяснений. Но какое право имеет этот хам не любить Ингу Анатольевну? Вероятно, только по праву сумасшествия, шизофрении. Его необходимо поместить в психлечебницу».
- В психлечебницу,- бежала по коридору Кричалина, не замечая, что произносит это вслух.
Ей хотелось глотнуть порцию чистого воздуха. Слегка разжижить кислородом застоявшуюся кровь, которая комьями теперь бешено дёргалась в венах.
При выходе – в тамбуре из стекла – мелькнул обрубком коротышка Бабалебский.
- Куда, куда? – испуганно, вслед Кричалиной, прошептал он.
Но Инга Анатольевна не слышала. Она уже бежала вниз по тротуару, от треста – к магазину «Чулок», в массы, в народ, в непролазное количество людей, ждущих дневного завоза ацидофильного молока.
Инга Анатольевна понаслышке знала о перебоях в Прудовске ацидофильного молока и раньше. А так же – пастеризованного, топлёного, порошкового, парного, кислого. Знать-то знала о перебоях, но не знала о боях, происходивщих у молочного отдела, привычно и регулярно - с 8 до 21 часа.
Точно так же то самое непролазное количество людей, закалённое в боях, а в минуты затишья, приученное к
