совладал с гримасой на лице.
Последовала моментальная реакция шофёра. Он схватился за низ живота:
- Я предупреждал! Теперь ничего существенного я к своему стыду добавить не могу. Я сплетен не собираю, у меня сейчас другие проблемы. Подпишите мне декретный отпуск!
Дался ему этот декретный отпуск. Он явно был чем-то напуган, это не ускользнуло от Н.Д. Марийца. Был напуган и не договаривал.
Можно понять, когда свидетель не говорит всего Козявину – не выражает полного доверия Очень Особому Отделу НеБЗДИТЕ, но когда он утаивает от партии – уже ни в какие ворота не влазит. Или не лезет? А не «влазит» – это в кринку? Он же автоматически плюёт в честь , ум, и совесть нашей эпохи!
- Ну, смотри мне, - сказал секретарь,- пройдёшь ты, парень, мимо жизни!
Выражение секретаря о «жизни» в Пылевом Столпе было крылатым и педальным одновременно. Услышать его из уст Марийца – значило принять вынесенный, безапелляционный приговор.
Хотелось секретарю парткома верить, и он уверовал в то, что бывали случаи, когда люди плакали в парткоме, падали на колени и молили: «Только не это, Николай Демьянович, только – не «мимо жизни!» Имейте сострадание к детям, жене, престарелым родителям!»
Была пунктирами намечена у секретаря парткома Марийца грань терпения, переступив которую, он сразу же приносил в жертву марксистско-ленинскую этику. Чувство гнева и мести подавляло в нём манерность третейского судьи.
Правда, для гнева и мести он всегда находил оправдание, говоря, что коммунисты должны быть нетерпимы к врагам, а тот, кто ищет возможность вывести из себя коммуниста Марийца, - и есть непримиримый враг всего прогрессивного человечества. Поэтому гнев и месть оправдывают сугубо нервные поступки партийных руководителей.
Но об истинных истоках повышенной нервозности Марийца никто не догадывался. Он и сам себе боялся признаться, что всех ненавидит и мстит, по возможности, из страха. Из врождённой трусости, которая крепла в нём с годами и мудростью, и уже доминировала над всем его существом. А поводом послужил один случай.
Как-то раз, давно, на заседании парткома обсуждалось дело коммуниста Дрынщикова, начальника автоколонны. Рядовое дело, такие рассматривались на каждом заседании.
Дрынщиков был пьяницей, никогда не прогуливал, на рабочем месте отсиживал от звонка до звонка. По трудовой деятельности претензий к нему не имелось. От его жены в партком треста ранее поступило только две жалобы: по поводу менее тяжких телесных повреждений, нанесённых супруге начальником автоколонны в обычном нетрезвом состоянии, и более тяжких, - но районным отделением милиции данные повреждения не были зафиксированы,- поэтому заявления жены трактовались в парткоме, как шантаж истца.
Экстренный характер дело Дрынщикова приобрело с третьим заявлением жены о том, что ответчик бросил пить, курить, жену, тёщу и ушёл сожительствовать с неизвестной особой неизвестно куда.
Вопрос стал ребром: быть или не быть начальнику автоколонны коммунистом со своим аморальным поведением – «на лицо». Если быть, значит через строгий выговор ответчику следовало назвать фамилию сожительницы и вернуться с вещами к истцу. Если нет, то через строгий выговор следовало назвать фамилию сожительницы и вернуть партбилет.
Дрынщиков на заседании повёл себя крайне непристойно. Фамилию сожительницы назвать наотрез отказался, мотивируя тем, что главное в его жизни произошло: он стал полноправным членом общества, бросил пить и начал выполнять по утрам комплекс гимнастических упражнений. Затем он попытался вновь увильнуть от ответа и нагло заявил, что живёт один в общежитии, а любовницы у него никогда не было - не прокормить.
Согласно инструкциям, заседание парткома следовало отложить для более подробного изучения дела коммуниста Дрынщикова. Выполняя данные инструкции, Мариец встал из-за стола и последний раз спросил:
«Значит вы не хотите назвать фамилию сожительницы? В таком случае, покуда, ваше дело…» Он хотел тогда договорить, что дело откладывается до следующего заседания. Но начальник автоколонны перебил секретаря:
«Знаете, Николай Демьянович, вы мне напоминаете одного героя азербайджанской сказки».
То, что секретаря парткома назвали очень правильно – героем, польстило, и он не преминул спросить: какого именно?
«Того, что был во всех отношениях положительным. Но, как и во многих сказках, имел один недостаток – он боялся собственной тени. И вот однажды, чтобы избавиться от этого порока, он решил засыпать свою тень камнями. Наверно, по сей день заваливает её».
До секретаря, и без сказок, крайне медленно доходил смысл. Работа нервная, сказано бывает много, результатов вот нет. И всё же, по замороженной ухмылке Дрынщикова секретарь тогда понял, что была совершена попытка посмеяться над ним.
«Вы, товарищ Дрынщиков, пройдёте мимо жизни!»- наливаясь гневом, приговорил ответчика Мариец.
«Знаю. Я ведь не принадлежу к классу сумчатых. Низко прыгаю, плохо сгибаю лапки, грузоподъёмность у меня невелика. Я не вор. Я честный и безобидный пьяница. Да и то – в прошлом».
Что ж, в прошлом, так в прошлом. Но будущего у начальника автоколонны быть не должно! Так тогда окончательно решил Мариец. За оскорбление, нанесённое парткому, как классу сумчатых, и лично ему, отвечать обидчик обязан был на всю раскрутку.
Кричалина нашла быстрое решение: «Дрынщиков рассчитывал, что самое суровое наказание – это лишение партийного билета, а будет ещё и лишение свободы. Сделать это просто: возьмём два старых заявления жены о побоях и отправим в отделение милиции. Его привлекут к уголовной ответственности и, как «кухонного боксёра», приговорят к двум годам с отбыванием в колонии общего режима»
Удивительно, откуда Кричалина так хорошо знала УК? Такой дай полную юридическую власть, она сибирские земли в пятилетку освоит.
Услужливость Кричалиной, помнится, поддалась расшифровке секретарю парткома спустя неделю, когда Дрынщиков, как официально-опасный элемент, уже был помещён на время следствия в ИВАСИ – изолятор временного содержания.
Подножку замсек поставила Марийцу мастерски. Так что ему ничего не оставалось, как упасть мордой прямо в кабинет САМого.
«Ну-ка, присядь,- приказал САМ,- харю с пола подыми, хочу увидеть твои прыгающие глаза! Ты что это, так твою, вот так и разэтак, творишь? Кто тебе дал право, без моего согласия сажать Дрынщикова? Смотри, Николаша, напорешься на мою немилость! Пропеллером будешь вертеться!»
«Незаменимых нет. Дрынщикова поменяем на Попова»,
«При чём здесь Дрынщиков? Хрен с ним, с Дрынщиковым! Речь о другом: без моего ведома, за спиной. Я тебя для того держу в аппарате, что бы ты разводил у меня Мадридские стойла? Нет? Ты должен держать меня в курсе всех событий, иначе вылетишь отсюда, и партия не поможет!»
«Покуда, вообще-то, меня избрали посредством голосования».
«Покуда, куд-куда! А для особо тупых повторяю, пока ещё у меня осталась кроха терпения держать тебя в аппарате! И чтобы тебе в дальнейшем послужило уроком, я дал распоряжение освободить из под стражи Дрынщикова и дело за недостатком улик закрыть! Так что, Николаша, хочешь – не хочешь, а в морду получишь! Извинишься перед начальником автоколонны. Придётся тебе покраснеть и покряхтеть маленько. Ты это у нас умеешь!»
«Вот вам, нате - на фиг, сосите!- осознал секретарь,- единым махом выставили на посмешище!»
Именно тогда он впервые почувствовал себя одиноким борцом за справедливость в стане врагов. И пошло, и поехало. Ночь Мариец провёл очень плохо. Дома он возненавидел жену и наотрез отказался от ленивых вареников. Всё думал и думал. О чём? Спроси его – огрызнётся и опять думает.
«Жизнь его закончилась. Завтра же напишет открытое письмо в горком партии: «В моей смерти прошу винить генерала! Он третирует меня!». А потом незаметно исчезнуть из города и уехать в родные белорусские места. Там пахать, сеять, дышать природой и жить аскетом в землянке. Написать мемуары и получить за них Нобелевскую премию. А деньги располовинить и внести на лицевой счёт себе и дочерям. В то же самое время выйдет директива в Главке, где САМого, как несправившегося с обязанностями, отправят на пенсию по состоянию здоровья. Мариец приедет в Прудовск в качестве Нобелевского лауреата и члена ЦК и, встретив генерала в очереди за кефиром, скажет: « Жаль мне тебя, старый хрыч, мимо жизни ты прошёл! А всё потому, что советов моих чурался. Линии у тебя не было чёткой».
А ещё, помнится, в тот вечер ненавистная жена, обнаружив загадочную улыбку, поймала момент и влезла в думы с назойливым вопросом: «Ты распорядился?»
Она работала стоматологом, поэтому своим долгом считала воспитать всех остальных членов семьи образцово-показательными интеллигентами.
Половину дела она сделала: выписала газету «Аргументы и факты» и «Советскую культуру» и внимательно следила, чтобы муж и дочери регулярно просматривали прессу, как это делали в одном индийском кинофильме.
«Распоряжаться» Мариец должен был по поводу дочерей, которые развивались быстро и разносторонне под неусыпным контролем стоматолога: «В здоровом теле – здоровый зуб!» Но этого мало для интеллигенток. Поэтому их воспитывали фронтально: не успев дать им возможность изучить в музыкальной школе нотную грамоту, тут же перекидывали в фигурное катание. Жена цепко следила за модными тенденциями в спорте и искусстве. О теннисе дочери знали больше, чем об икебане по спортивному инвентарю, который напоминал о себе каждый раз, когда они лазали в антресоли за пуантами, купальными шапочками и намордником, подаренным семье руководителем общества собаководства.
Дочери были уже в достаточной степени разносторонне недоразвитыми, когда выяснилось, что в них ещё до конца не раскрыто дарование художниц.
Ответственность за раскрытие талантов легла полностью на папочку. Он обещал жене распорядиться и передать их под начало художника Пылевого Столпа Вовы Кокина.
Секретарь парткома хотел обязать Кокина, только без потерь, то есть - не обещать ему ни квартиры, ни оплаты за обучение, а просто так: обязать, и всё тут! Продумывал, искал решение как это сделать безболезненно. Жене не объяснишь, что художник – тоже из тех, которых не напугаешь должностью и звёздами на погонах. Человек он гражданский, что у него на уме – никак не догадаешься.
«Завтра обязательно распорядись»,- не отставала жена, но видя, как Мариец заново впадал в думу, подходила к нему, гладила по широкому затылку: «Устаёшь ты кошмарно, Коля. Всё – работа, работа. Чем тебя взбодрить? Как обласкать? А хочешь, я тебе зуб удалю?»
Мимо жизни, мимо жизни. Все проходят мимо жизни, всё проходит мимо жизни. Пройдёт и САМ мимо жизни, дайте срок!
В ту памятную гениальным озарением ночь, во втором часу, после того, как Мариец дважды публично заклеймил, трижды проводил на пенсию, один раз исключил из партии и шесть раз просто пристрелил из табельного оружия генерала за измену, жена вдруг баритонально захрапела, но качнутая локтевым ударом мужа под пятое ребро, молниеносно провела ответный приём захватом с дальнейшим, постепенным и болевым выводом
