бывало, одаривал их надеждой на получение квартиры.
С генералом был образован тандем. Бабалебский ощущал надёжное прикрытие. А САМ расценивал выходки Бабалебского через призму своей «недогулянной и недопитой» молодости. Генерал шибко любил баб, но положение и возраст не позволяли ему пускаться в загулы. Бабалебский же любил и щупал их, но своими впечатлениями не забывал поделиться и с САМим. На женщин у них был выработан одинаковый взгляд – как на продукцию с невысокой продажной способностью.
Утвердившись в своих выводах, Н.Д. Мариец больше жалоб генералу на начальника ТБ не посылал. Больше того, проявил усердие в сокрытии жалобы на распоясавшегося сластолюбца в том, что тот на общем собрании госпиталя нагло объявил о выделении одной квартиры для медсестры хирургического отделения,- его очередной пассии,- а если коллектив будет против, тогда госпиталь совсем не получит квартир. Медсестра не проработала в госпитале и года, в то время, как врачи, золотые головы, третий десяток лет не могли и мечтать о какой-нибудь примитивной жилплощади с удобствами во дворе.
Естественно, все были против волевого решения Бабалебского, но как всегда, в едином порыве промолчали и, прожевав тщательно, послали свои обиды в письменном виде секретарю парткома.
Мариец хранил жалобы и доносы на Бабалебского в несгораемом шкафе, под расширенным каталогом «Из запасников Русского музея», под книгой, которую Мариец приобрёл за несколько дней до своего страшного открытия и которая с того времени использовалась им как пресс для жалоб на Бабалебского. Для чего нужны были эти жалобы секретарю парткома, он и сам не понимал. Так просто, собирал для соблюдения порядка отчётности перед собой.
С Бабалебским генерал беседовал возмутительно долго. Мариец поймал себя на том, что, нервничая, разбирал и собирал ручку с золотым пером.
Селектор молчал. Застойную тишину прорубали далёкие шаги по коридору. Дежурные совершали вечерний обход здания. Вот они прошли в туалет и проверили работу смывных бочков. Вот они остановились возле щитка и стали щёлкать тумблерами, включая сигнализацию.
Шаги провалились, затянулись тишиной. Ни единого звука. Селектор словно перегорел. Без признаков жизни лежали на столе кучками дерьма телефоны.
Секретаря парткома вдруг накрыла волна щекотливого страха. Ему стало боязно и приятно одновременно. Не без удовольствия он почувствовал, как волосы у него встают дыбом, кожа на голове немеет и будто покрывается пупырышками.
От беспричинного страха он впал в эйфорию, кайфанул и долго боялся пошевелиться, дабы страх и пупырышки на голове так же внезапно не исчезли. Он решил, что жизнь его теперь прожита не зря. В считанные секунды он стал самым счастливым человеком.
У правого уха зазвенел комар. Мариец боялся пошевелиться, чтобы крепче зафиксировать нахлынувшее удовольствие. И новый прилив жути укутал его гусиной кожей. Секретарь парткома балдел. Теперь он боялся только того, что перестанет бояться. Эйфория страха была так же ненадёжна, как желудочный спазм. Исход его быстр, выздоровление неизбежно. Зуммер комара стих. Мариец понял, что насекомое кровососничает. Он тряхнул головой: страх осыпался, и волосики ласково опустились на лоб. Эйфория выветрилась. Её будто не было. Тогда от ненависти к комару и раздражения на всех, он с силой шлёпнул себя по холке и тут же рухнул без памяти.
В беспамятстве его ждал сюрприз. Там был лес из хвойных деревьев, яркий пятачок поляны, и три мужичка в хитонах. Они стояли возле огромного пня и перешёптывались. Тот, который находился спиной к Марийцу, вдруг повернулся к нему лицом. Это был Иисус Христос. Он поманил секретаря парткома пальцем. Двое его спутников глядели на Марийца враждебно. Мариец хотел было шагнуть к ним, но почувствовал, что ему мешают руки. Они отекли и закаменели, прикрывая позор на голом теле. Кроме непослушных ладоней, он мог ещё прикрыться листом из протокола Постановления парткома, но его он оставил на случай появления возле Христа Марии Магдалены.
Иисус Христос вновь позвал Николая Демьяновича, а потом махнул на него рукой, повернулся и пошёл в чащу леса. Спутники последовали за ним. Они удалялись медленно, будто поджидая отставшего от них Марийца. Но он не трогался с места. Наоборот, с каждым шагом, разделявшим их, чувствовал нарастающее облегчение. Почему-то он был уверен, что его заманивают на тот свет, а он стойко не поддаётся провокации.
Троица исчезла. И опять возник тревожный звон комара. Звук рос, жирел, наполнялся полифонией до тех пор, пока не начал врастать в Марийца.
Его затрясло, передёрнуло судорогой, и он обнаружил возле самых глаз качающийся маятником подстаканник.
По-прежнему в кабинете плавала тишина. Волдырей от комариных укусов не было, как не было и комаров. Христа и его спутников след простыл, в остатке допекала только изжога и смертельная усталость, точно после поездки в подшефный колхоз.
Мариец с трудом поднялся, чтобы во весь рост оглядеть себя в зеркале и посочувствовать.
Выражение лица у него было обычное, не «гастрономическое». Глаза с матовым оттенком, будто чужие, вживлённые, плескались среди морщин. Ему показалось, что морщин на лице стало больше. Одна из них, дробившая пополам и без того узкий лоб, врезалась ещё глубже, и в ней начала скапливаться грязь, как в пупке.
В целом лицо, без сомнения, постарело и немного стекло вниз. Он с любопытством обнаружил ещё одну деталь: нос как бы опух и свис к губе, а губы, сплетённые в пучок, провалились в рот. Что-то чужое проявилось в его собственном отражении. От удивления он даже заскрипел зубами.
Метаморфозы продолжались. Мариец обнаружил, как начала усыхать шея. Качнулся кадык и уже порядочным бугром вернулся в прежнее положение на старческом горле. С шумом забилась сглотнутая слюна.
На него смотрел незнакомый человек, старик с поседевшей головой. Уши у него оказались большими с ярко выраженными дарвинскими точками. Лицо вытянутое, лоб узкий, с тяжёлыми надбровными дугами. И в лице, вместо привычного мученического выражения, была саркастическая ухмылка.
- Э-э, о-о-у-у-ыы-ы,- высказал свои соображения Мариец по этому поводу. В зеркале с интересом было воспринято соображение секретаря парткома.
Отражение тут же выступило со встречным приветствием:
- Ку-ку, товарищ! – сказало оно.
- Э-э о-оу-уых!- ошарашено выдохнул Николай Демьянович и окоченел.
- Для особо тупых, которые ни «му-му», могу повторить,- членораздельно разъяснило отражение,- ку-ку, товарищ! Это в том смысле, что – всё, ку-ку!
Прежде, чем окончательно сойти с ума, Мариец осмелился задать вопрос:
- Покуда, это что это?
- А-а, потуда. Это бред сивой кобылы,- нашлось тут же отражение.- Не бери в голову, бери в рот.
«Оказывается, как просто сойти с ума. И не очень страшно,- решил секретарь парткома,- завтра придут и обнаружат его, бедного, и окончательно свихнувшегося возле зеркала. Секретарь парткома разговаривает с отражением. Ай-ай, какой струяж!» В смысле – пассаж!
После длительного и пристального осмотра Николай Демьянович удумал притронуться к зеркалу рукой. На что отражение отреагировало категоричным отказом:
- Не лапай! Запятнаешь!- сказало оно.
- Я, как понимаю, ты, покуда, это тот же я , только старый,- припомнил содержание какого-то старого рассказа или сказки Мариец. Рука у него зависла в воздухе, и он не знал, как бы её корректно убрать с полпути к отражению.
- Что ты, милай! Упаси и избавь! Ты себя, небось, Дорианом Греем возомнил? Окстись! Всё выглядит проще: я тебе подарочек доставил, - старикашка нырнул головой за рамку зеркального прямоугольника. На обозрении Марийца осталась нижняя его половина. Николай Демьянович из любопытства быстро заглянул сбоку и даже попытался отодвинуть краешек и пощупать за зеркалом.
Уже где-то в стене прозудел недовольный голос старичка:
- Ты чего мне морские качки устраиваешь? Я же предупредил – зеркало не лапать!- он разогнулся, следом вытянул из стены сундук и похлопал по крышке:
- Узнаёшь его, родимого? Ковчег с трусами из бельтинга. Храню как заповеди Моисеевы. Примеришь? Или так, сразу, без примерки поменяемся?
- Ничего я не узнаю. И на что я должен меняться? – секретарь парткома хотел сказать, что в потусторонние силы с детства не верит, спиритизм отвергает на корню и в сомнительные сделки с мистическими лицами не вступает.
- Как на что?- удивился старикашка, будто между ними давно существовала партийно-хозяйственная договорённость о сделке: - Я тебе – трусы, ты мне – своё кресло! Обмен для тебя выгодный.
Как бы Мариец не отвергал мистику и чертовщину, сколько бы не насмехался над фактом одурманивания Руси крещением, но вдруг испугался.
Он понял, что всё происходившее – вполне реально, и замахал руками:
- Ни-ни! Что за шутки и издевательства над партийным работником?!
- Так я и знал,- удовлетворённо старик похлопал по крышке ковчега и ногой задвинул его опять в стену,- в таком случае, приступим! – он достал бумажный свиток, отогнул большую, в полголовы, сургучную печать и принялся зачитывать:
- Мариец, Николай Демьянович, год рождения 1940, место рождения, село Белорусской ССР. Жил под кличками Коля-пончик – в возрасте 7 лет, «дятел» - в 14 лет, «кусок» - в 25, Коля-веник – с 42 лет.
Имеет звание подполковника, занимает, подчёркиваю, за-ни-ма-ет должность секретаря парткома Пылевого Столпа, а также четырёхкомнатную квартиру в центре Прудовска.
Отличительная черта: неуязвимый приспособленец. Безгранично недалёкий, оттого – очень выгодный административный работник. Основа характера – патологическая трусость. По результатам тестирования находится в группе Щ- IV и, соответственно, имеет допуск к работам пис-боем, обходчиком трамвайных путей. Другие профессии категорически запрещены!
Старикашка оторвался на секунду от чтения и погрозил пальцем:
- Не шалить!
Но первая и единственная в жизни смелая мысль Марийца к тому моменту дозрела. Он уже не в силах был остановить себя. Неуправляемый секретарь парткома схватил со стола чернильный прибор на массивной мраморной подставке, и с криком «За чистоту партийных рядов!» широко размахнулся и упал на ковровую дорожку, корчась от боли. Из выкрученной за спину руки, следом рухнул коротким гулким ударом чернильный прибор.
- Не стыдно? Я спрашиваю, не стыдно?- потребовал у секретаря объяснений тот самый, задрипанного вида гражданин, которого Мариец видел полчаса назад с сексуально-мобильной дамой: - В хороших людей швырять камнями не стыдно?
- Отпусти руку, экстремист, мне же больно!- прохрипел Николай Демьянович. Он пребывал в позорном положении – стоя на коленях.
- Стыдно?
- Отпусти!
- Не отпущу! Стыдно или не стыдно?
- Больно-о!
- А стыдно?
- Отпусти его, Василискин!- приказал старикашка,- а то ему больно стыдно стоять перед нами в половину роста!
- Как же я его отпущу, если он норовит меня укусить за ногу?- оправдывался Василискин, но захват ослабил.
Это была гнусная ложь. Мариец никого за ноги кусать не собирался. Он обдумывал, как быстрее и незаметнее подать сигнал охране. Кнопка находилась в двух метрах, под столом.
