комплекс, бочка с квасом, и выдвигался навстречу обшарпанный угол здания Областного Верховного Суда. Но Кричалина так и не решила, куда она отправляется отдохнуть душой и плотью. Не домой же, в конце-то концов?
Вдруг приказала:
- Поворачивай налево, во двор! К первому подъезду! Там остановишься, возьмёшь коробку и отнесёшь на третий этаж, к центральным дверям. Позвонишь и скроешься. А я тем временем пройдусь, подышу воздухом. Если не встретимся у магазина «Светлана», то не жди, езжай по своим делам. Я как-нибудь сама доберусь домой. Завтра, как обычно, в половине девятого.
На самом деле, невозможно было понять, какой этаж в том здании был вторым, а какой – третьим. Судя по нумерации, квартиры второго этажа находились на третьем, а судя по ступенькам и лестничным проёмам, третий этаж вполне мог сойти и за четвёртый. Но на четвёртом этаже номера квартир соответствовали второму этажу. Поскольку дом был всего пятиэтажный, то номера квартир пятого этажа должны были соответствовать третьему, хотя соответствие это было обманчиво из-за суммы лестничных пролётов и из-за того, что номера квартир пятого этажа соответствовали номерам первого. А порядковые номера квартир второго этажа были больше четвёртого, хотя меньше третьего. Вот такой был путаный дом.
Инга Анатольевна, поручив шофёру ценный груз, сама не была уверена, правильно ли она указала адрес. Всякий раз, поднимаясь по лестнице, она терялась, сбивалась в подсчётах лестничных проёмов и в конечном счёте звонила наугад. Но, как ни странно, попадала именно туда, куда регулярно, раз в неделю, вот уже полгода, приходила, приезжала, выбирала свободную минуту.
Об этой квартире никто в Пылевом Столпе не знал. Никто и не должен был знать, во избежание ненужных разговоров. И если замсек впервые осмелилась послать шофёра прямо к дверям квартиры, то только исключительно и благодаря её тонкой интуиции. Интуиция ей подсказала: «Сегодня ты, щедрая моя, должна преподнести подарок. Удивить и побаловать низы».
Разумеется, о встрече с шофёром возле магазина «Светлана» не могло быть и речи. По заранее продуманному плану Кричалина, выйдя из машины, обогнула дом, постояла в арке, со скамейки полюбовалась за играми детворы и через полчаса решительно вошла в подъезд. Возле подъезда, примостившись на лавке, кто-то с головой ушёл в газету. По тому, что сползало из-под газеты на тротуар, Инга Анатольевна определила: пожилой человек, мужского пола, куда-то ходил, и теперь, по всей видимости, возвращается.
Как обычно, она позвонила наугад, проклиная инженерно-архитектурный сброд столичных строителей эпохи монументального культа, которые навертели из кирпича и бетона этот собор, и долго ждала знакомого шарканья ног.
Наконец за дверью спросили:
- Кто там?
- Я.
- Я-а-а? – удивились за дверью.
Растерявшись, и не зная , чем бы таким удивиться в ответ, Инга Анатольевна повторила процедуру сначала:
- … там тот, кто только что принёс вам подарок!
Двери распахнул угрюмый, с плешью, разъевшей голову до ушей, коротышка. Морда его была густо вымазана сметаной. Так же густо выпачкан сметаной махровый халат и даже кожаные тапочки, на которых нитрокраской были проставлены знаки: Лев. и Прав. На принадлежность тапочек к больничному стационару указывали так же и размеры.
- Что же ты, пёс шелудивый, не открываешь?- обрадовалась Инга Анатольевна,- Как это называется? Чешите грудь, сандалии жмут и нам не по пути? Так, что ли? Ладно, ладно, вижу: не ждал, - и она накрыла собой прихожую.
- Чего, не ждать-то? Всё готово. Хоть сейчас – всей массой на стол. Я - субъект привыкший к эксплуатации, работаю без выходных, - заворчал коротышка, выдавливаемый ударной волной на кухню.
Оттуда продолжало доноситься ворчание: - Вот ведь, сознательные-то пошли. Покоя от них нет. Поесть не дадут. Всё торопятся, торопятся. Прямо - наваждение. Не украсть, не покараулить. Ешь, ешь, пока не запердешь, чего разурчалась?
- Ты не один? – обгоняя брошенный из прихожей вопрос, Инга Анатольевна заглянула в кухню.
Там из одной тарелки хлебали борщ коротышка с линялым зверьком лаской.
У замсека печень подбросило к подбородку. Её чуть было не стошнило.
- Ну, ты даешь стране угля! – только и могла сказать Инга Анатольевна.
- Вот и я о том же, тем же местом. Не любим мы своих младших братьев и сёстров. Брезгуем. Отошли от природы. И запах теперь в нас живёт не лесной, а загазованный. А ну-ка, брысь в клетку!- он смёл ласку со стола.
Ласка зашипела, вздыбила неотлинявший клок шерсти, попятилась и юркнула из кухни в спальню.
Он довольным взглядом проводил сестру свою младшую, затем спросил у замсека:
- Чего припёрлась? На сеанс, что ли?
- Да. Я решила, что у меня сегодня день массажа.
- Ладно, чего там, потопчу маненько. Я сегодня в ударе. Мне ботинки с протекторами прислали, на деревянном каблуке, - похвастался коротышка.
В углу кухни, возле радиатора отопления, действительно невинно прижимались друг к другу два огромных, как утюги, башмака.
« Ого! Дело будет!»- ужаснулась Кричалина. Но вслух попыталась отшутиться:
- В следующий мой приход на массаж выпишешь КРАЗ, а для поднятия настроения разведёшь дома зверинец?
- Обязательно и всенепременно. Особливо обожаю пресмыкающихся.
- Ну, этого отродья мне и на работе хватает. И так не знаю, куда от них бежать, ещё и здесь станут ползать под ногами. Нет уж, избавь. Не для того я тебе, Василискин, плачу четвертной за сеанс, чтобы ты лишал меня удобств и отдохновения.
Коротышка зашипел и угрожающе выкатил глаза на Ингу Анатольевну:
- Т-с-с. Тихо, тихо. Чего орать-то, всем рассказывать,- и, подскочив к ней на расстояние шёпота, прошлёпал одними губами,- беру, да, беру, но ведь не взятку. По договорённости беру. По тайной договорённости тайно и беру. А ты разглашаешь тайны бесстыдным манером.
- У тебя кто-то есть?- переспросила Инга Анатольевна. - Если мы вдвоём, то чего же я разглашаю? Я тебя, Василискин, можно сказать, знаю как облупленного, но до сих пор никак не могу вычленить твою настоящую «сучность». Ты, как агент казахстанской разведки, живёшь и оглядываешься. Не понятно: ты больше живёшь, или больше оглядываешься? Не бойся ничего, дружок. Помнишь, я тебя в первый же день предупредила: я тебе – и закон, и уголовный кодекс, и Советская власть, плюс электрификация всей страны. Оглядывайся на меня, дружок! Оглядывайся и живи, пока я добрая. Это первая заповедь, её надо было железно усвоить!
Кричалина прошла в зал. Ей был хронически мил этот оазис бюргерского мещанства. До черна отполированная стенка местного производства. Тёмно-вишнёвый гарнитур, будто заботливо скатывался с настенного ковра на палас того же цвета, который уползал под шторы цвета запёкшейся крови, открывавшие тонкий проём балконного выхода, словно рана с разошедшимися швами. Всё казалось живым.
- Между прочим, сегодня я жестоко наказала одного такого, не соблюдавшего моих заповедей. Провозюкалась с ним битый час. Устала смертельно. Иди-ка ко мне, Василискин, обнадёжь меня!
Василискин возник в проёме двери, намазывая на плоский сухарь, похожий на мацу, синтетическую сметану, но войти в зал не решался. Как подлинный гурман он тешил желудок лакомством и тянул время, дипломатично подбрасывая распаляющие Кричалину фразы, типа:
- Разве борцы за справедливость не вымерли, как ненадёжный класс? Согласно учению об историческом материализме с ними должно было быть покончено ещё в 30-х?
- Знаю я этих борцов за справедливость – в собственном кармане. Они борются, но не За, а Со справедливостью. То, что складывалось исторически правильно, справедливо – тому и завидуют. Василискин, да их, завистников – тысячи тысяч, тьмы тем! Это такое фуфло! Их ещё истреблять и истреблять двумя пулемётами - на случай, если первый захлебнётся. Слава богу, что их легко пока можно отличить в толпе. У них есть особая отметина. Они все меченые. Метка эта – гордость, высокомерие… Куда там! Не подступись! Они даже не соизволят поздороваться со старшими, заслуженными и почётными людьми города!
Сегодня одного такого, Брыковского, отдали под суд. Ты бы видел, как этот борец-революционщик сразу переменился в лице. И пополз, пополз на коленях просить у всех прощения! Пожалейте, мол, юн ещё, исправлюсь! Разрыдался. Самое пакостное – все колготки мне обслюнявил, подлец! Вот, посмотри, где-то ещё следы должны остаться. Такая мразь! А колготки, наверное, придётся выбросить.
- Да уже знаю,- подхватил Василискин,- тип таких людей встречается постоянно. Все – профессиональные врали и клеветники.
- Об чём и речь. Естественно, дорогой. Ну, иди же ко мне, «фуфлончик» ты мой с шаловливыми ручонками!
Василискин неторопливо доедал еврейский бутерброд. С каждым новым жевком подчёркивая, что голод – не тётка, и он более стойкий, чем «голод на тётку».
- Ну, в чём дело?- настойчивее потребовала Кричалина.
- В чём, в чём?… Разверзайся! По самые щиколотки! Массажную трепанацию начну сегодня с задницы. И кровь всю погоню к голове. Вижу, кровь у тебя застойная, о политике сегодня много рассуждаешь.
Кричалина знала – Василискин ей как-то исповедался – что самое будоражащее в женщине – это процесс раздевания.
- При одном поверхностном взгляде на ваши метрические показатели меня охватывает трепет чувств,- говорил он и таял при виде рухнувшего на пол бюстгальтера: - Этот лифчик, размером в два мешка из-под сахара, мог бы запросто стать достоянием Музея Революции края, и быть выставленным на ВДНХ в разделах лёгкая и сельхозпромышленность . Большей радости для меня и не составит, чем погладить, пощипать, потюркать эти квадратные метры живой площади.
Хвалил Василискин замсека всегда громко, во весь голос, с наслаждением, будто дразнил кого-то.
Инга Анатольевна заметила, что у него вообще такая манера речи: то ли хвастаться перед самим собой, то ли отчитываться. Но поскольку никого в квартире не бывало, кроме линялой ласки, затравленно глядевшей из клетки, то Кричалина принимала всё высказанное им, как комплименты, иногда даже довольно удачные.
С Василискиным ей было всегда легко. В нём ничего не имелось и не намечалось: ни таланта, ни «интеллигенциозности», ни творческой активности. В нём с головы до пят была сплошная «кровавая месть», которой так не хватало Жирмунскому.
Африканская страсть в процессе массажа буйствовала на её спине и отбивала русскую «камаринскую». Инга Анатольевна крякала по-мужицки, но терпеливо сносила сеанс за сеансом. «Потому что всё – на пользу, всё - для здоровья!».
А лишнего Василискину она никогда не позволяла. «Строго врачебно-массажные отношения». Впрочем, может и снизошла бы до позволения, но не нуждалась. И мужа приучила: максимум - два раза в месяц, как аванс и окончательные. Секс ей удовольствия не доставлял. Во-первых - от секса попахивало загнивающим Западом, во вторых – некогда и устаёт, как последний грузчик, в третьих – трудоёмкий процесс после дневного трудоёмкого процесса? Не многовато ли жертвоприношений? И вдобавок - надо ещё о чём-то разговаривать, чего-то орать, взвизгивать, царапаться, притворяться. Вот если ногу на кого-нибудь повесить, кто преданно глядит на
