его учил играть на банджо! В школе! Не верите? А вот сейчас ему позвоню. Где телефонный справочник?
- Гена, Джона Леннона убили!
- Убили? Друга Джоньку?! Когда? Давно? Говно! Лучшего друга? За что, за что?! Он же мухи не обидел. Изверги! Эх, люди, люди! Разозлили вы меня. Не дам я вам никакого автографа.
Манерно бросив пьяную голову в ладони, он заслонился от мира обидой. Не дали выговориться Гене два подельника, два таинственных представителя нового курса внутренней политики.
Курс новый, а замашки старые. Да и не замашки, а привычки, пропитанные, точно банная губка, повелительно-приказным тоном. Выкручиваешь губку, топчешь, встряхиваешь, снова выжимаешь – всё равно полна мыльной влаги. «Молчать! Не пущать! Наказать!» Ничто так эффектно не действует на советского гражданина, как повелительный тон.
Потому что – привычка. У одних – повелевать, у других – трепетать. Связь прямая, конкретная и многоопытная. Слишком долго абсолютное большинство приручали трепетать, чтобы так, с налёту ( и полвека не прошло) воспринять барское повеление за неудачную шутку.
У «синяка» Гены спиртное выплёскивалось через край. Однако и он струхнул, начал ёрничать. Но скоро обиделся на свою трусость и замолк в пьяном угаре.
- Позвонить бы на вокзал, насчёт поезда,- попросил разрешения у своих сопроводителей Виктор Петрович, поняв всю бессмыслицу дальнейшего общения с Геной, и с ехидцей добавил: - Или вы обучены только одному слову «Молчать!»? В таком случае, вы ласково мне так скажите: Молчать-ть-ть. И я растолкую это, как будто вы соизволили мне дать согласие.
Подельники одновременно черкнули в воздухе руками и уставились на запястья. Было пять пятнадцать вечера. До начала городского торжества оставалось меньше часа.
КОЛЯ-ВЕНИК ВЯЖЕТ САМ
В шесть вечера, как положено, разразились яростным шипением настенные часы в кабинете секретаря парткома Пылевого Столпа. Отмучившись, они обессилено исторгли единственный печальный всхлип и затихли в ожидании следующего приступа.
Стало тоскливо на безлюдной площади кабинета. В шторе плескался ветер. Её подолом он обмахивал чугунный бюст вождя. Этот же вождь, но уже в натуральную величину, взирал с улыбкой из рамки портрета на своего уменьшенного двойника с противоположной стены. От третьего вождя, по причине крупных габаритов, в кабинете предстало только лицо, выполненное в чеканке. Но лицо занимало самое престижное место, в Красном углу, сразу за креслом хозяина партийного кабинета.
Мало кто знал, что чеканное лицо имело двойное дно, то есть служило не только наглядной агитацией, но было так же дверью, ведущей в маленькую комнату отдыха. С креслом, диваном, газовой плитой, умывальником и унитазом, но почему-то не смонтированным и без смывного бочка.
Здесь отдыхала плоть, и зрели мысли Николая Демьяновича Марийца. Здесь принимались решения и затем выносились приговором, как в зале суда, всем членам парткома.
Сквозь щель лика чеканного вождя в шесть вечера и проник к любимому креслу секретарь парткома. На вытянутой руке, прицеливаясь подстаканником, он нёс горячий чай.
Не так давно, вычитав в своей многотиражке, в рубрике «Это наш архив», что Лев Толстой придавал большое значение в своём творчестве именно чаю, он тут же уверовал, что гениальные мысли рождаются только так: вприкуску. И начал пить чай, отдавая всего себя в жертву гениальности. Последние сомнения в том, что он гениален, исчезли с первыми глотками чая. Пришло время поверить в свои силы!
Дело в том, что Н.Д. Мариец намеревался издать мемуары. Озарение это настигло секретаря парткома не сразу, а вызревало и набухало годами.
В его собственном представлении жизнь Николая Демьяновича выглядела четырёхтомным трудом в ярко-красной обложке, тиснёным золотом, иллюстрированным фотографиями разных лет. Несколько экслибрисов местных художников, но главное – каждая страница заключена в ажурную бирюзовую рамочку. Он видел однажды такие в антологии американской поэзии.
Образ четырёхтомника не давал ему покоя. То он виделся Н.Д. Марийцу на книжной полке, в спальне, сверкающим среди пожухлых книг и набивших оскомину авторов: Чеховых, Куприных, Салтыковых-Щедриных, то в серванте, рядом с хрустальной посудой- самом почётном уголке квартиры.
В написании и издании мемуаров он обнаружил и момент огромной воспитательной важности: его дочери подрастали. За неимением времени, за делами и заботами Пылевого Столпа он не успел им многое сказать. Подтолкнуть, поправить их в нужную минуту, намекнуть, что они вправе гордиться своим отцом и фамилией, которую они получили в наследство.
Мемуары, считал он, исправят его оплошность. Каждый том, в среднем, намечено было им издать в 300 страниц. Итого – 1200. Его жизнеописание вполне могло уместиться в данный объём.
Второй месяц он постигал таинство творчества. Он писал, и в нём крепла убеждённость в своём величии, в своём неповторимом таланте.
Раскрыв заветную папку, Н.Д. Мариец отхлебнул чаю и углубился в музыку написанных строк. Каждый вечер, перед тем как приступить к дальнейшему повествованию, он нараспев перечитывал всё, начиная от шапки на первой странице:
- Ми-и-му-у –а-а-ры. Н. Д. Мариец. Часть первая: «Моё детство»,- и дальше,- «Я родился в селе Брянковка. Отец по происхождению был крестьянином, мать по происхождению была крестьянкой. Так что я провёл детство в здоровой семье. Односельчане вспоминают, что я рос активным мальчиком, с большими организаторскими способностями. Весной и летом дружно созывал я то на пахоту, то на покос и уборку наших мужиков. С песнями и плясками мы шли перевыполнять план. В ту пору было много врагов народа. Светлое будущее они нам омрачали. Каждый день приезжали уполномоченные и разоблачали по одному врагу. Но никто не терял присутствие духа. Самым скрытным врагом был дед Симон. Под маской трудового крестьянина он прятал лицо хищного шакала. Односельчане вспоминают, что главную роль в его разоблачении сыграл я. Шёл мне в ту пору седьмой год…
Николай Демьянович вновь отхлебнул чаю, сопровождая заглатывание необычным звуком кадыка, схожим с клокотом водопроводной трубы, в которую провалились пассатижи.
Вспомнился дед Симон – высохший от крестьянской работы старичок, который выходил по вечерам за изгородь и, приставив руку козырьком, долго, не отрываясь, вгядывался в дорогу. Взрослые говорили: «Детей ждёт. Война уж пятый год как закончилась, бедный дед. Никак не успокоится».
Но юный следопыт Колюня знал, кого он ждёт. Дед Симон ждал шпионов. Не было сомнений.
А познал юный разоблачитель настоящую сущность скрытного врага тогда, когда дед Симон, однажды не по возрасту ловко снял Колюню с яблони, и так же ловко снял с него штаны, чтобы запечатлеть незабываемую встречу поколений крапивными пузырями на том месте.
- Для поркилактики!- приговаривал дед, любуясь сотворёнными узорами на незагорелом куске тела будущего секретаря парткома.
Ненависть к врагам у Николая Демьяновича зрела не умозрительно, не по книжкам и газетам. Всех своих врагов он испытал на своей шкуре. Пропустил через призму своего марксистско-ленинского сознания, через физические издевательства и унижения над собой.
Позже он неоднократно повторял эксперимент с Симоновскими яблонями. И натыкался на ту же ловкость и безжалостность кулака-единоличника. Пока не уразумел, как с ним и с подобными ему надо бороться. Может, именно тогда у Колюни впервые проклюнулся талант писателя? Как знать, как знать?..
Грамматика трудно поддавалась Марийцу. Он и теперь как слышал, так и писал, но стилистикой владел всегда чудесно, в духе тех последних трудов по языкознанию, которые безоговорочно восхвалялись на всех ступенях иерархической лестницы страны. Эпоха требовала от него канцеляризмов – Колюня выдавал их «на гора».
«Дяди из райцентров, - карябал юный борец за справедливость,- а гадина дет Семон апять абзывал важдя уссатым тараканам и плювал в картину».
Так никто и не видел, когда увезли отца двух не вернувшихся с фронта сыновей, и куда. Другой отец - всех народов - не оповестил сельсовет Брянковки.
Колюня же, потрясённый счастливым открытием могущества бумаги над человеком, оставил в секрете победоносно завершившуюся операцию. Вооружившись обретёнными знаниями на дальнейшую жизнь, он тайно апробировал своё открытие на других односельчанах. С детских лет Колюня обучался говорить только правду. Как думал о человеке, так и писал «дядям из райцентров».
Будучи уже секретарём парткома Пылевого Столпа, то есть достигнув потолка своих возможностей, он как-то задумался: «А не может ли к старости лет его умучить совесть за детское стремление быть чистым и честным перед народом?» И ответил себе решительно: «Нет. Просто он был мудрее и дальновиднее своих сверстников! И ту школу воспитания в себе коммуниста, которую многие одногодки прошли в двадцать-сорок лет, он постиг на первом десятке».
А опытный правдолюбец был уверен, что прохождение этой школы так же важно для государства, как знание назубок песни «СССР и Китай – друзья навеки!» Какая может быть без песни дружба, а без школы – личность?
Нет, совесть его не мучила. Если хотите знать, он выполнял свой долг. Его долг был делом государственной важности. И дела этого ему хватило на всю жизнь. Курс политики определил Мариец правильно: пока есть дела, значит есть и враги народа, то есть, наоборот. А дел было невпроворот.
Умную мысль прервал шелест подъехавшего автомобиля за окном. Хлопнули дверцы, и Украинц расслышал знакомые голоса. Он приоткрыл штору. Возле вороной «Волги» стоял САМ и умильно рассматривал Бабалебского. Тот, экспрессивно доказывая САМому что-то - из долетавших обрывками слов Мариец до конца не понял, что именно- и левой рукой бил себя в грудь. При каждом ударе, выбивавшем из груди начальника Отдела технической безопасности матерное слово, шофёр вороной «Волги» вздрагивал и хватался за ключ зажигания.
«Не вовремя принесла нечистая,- подумал секретарь парткома,- не даст дописать главу, скотина такая! Обязательно вызовет».
Последний месяц Пылевой Столп жил как на иголках. Всё здание – с первого по десятый этаж – было пронизано страхом. По загадочным причинам из Пылевого Столпа стали пропадать люди, более того – ценные кадры, гордость строительного управления Прудовска. Работники Три О (Очень Особый Отдел – подразделение «НеБЗДИТЕ»), сбились с ног, стоптали их до копчика, но расследование не продвинулось ни на сантиметр.
А надо признать, что в Трио из НеБЗДИТЕ сидели опытнейшие кадры, которые на своём веку раскрывали преступления и похлеще этого.
Один Козявин имел на своём счету полторы тысячи человеко-лагерей. Правда, львиную долю он собрал до 53-го года.
Но и он теперь выглядел побитой собакой. Нет, конечно, как и положено в подобных случаях, Козявин проводил расследование круглые сутки, никто не видел, чтобы он заснул хотя бы на час. Тем не менее, новыми фактами, кроме тех, что люди продолжают успешно пропадать, расследование не пополнилось.
Странным в деле выглядело то, что работники аппарата исчезали как-то
