Главком. Для жителей Прудовска приобрести продукцию из Главка считалось так же престижно, как жениться на английской принцессе шахтёру из ЮАР.
Правда, за многолетнюю кропотливую работу Инге Анатольевне набили оскомину все эти Лондон-Париж-Нью-Йоркпромы. Но по сей день она добросовестно забирала положенный ей паёк. Это входило в обязательное требование для каждого служащего треста.
В машине пахло как в телефонной будке. Шофёр, перегнувшись, размещал на заднем сидении короб и между делом не забывал задницу почесать о руль. Глядя на процедуру и слушая, как вскрикивает неожиданно машина клаксонным гудком под аккомпанемент шофёрского мурлыкания «Без тебя мене любимый мой.. и мы ещё споём», замсек ловила себя на мысли, что домой ей сейчас ехать противно. Она опять устала до такой степени, что муж и сын её только будут раздражать весь вечер. Ей необходим отдых по всей площади души и плоти. Она желала, что бы кто-нибудь её сейчас немного полюбил страстно, зверски, всем сердцем, как в индийских фильмах – с песнями, танцами и кровавой местью.
Был у неё такой – директор Дворца Культуры Пылевого Столпа Жирмунский. И песни были, и танцы, но до кровавой мести директор не дотягивал.
У него имелась в наличии семья, которая от него тоже требовала любви в индийском исполнении.
Более напуганного, а значит, востребованного директора ДК, администрация Пылевого Столпа ещё не знала. Известно, что чем больше напуган, тем сильнее может покусать. Таких приручать надо крайне осторожно. Жирмунский , давимый страхом и угрозами, состоялся, как работник, исполнительным до умопомрачения. И на интимную связь с Кричалиной он решился только из-за того, что не в силах был превозмочь застоялый страх.
Она сказала ему однажды:
- Сегодня ты задержишься на работе для личной беседы на часа три и чуть дольше.
Инга Анатольевна вопросы, касающиеся человеческого достоинства, не любила решать с хитрыми подходами и длительными обхаживаниями. Она могла себе позволить такую слабость: увидеть себя со стороны исполнителем на лобном месте и правдой рубануть с плеча.
Жирмунский после устного уведомления со страха потерять работу вдруг уверовал в господа. И впредь до приезда Кричалиной, зазубрено молил: «Господи, чтоб она сломала ногу и не приехала! Господи, я так спокойно жил!»
Если бы Жирмунский молился, запершись не в своём кабинете, то всё равно Инге Анатольевне передали бы примерный текст его молитвы. А так – она даже знала точно, о поломке какой из двух её ног молил Жирмунский. Поэтому закрывшись с ним с глазу на глаз, она сразу смело возложила ему в руки свою правую ногу.
С этой процедуры началось постепенное приручение Жирмунского к интимным внебрачным связям.
Так они просидели на директорском диване до окончания программы «Время». Кричалина всем своим видом и поведением будто говорила: «Ну, кто ещё хочет попробовать комиссарского тела?» А от Жирмунского на середине третьего часа никакого вида не оставалось. Он держал её ногу на весу, точно охапку дров, и тужился выдавить хотя бы одно ласковое слово, соответствующее этой интимной ситуации. Вместе с тем в нём крепла уверенность, что директором Дворца Культуры он пробудет ещё не один год. Только впредь следует не малодушно мечтать о поломке замсековой ноги, но желать ей здоровья и многих лет жизни. А здоровье замсека в охапку не возьмёшь. Здоровье замсека – здоровье большого, дружного коллектива, можно сказать, здоровье нации. По ней, как по яркой представительнице коллектива, принято судить обо всех менее ярких личностях и не ярких совсем, т.е. о нём, Жирмунском.
Первый сеанс безвозмездной любви закончился обнадёживающе. Инга Анатольевна пощипала Жирмунского за щёку и, пресыщено улыбнувшись, известила:
- Всё, хватит. Подержал ногу, теперь опускай. С непривычки руки трясутся, небось? А ведь я всю жизнь мечтала, чтобы хоть один мужик немного поносил меня на руках. Ты меня понял? Вот, так-то. У нас всё ещё впереди. Не правда ли, дорогой? Через недельку я приеду снова.
Жирмунский был счастлив, поскольку не рассчитывал на снисхождение замсека, ошибочно предполагая, что она намеревалась терроризировать его каждый вечер.
Он мог бы стать идеальным любовником и тайным её обожателем. В директоре замсек открыла много прекрасного: кулинара, манекенщика, плясуна ( он мог в сопровождении жиденьких хлопков и подзадориваний плясать до упаду), мойщика посуды и конспиратора. В экстремальных условиях в нём просыпался мальчишеский задор, заквашенный на шкодливости. Однако не хватало главного, изюминки: он не был способен на кровавую месть. При всех его положительных качествах в нём полностью отсутствовал мужлан.
- Представь, что я не заместитель секретаря парткома, а обыкновенная баба, сволочная, но любимая тобою безумно. Ну ударь меня, ударь!- предлагала Кричалина исполнительному директору.
- За что?
- Просто так, в целях воспитания, как в древней Руси.
- «Домострой», что ли?
- Нет, не домострой, а по морде, с размаху!
Не умел. Всё умел, а элементарной вещи – не умел. Изюминки в нём не было. Так и тянулось у них без изюминки, раз в неделю, или того реже.
- Куда Вас отвезти, Инга Анатольевна, в ДК? – ворвался в её мысли шофёрский голос.
Мотор давно работал, машину лихорадило, выхлопные газы бились о землю.
- Решаю...
- А?
- Что, а?
- Ничего. Так, думаю: спросить – не спросить.
- Думай, не думай, а сто рублей – не деньги! – ввернула тут же Инга Анатольевна одну из своих коронных поговорок.
Шофёр продолжил свои рассуждения вслух:
- У нас мужики в гараже говорят, будто Фрудко пропал напрочь. То ли мордой в грязь угодил, то ли грязью в морду угодили, то ли в грязи утонул по уши.
Замсек насторожилась. По опыту было известно: что говорят в гараже - о том знают в глухой деревне. Вполне объяснимо. Если в царской России открытие железных дорог предоставило возможность для крупной коммерции лицам еврейской национальности, то в Советской России сеть автомобильных дорог дала более мощную возможность слухам и мелким идеологическим диверсиям для шоферов всех прочих национальностей.
- Что ещё говорят у вас в гараже?
- В основном не говорят, а брешут. Будто и в грязь-то Фрудко не угодил, а это только дисперсия какая-то.
- Именно,- пресекла Кричалина,- всё это – фуфло и дисперсия. Завтра же Фрудко отчитается перед парткомом за свои прогулы, если, конечно, раньше не предъявит бюллетень. Так и передай своим мужикам. А то развели поголовную «херомантию», понимаешь ли.
( Значение слова хиромантия для замсека было одним – плащ для фаллоса.)
Шофёр с большим нежеланием согласился передать, но последнее слово оставил за собою:
- Только мужики у нас говорят, что и бюллетеня никакого не было, лишь одна дисперсия.
Шофёр напирал на последнее слово с такой силой, что было очевидно – он знал его значение. Кричалина сделала для себя пометку: по возвращении домой обязательно глянуть в словарь Ожегова, и главное – не забыть это слово – дис-пер-сия. Дис(циплина), пер(венство), сия(ние).
Шофёры в Пылевом Столпе слыли обормотами начитанными, с широким кругозором. На вакантные места водителей всегда проводился тщательнейший отбор. Без резолюции первого отдела никто в гараж не попадал. Чистая биография, чистые руки, полная преданность прикрепленного к порученному «делу», острый критический ум, абсолютная глухота и немота. Но так как идеального водителя в природе не существует, допускались в биографии маленькие родимые пятна – шалости.
Ещё недавно личный шофёр Инги Анатольевны был рядовым водителем маршрутного автобуса. Тонкого психолога и знатока человеческих слабостей в нём обнаружил второй зам. политотдела комендатуры Полевого Столпа товарищ Черпак. Он и предложил кандидатуру парткому.
После рабочего дня товарищ Черпак решил напугать родственников и, затерявшись в народе, доехать до дома в общественном транспорте. Каждый мстит личному счастью по-своему. Именно тогда товарищ Черпак и натолкнулся неожиданно на тонкого психолога. Тот спал, упав грудью на руль и не реагировал на кипящие страсти в переполненном автобусе. Рядом с ним на приборном щите демонстрировалась пассажирам слегка початая бутылка водки. Рейс задерживался. Кто-то из нетерпеливых несколько раз подходил к шофёру, просил, предупреждал, требовал и угрожал. Пока тому это зудение не надоело. Водитель потянулся, хрустнул десятком костей, и показав народу лохматую голову, напоминающую взрыв шрапнели, отозвался:
- Ща-ас прокачу, смертнички! – и оттянув кадык на горле, опрокинул бутылку водки в рот, заглотил одним глотком содержимое, отпустил кадык, который щёлкнул, как подтяжки, и закусил огрызком вялого огурца: - Следующую остановку не объявляю,- оценив реально свои возможности, решил он в микрофон, - чего раньше времени объявлять! Сперва надо доехать!
Двери лязгнули и закрыли пути отступления пассажирам.
Позже товарищ Черпак делился впечатлениями или, как он говорил, комментировал свои чувства: вдруг ему вспомнился Фёдор Михайлович Достоевский, который в минуту приговора готов был всю жизнь простоять на одной ноге на краю обрыва, только бы дали возможность жить. Товарищ Черпак, наверно, был первый среди пассажиров, кто так безумно хотел жить. С отчаянным воплем «За чистоту марксистско-ленинских идей!», а на самом деле – с блеющим фальцетом «Матка-боска, стою я раком у киоска!» он подскочил к водителю и вцепился мёртвой хваткой в руль. На что сразу получил расчётливый и презрительный ответ в солнечное сплетение:
- Не дрейфь, размазня! В бутылке – вода из крана!
А стоявшая сзади дама с грудным и, как показалось, пьяным ребёнком, добавила:
- Это у него традиция такая. В горле после сна у него пересыхает, и во рту кисло.
Товарищ Черпак позже, ходотайствуя за «приколиста», доводил до сведения членов парткома:
«Если водитель способен одним глотком опустошить бутылку воды, то так же он может пропустить бутылку водки. Разницы никакой. А то, что человек издевается над пассажирами – говорит о том, что он жизнерадостный, полный энергичных задумок, работник».
По этому поводу товарищ Черпак напомнил присутствующим рядовую историю коменданта Пылевого Столпа Крушина, которого уволили в запас из рядов милиции по недоумению: за чрезмерную активность и проявленную творческую инициативу. И который, благодаря проницательному оку САМОГО, из рядовых милицейских работников превратился в того, в кого и был достоин превратиться.
«А ещё раньше «приколист» работалмилиционером в паре с будущим комендантом Крушиным. Это они вывозили партийно-профсоюзного деятеля из соседнего треста на расстрел».
Пока разворачивались и выезжали со стоянки, Инга Анатольевна пережёвывала, перекатывала во рту иностранное слово «дисперсия» и пыталась пристроить его в свою семантическую обойму. «Дисперсия» образно представлялась эмульсией или пеной, проще говоря. У неё родилось новое словосочетание – «дисперсионное мнение». Словосочетание применимо в тех случаях, когда речь пойдёт о мнении, высказанном из глубинки «гегемотов».
Остался уже за спиной церковно-спортивный
