бархатным кумачом, восседала комиссия из шести человек. Рядом, разбитые по тройкам, нетерпеливо переминались девочки, на голове которых трепетали парашютами плоскости бантов, и мальчики, одетые под бойскаутов. Стол был увенчан огромным пластиглассовым барабаном, усыпанным по дну бумажными лотерейными лоскутами, скрученными в жгуты.
Малосимпатичный гражданин доверительно спросил у Кричалиной:
- Так что же, отречёмся от старого мира? Готовы? Можно приступать? – и подал знал обслуживающему персоналу.
Толпа не то, чтобы притихла, а будто разом вымерла, приняла навеки обет молчания. Лишь вдалеке, точно за версту, тонкий детский голос просился пописать.
Ингу Анатольевну подвели к огромной мраморной глыбе. У подножья бесхозно были разбросаны кирки, молоты, ломы, усыпанные мраморной крошкой.
- Прошу! Выбирайте инструмент! – предложила обслуга, а диктор обнародовал:
- Она взяла кирку –ку-ку!
В рядах возникло шевеление, зашуршали лотерейные билеты. Невпопад крикнули из народа:
- Дура, лом бери! Против лома нет приёма, окромя другого лома!
- Вам понятна ваша задача? Нащупать слабое место у основания, где потоньше, и несолькими ударами повалить монумент, повергнуть его в прах и мраморную пыль!
«Ради бога, лишь бы вам в радость! Я человек обязательный, ещё не такое валила с ног»,- хотела ответить Инга Анатольевна. Она подняла глаза к небу, чтобы лучше разглядеть и оценить размеры монумента, и с удивлением узнала в нём дорогого и любимого, пятижды героя, лауреата Ленинской премии, автора немеркнущих произведений, и многия, многия, чьи крылатые слова 20 лет кряду отзывались в сердцах уверенностью в завтрашнем дне.
Монумент от самых бровей иссякали три продольные трещины, в которые, как в большие русские реки, впадало множество ручейков-трещин. Он рассыпался от собственной тяжести. Время не пощадило даже лацканов пиджака, в равнобедренном треугольнике которых красовался орден Победы величиною с пионера.
- Вы можете отказаться,- увидев замешательство Кричалиной, посоветовал гражданский,- у нас случалось такое в практике, мы не неволим. Колхоз – дело добровольное. Тем самым вы лишний раз докажете преданность прежним идеалам.
- Нет! Если партии нужно, я сломаю любые преграды! – красиво и гордо ответила Инга Анатольевна.
Она плюнула в ладонь, растёрла, взяла кирку, размахнулась широко и раздольно, точно на картине, где культурист с оголённым торсом, символизирующий рабочий класс, разбивает цепи на земном шаре, и вонзила с искрами инструмент в породу. Удар резкой болью отдался в голове. Она вскрикнула и схватилась за виски.
Пространство закончилось, и она с воплем рухнула на пол возле дивана. Складки голого тела прилипли к холодному паркету.
На шум из кухни выбежал Василискин. Увидев груду мяса, колышущуюся исуганно на полу, он схватился за живот и от хохота повалился рядом.
- Чего ржёшь, придурок? Я только что, вот этими руками, Леонида Ильича крошила! Опупеть можно! Приснится же такое! Покойник – это к перемене погоды?
Василискин задыхался от хохота. Сквозь приступы он успевал вставлять:
- Бы.. бывает. Одна моя знакомая до сих пор каждую ночь с ним… с ним.. ходит… ха-ха.. за грибами.
Приступы у Василискина сопровождались продолжительными всхрюкиваниями. Вбирая спёртый воздух в лёгкие, проделывал он это заразительно. Глядя на него, Инга Анатольевна тоже непроизвольно хрюкнула несколько раз, но не обидела Василискина, а лишь подзадорила. Исторгнутые замсеком звуки не могли восприниматься как язвительность в адрес хозяина дома. Они ладно увязывались с обликом замсека и крепко отдавали естественностью.
Смех – проявление слабости. Ещё – она помнит – древние говорили: «Покажи , как ты смеёшься, и я покажу, как от тебя плачут другие». Или не говорили?
- Я, как эта, как её?- тужилась вспомнить Кричалина.- Ей там три сна открыли ворота в революцию. Мы ещё в школе проходили роман Черемшанского? Нет. Черняховского? Не помню. Название романа «Чего надо?». Нет. «Куда пошёл?» или «Сколько стоит?» Заклинило.
Она ещё там на пяльцах вязала. Не помнишь, что ли?
- Нет. Что делать? Не помню. Вот, кстати,- успокоившись, вспомнил Василискин,- не далее, как сегодня утром, приснился мне смешной сон. Попадаю я невероятным путём и запутанными лабиринтами в дом – не дом, дворец – не дворец. Очень красивый, богатый, увешанный лозунгами и транспорантами. У входа табличка: «Комендатура», а во всю стену неоновая полоса из заковыристых слов: «Пятилетку – в три года!». Иду по пустынным коридорам, слушаю, как звенят шаги. А мне очень хочется по малой нужде. Ссать, то есть. Иду, иду, заворачиваю налево и попадаю в сказочный туалет – ни запахов, ни грязи, стены говном не измазаны, моча булькает и кипит в строго отведённых местах, всё идеально чисто – хоть спать ложись. А чешские писсуары, точно атланты, упираются фаянсовыми головами в потолок и сверкают девственностью.
Раз такое дело, расстёгиваю зипер, нацеливаюсь, и вдруг чувствую, что-то не то. Что-то мне мешает, давит и прижимает к кафельной плитке. Оглядываюсь – ничего подозрительного, кроме стерильной чистоты. Поднимаю голову, смотрю на потолок, и, что бы ты думала, обнаруживаю? Обнаруживаю я ГЛАЗ! Здоровенный человеческий глаз, размером с унитаз! Остановить естественного органического процесса я не могу, при этом сильно вздрагиваю и намокаю.
В это время глаз с потолка мне подмигнул. Вначале я не понял – только потом догадался - что это был условный сигнал, потому что следом в туалет влетело несколько человек в форме военных строителей, завернули мне руки и стали обыскивать. Прямо со спущенными штанами. А искали они – никто не догадается, что они искали?
Инга Анатольевна, внимая, с потучневшим видом, каждому слову Василискина, предположила:
- Они искали отбойный молоток, – голос её сразу сделался сухим и злым.
- Почему?- поразился Василискин.
- Потому что глаз был голубой с жёлтыми прожилками, – так же зло констатировала Кричалина: - Тебе, Василискин, снятся противозаконные сны. А закон – не палочка в штанах, его не перепрыгнешь.
- Голубушка, Ингушка, где же это видано, чтобы Василискина пугали законами? Василискин – сам закон, (на этой почве мы с тобой и сошлись), а закон законом не напугаешь! Тем паче, что искали военные строители в моём законном сне не отбойный молоток. Искали они микроплан дворца, Пылевого Столпа, начертанный рукою некоего Валерия Вильевича Фрудко.
- Что такое?- замсек от удивления привстала.- Откуда тебе известно это имя?
- Из сна, голубушка, из сна. Всё это – сон, не больше. Даже то, что я рассказываю теперь – сон. Глупый, неуклюжий. Впрочем, вот, можешь убедиться сама!
Под аккомпанемент его последних слов в комнату вонзился Валерий Вильевич Фрудко. Он летел на полуодетую Кричалину целенаправленно, будто курс ему обозначили кованным сапогом – с распростёртыми объятиями, с настежь открытой душой, и такими же глазами, словно закапанными атропином.
- А меня били!- с лёту признался он.- Я не выдержал и раскололся! Весь, в доску! Теперь они всё знают! Приговор подписан, обжалованию не подлежит!
Инга Анатольевна взвизгнула и попятилась к дивану. На теле она пыталась прикрыть всё, на что хватало рук. Но рук не хватало. Руки не доходили. Заостряя внимание на нелепости собственного положения, она не задавалась элементарным вопросом: а откуда здесь Фрудко? Для неё он был пока только инополым существом. А для Фрудко, хоть и полуголая, Инга Анатольевна была прежде всего заместителем секретаря парткома. И известно, что партия пола не имеет.
По инструкции должность заместителя секретаря партийного комитета обязывает как равноправное, так и равнодушное отношение к мужчинам, женщинам, детям и старикам. То есть, ко всем проявлениям жалобно-просительного характера со стороны разнополых представителей классов и прослойки должно быть равное душевное внимание. Причём, от душевности не должно отдавать душком.
Полураздетая Кричалина презрела инструкцию. Она смердела отборной руганью безадресно и закутывалась в простыню. Рядом с диваном, пристроившись на корточках, к замсеку трепетно протягивал руки В.В. Фрудко. Хозяин квартиры катался по полу, всхрюкивая от накатившего удовольствия.
И когда Инга Анатольевна постепенно начала приходить в себя, вспомнив о парткомовской выдержке, когда уверенность опытного администратора и трудовая сноровка «разложили» по полочкам создавшуюся ситуацию и «породили» первые гневные вопросы к Фрудко, вдруг новые испытания выпали на её голову из дверного проёма.
Оттуда вышла одноцветной кучкой делегация, возглавляемая тем самым замшелым старикашкой-просителем, который несколько часов назад пытался шантажировать замсека при исполнении служебных обязанностей.
- Василискин, ты опять устраиваешь спектакль? Смотри, отправим на пенсию, с занесением в персональное дело,- по праву старшего укорил старикашка хозяина квартиры.
Прочие из делегации, большие и ровные как телеграфные столбы, создавали задний план для замшелого Тимони.
- Вот, это они меня били! – со странным наслаждением указал на задний план В.В. Фрудко. – Даже по уху один из них ударил!
- Я нечаянно, с целью профилактики,- сознался кто-то за спиной Тимони.
- Подумаешь, ударили раз-другой!- Василискин встал с пола, отряхивая с колен условную пыль. Он будто оправдывался перед Тимоней, всё время кивая в сторону Кричалиной:
– У них вон - плюс-минус пятьдесят миллионов трупов, а в целом ведь жертв и разрушений нет? А мы - так, слегка нанесли незначительный материальный ущерб. Возместим!
- Вам это обойдётся в копеечку!
- Возместим рублём. Нажитым нечестно.
При этих словах все взоры обратились к Кричалиной. Она гипсовым монументом сидела не шелохнувшись. Диван всасывал её как болото. Взгляд её тоже загипсовался.
Она была в шоке. Ещё один смертельный удар парализовал её. Пока сыпались жалобы Фрудко и оправдания Василискина, она отчётливо разглядела, как за спинами «заднего плана» делегации, из спальни на кухню, неторопливо прошёл Виктор Петрович Брыковский. Остановившись на мгновенье, он скользнул по Кричалиной взглядом, полным соболезнования.
Ошибиться она не могла. «Арестованный Брыковский, хоть бы хрен, разгуливает по квартире, где она сидит в неглиже, а Фрудко ползает на коленях и умоляет замсека во всём сознаться.
Значит, если матушка-природа преподносит такие фокусы, то всякая власть – это иллюзия, выстроенная на трупах и ошибках других?»
Опять же, не умом, а интуицией смогла она сочинить эту тоскливую фразу. Тоскливую, потому что из неё напрашивался вывод: с замсеком случится то же самое, что и с В.В. Фрудко. Она исчезнет из Полевого Столпа. И никто ей не поможет. Ни Козявин, ни Залётный, ни МВД, ни КГБ, ни Интерпол, никто! До тех пор, пока не выяснит сама, чья иллюзия власти сильнее? Её, или трусов из бельтинга, за которыми как за знаменем скрываются Тимони, Брыковские и прочая банда фокусников?
- 3 -
Нет, мир оставался прежним и незыблемым, как незыблемы российские просторы с прочными и глубокими корнями традиций у населения. И увидеть
